Старый дом держится не на архитектуре. Он держится на тайнах, которые его жильцы надежно скрывают под каждой доской.
Прошло две недели с тех пор, как Владимир начал ходить в горную часовню. Каждый день в одно и то же время — в два часа дня, когда солнце освещало старый рояль боковым светом через узкие окна — он поднимался по знакомой тропе и играл. Играл не для кого-то, а для себя. Для исцеления. Для того, чтобы доказать себе: музыка не умерла вместе с его карьерой.
В тот день — середина декабря, ясный морозный день, когда Альпы сияли белизной на фоне бездонно синего неба — он играл «Элегию» Рахманинова. Медленная, печальная мелодия, полная щемящей тоски по чему-то утраченному и невозвратимому. Правая рука все еще болела, пальцы не слушались так, как раньше, но с каждым днем он учился обходить ограничения, находить новые способы извлекать звук.
Он играл, закрыв глаза, погруженный в музыку, когда услышал за спиной тихий вздох.
Владимир замер, руки застыли над клавишами. Он медленно обернулся.
На пороге часовни стояла Ольга.
Она была залита закатным светом, который вдруг пробился сквозь облака, окрасив ее силуэт золотом. Волосы распущены, щеки розовые от холода, в руках — небольшой рюкзак. Она смотрела на него с тем выражением, которое он не мог определить: не удивление, не радость, а что-то другое. Узнавание.
— Владимир Сергеевич, — прошептала она. — Я искала вас.
Несколько секунд он просто смотрел на нее, не веря своим глазам. Ольга. Здесь. В швейцарской горной часовне, в тысячах километров от Москвы и Петербурга. Это было невозможно. Нелепо. Настолько совпадение, что оно переставало быть случайностью.
— Как... как вы здесь? — Голос прозвучал хрипло. Он не говорил уже несколько часов.
Ольга вошла внутрь, закрывая за собой дверь от холода. Села на одну из деревянных скамей, не близко, но достаточно, чтобы он видел ее лицо.
— Длинная история, — улыбнулась она устало. — Меня отправили в командировку. Швейцария, Лозанна, консультации по атрибуции картин из частной коллекции. Музей местного коллекционера, несколько полотен предположительно итальянских мастеров XVII века. Работа на месяц, может, больше. Я приехала три дня назад, поселилась в Морже — здесь ближе к Лозанне, и дешевле, чем в самом городе.
— Но как вы узнали, что я здесь?
— Случайно, — она пожала плечами. — Вчера гуляла по набережной, зашла в кафе на завтрак. Услышала, как соседи за столиком — пожилая швейцарская пара — обсуждают «русского музыканта, который каждый день поднимается в горы к часовне и играет на рояле». Описание подходило. Я подумала: «Не может быть». Но сегодня решила пойти и проверить. И вот я здесь.
Владимир слушал, чувствуя, как реальность теряет очертания. Случайность. Совпадение. Или что-то другое? Он не верил в судьбу, в предначертанность, в мистику. Но иногда жизнь выстраивала такие комбинации событий, что невозможно было не задуматься: а что, если?
— Это... это невероятно, — выдохнул он.
— Знаю, — Ольга смотрела на него с той же теплотой, что и тогда, в консерватории. — Я всю дорогу сюда думала: «Встречи не бывают случайными». Особенно такие.
Тишина повисла между ними — не неловкая, а наполненная чем-то невысказанным. Владимир смотрел на нее и понимал: что-то менялось. Что-то важное, непоправимое. Она появилась в его жизни дважды, оба раза в переломные моменты — когда он был на дне отчаяния, когда музыка казалась потерянной навсегда. И оба раза она говорила о том, что музыка не умерла.
— Сыграйте еще, — попросила она тихо. — Пожалуйста. То, что играли, когда я вошла.
Владимир вернулся к роялю. Руки легли на клавиши — уже увереннее, чем две недели назад. Он начал сначала — «Элегию» Рахманинова, медленную, печальную, но не безнадежную. Музыка лилась в пространство часовни, отражалась от каменных стен, наполняла воздух.
Ольга слушала, закрыв глаза, и по ее лицу снова текли слезы — тихие, почти незаметные. Когда он закончил, она открыла глаза и посмотрела на него с такой нежностью, что у него перехватило дыхание.
— Вы знаете, — сказала она, вытирая слезы, — я влюбилась в вашу музыку три года назад. На том концерте в Большом театре. Но сейчас... сейчас я влюбилась в вас.
Слова повисли в воздухе, тяжелые и невозвратные. Владимир замер. Никто не говорил ему таких слов. Никогда. Не так. Не с такой искренностью, которая отрезала пути к отступлению.
