Каждое утро, ровно в шесть, Игорь выходил из своего домика на берегу озера с термосом крепкого чая и старым пледом под мышкой. Он садился на тот же выступ гранита — гладкий от времени и дождей — и смотрел, как вода дрожит под первыми лучами солнца. Это было его убежище после города, после шума, после всего, что он оставил позади.
Однажды весной, когда лёд ещё не до конца ушёл, а ветер всё ещё колол щёки, он нашёл её. Выдра — маленькая, дрожащая, запутавшаяся в обрывках рыболовной сети. Её шерсть была слипшейся, глаза — мутными от страха и истощения. Игорь не раздумывал. Он осторожно освободил её, завернул в свою флисовую куртку и принёс домой.
Неделю он кормил её размоченной рыбой, поил тёплой водой, говорил с ней тихо, как с ребёнком. Она сначала шипела, потом наблюдала. А на восьмой день, когда солнце уже грело по-настоящему, выглянула из-под печки и потёрлась мордочкой о его сапог.
Когда она окрепла, Игорь отнёс её к самому глубокому месту озера и поставил на берег. Она постояла, посмотрела на него не как зверь на человека, а почти как старый друг. Потом прыгнула в воду и исчезла.
Он думал, что больше не увидит её. Но через три дня, когда он снова сидел на своём камне с чашкой чая, из воды вынырнула знакомая морда. Она подплыла ближе, вылезла на берег, тряхнулась — брызги упали ему на ботинки — и уселась рядом, будто так и должно быть.
С тех пор она приходила каждый раз, когда он появлялся у озера. Иногда приносила ему мелкую рыбёшку, клала у ног и смотрела, ожидая одобрения. Иногда просто лежала рядом, свернувшись клубком, пока он читал или просто молчал. Она не боялась его, не просила ничего — просто была рядом.
Местные рыбаки сначала удивлялись, потом привыкли. Кто-то даже начал называть её «Пушистой». Игорь улыбался, когда слышал это. Он знал: она не просто выдра. Она — напоминание. О том, что даже в мире, полном сетей и льда, доброта не остаётся без ответа.
Иногда, когда ветер дул с севера и в груди становилось тяжело, он приходил к озеру не ради тишины, а ради неё. Потому что, пока она рядом, он знал: он не один. И, может быть, именно поэтому он всё ещё верил, что мир — добрый.