— Ольга... — начал он, но не знал, что сказать дальше.
— Не надо ничего говорить, — она встала, подошла к роялю, остановилась рядом. — Я не жду ответа. Я просто... я не могла не сказать. Психологи говорят, что честность делает нас сильнее. Я устала скрывать. Устала притворяться, что это просто симпатия к музыканту. Это больше. Намного больше.
Владимир смотрел на нее — на ее серые глаза, полные решимости и уязвимости одновременно, на ее руки, нервно сжимающие край кардигана. Он думал о том, что она рискнула. Признаться первой — это всегда риск. Можно получить отказ. Можно показаться слабой, навязчивой. Но она решилась. Потому что молчать было больнее.
— Я не знаю, что сказать, — признался он честно. — Последние полтора года я был... сломленным. Я потерял брата, карьеру, себя. Я не был готов к чувствам. Не был готов впускать кого-то в эту пустоту.
— Я знаю, — кивнула Ольга. — И я не прошу вас сейчас решать. Просто... будьте рядом. Здесь, в Морже. Позвольте мне быть рядом с вами. Остальное — неважно.
Он встал со скамьи и, не думая, обнял ее. Просто обнял — не страстно, не романтично, а по-человечески, как обнимают того, кто вытащил тебя из пропасти. Она уткнулась лицом ему в плечо, и он почувствовал, как она дрожит — то ли от холода, то ли от напряжения этого признания.
— Спасибо, — прошептал он. — За честность. За то, что пришли. За то, что напомнили, что я еще жив.
Они стояли так несколько минут, слушая тишину часовни и собственное дыхание. За окнами спускались сумерки, окрашивая снег в синий и фиолетовый. Горы чернели на фоне неба, становясь силуэтами древних великанов.
— Пойдемте вниз, — сказала Ольга, отстраняясь. — Холодно. И темнеет. Вы меня проводите?
Они спустились с горы вместе, медленно, осторожно, держась за руки, чтобы не поскользнуться на обледеневшей тропе. Или просто чтобы держаться. Неважно. Их руки переплелись — левая у него, правая у нее — и это казалось правильным.
Внизу, в Морже, уже зажглись фонари на набережной. Лебеди спали, спрятав головы под крылья. Женевское озеро лежало темное и спокойное, отражая огни противоположного берега.
— Где вы остановились? — спросил Владимир.
— В маленькой гостинице на центральной улице. «Лебедь» называется. Типичное швейцарское название — половина заведений здесь так называется, — она засмеялась.
— Я провожу вас.
Они шли по тихим улочкам Моржа, почти безлюдным в этот час. Разговаривали о мелочах — о Швейцарии, о работе Ольги, о картинах, которые она изучала. Владимир не рассказывал о флешке, о Сергее, о том, почему на самом деле он здесь. Это была другая реальность, в которую Ольгу нельзя было впускать.
У дверей гостиницы «Лебедь» они остановились.
— Спасибо, что проводили, — Ольга смотрела на него снизу вверх. Она была ниже его на голову, хрупкая, но с тем внутренним стержнем, который чувствовался в каждом движении.
— Увидимся завтра? — спросил он. Не планировал спрашивать, но слова вылетели сами.
— Обязательно, — улыбнулась она. — В часовне? Я хочу еще послушать, как вы играете.
— Буду в два часа дня. Как обычно.
Она кивнула, задержалась на секунду, словно хотела что-то сказать или сделать, но передумала. Просто помахала рукой и исчезла в дверях гостиницы.
Владимир стоял на улице, глядя на закрытую дверь, и чувствовал, как что-то в нем окончательно разжимается. Депрессия, державшая его в своих объятиях полтора года, отступала. Не исчезала — до этого было далеко. Но отступала. Давая место чему-то другому. Чувству. Надежде. Возможности.
Он вернулся в свою квартиру и впервые за долгое время лег спать не с ощущением пустоты, а с предвкушением завтрашнего дня.
Ночью ему снилась Ольга. Они стояли на сцене Большого зала консерватории — он за роялем, она рядом, держа его за здоровую левую руку. Публика аплодировала, но их аплодисменты были беззвучными. Важна была не публика. Важны были они двое.
Утром пришло сообщение от Сергея: «Дело движется. Скоро прорыв. Держись там».
Владимир ответил коротко: «Держусь. У меня здесь появилась причина».
Он не уточнял, какая. Но чувствовал: судьба, играющая его жизнью как дирижер симфоническим оркестром, вывела тему фортиссимо — громко, ясно, недвусмысленно.
Встречи не бывают случайными. Особенно те, что меняют все.