Система не имеет видимых швов, пока они не расходятся под давлением правды. Тогда вся конструкция рушится сразу.
Дни складывались в недели, как ноты в мелодию. Декабрь в Морже был тихим, почти сонным — туристы разъехались, местные жители погрузились в предрождественские хлопоты, а Владимир и Ольга существовали в собственном мире, параллельном, не пересекающемся с чужими судьбами.
Каждый день в два часа они встречались у часовни. Владимир играл — все лучше, все увереннее, хотя правая рука по-прежнему давала о себе знать болью и ограниченной подвижностью. Ольга слушала, сидя на деревянной скамье, обернутая в теплый плед, который она притащила из гостиницы. Иногда она плакала. Иногда улыбалась. Иногда просто молчала, и ее молчание было красноречивее слов.
После музыки они спускались в город и гуляли по набережной Женевского озера, усыпанной тонким слоем снега. Зима в Швейцарии была мягкой в этом году — без сильных морозов, с редкими снегопадами, но с обилием солнца, которое превращало заснеженные Альпы в открыточный пейзаж.
Они говорили обо всем и ни о чем. О музыке, о живописи, о том, как искусство спасает людей, когда жизнь становится невыносимой. Владимир рассказывал о Большом театре, о концертах, о том ощущении полета, которое давала музыка, когда все получалось. Ольга говорила об Эрмитаже, о картинах, о том, как иногда стоишь перед полотном Рембрандта и понимаешь: художник, умерший триста лет назад, говорит с тобой, как с живым.
— Искусство — это бессмертие, — сказала она однажды, когда они сидели в маленьком кафе на центральной площади Моржа, греясь горячим шоколадом. — Рахманинов мертв, но его музыка жива. Рембрандт мертв, но его «Даная» жива. Пока есть кто-то, кто слушает, смотрит, чувствует — они не умерли по-настоящему.
— Значит, и Алексей не умер, — тихо сказал Владимир. — Потому что я помню его. Пока помню — он жив.
Ольга взяла его руку — здоровую левую — и сжала. Просто сжала, не говоря ничего.
Владимир не рассказывал ей о флешке, о расследовании, об опасности, нависшей над ним. Это была другая реальность — темная, полная угроз и страхов. А здесь, с Ольгой, была другая реальность — светлая, наполненная музыкой и возможностью начать заново. Он боялся смешивать эти миры. Боялся впустить темноту в свет.
Сергей присылал сообщения — редкие, короткие. «Все идет по плану. Собираем последние доказательства. Скоро выйдем на финишную прямую». Владимир читал их и откладывал телефон, не позволяя страху овладеть собой. Позже. Он разберется с этим позже. Сейчас — музыка. Сейчас — Ольга.
Они ходили на прогулки в горы — медленно, осторожно, как два выздоравливающих пациента, учащихся ходить заново. Владимир понимал: он действительно выздоравливал. Депрессия, державшая его в своих объятиях полтора года, отступала. Не исчезала полностью — он все еще просыпался по ночам с ощущением пустоты, все еще боялся смотреть в будущее. Но рядом с Ольгой ему было легче дышать.
Психологи говорят, что любовь — лучшее средство от депрессии. Не потому, что она решает все проблемы. А потому, что дает смысл. Цель. Ради кого жить, ради кого вставать по утрам. Владимир не называл это любовью — еще рано, еще страшно. Но что-то менялось внутри него. Что-то размораживалось, оттаивало после долгой зимы.
Однажды, когда они сидели в часовне после его очередной импровизации, Ольга сказала:
— Вы знаете, мне кажется, что ваша музыка изменилась.
— В каком смысле?
— Она стала... честнее. Раньше, на тех концертах, которые я слушала, вы играли идеально. Технически безупречно. Но сейчас... сейчас вы играете несовершенно, с ошибками, но в каждой ноте — душа. Настоящая, без фальши.
Владимир задумался. Может, она и права. Виртуозность — это владение инструментом. Но музыка — это больше. Это умение передать чувство, которое нельзя выразить словами. Раньше он гнался за идеальностью. Теперь — за правдой.
— Спасибо, — сказал он просто. — Вы... вы помогаете мне. Больше, чем вы думаете.
— Я рада, — улыбнулась она. — Вы тоже мне помогаете. Я всю жизнь работала с мертвыми картинами. С объектами, которые молчат. А вы... вы живая музыка. Вы напоминаете мне, что искусство может дышать.
В тот вечер, когда они спускались с горы, начался снегопад. Легкий, тихий, снежинки кружились в воздухе, оседая на волосах, на ресницах. Владимир остановился посреди тропы и посмотрел на Ольгу. Она стояла рядом, лицо розовое от холода, глаза блестели, снежинки таяли на щеках.
— Ольга, — сказал он, и голос прозвучал тише, чем он хотел. — Я хочу вам что-то сказать.
Она замерла, глядя на него с тем выражением, в котором смешались надежда и страх.
— Я не умею говорить красиво. Я музыкант, а не поэт. Но... вы стали для меня... — он запнулся, подбирая слова. — Вы стали той причиной, по которой я хочу просыпаться по утрам. Не музыка. Не расследование. Вы. Встречи не бывают случайными, говорите вы. И, может быть, вы правы. Может быть, судьба свела нас, потому что мы оба в этом нуждались.
Ольга молчала, и по ее щекам текли слезы — то ли от холода, то ли от чего-то другого.
— Я не могу обещать вам будущее, — продолжал Владимир. — Я сломлен. Моя жизнь — хаос. Я не знаю, что будет завтра, через неделю, через месяц. Но я знаю одно: рядом с вами я чувствую себя живым. По-настоящему живым. Впервые за полтора года.
— Владимир Сергеевич... — начала она, но он остановил ее, подняв руку.
— Подождите. Дайте мне закончить. Я... — он сделал глубокий вдох, — я люблю вас, Ольга Андреевна. Не знаю, как это случилось. Не знаю, когда. Может быть, тогда, в консерватории, когда вы сказали, что музыка не в руках, а в сердце. Может быть, здесь, в часовне, когда вы слушали мои кривые, несовершенные ноты и плакали. Не знаю. Но люблю. И боюсь этого больше, чем чего-либо в жизни.
Ольга смотрела на него долго, и в ее глазах читалось столько эмоций, что Владимир не мог разобрать их все. Потом она шагнула к нему, встала на цыпочки и поцеловала его. Просто. Честно. Без слов, которые были не нужны.
Когда они отстранились, Ольга прошептала:
— Я тоже боюсь. Но иногда нужно быть смелым. Даже когда страшно. Особенно когда страшно.
Они стояли на заснеженной тропе, держась за руки, а снегопад усиливался, укрывая мир белым покрывалом. Где-то внизу огни Моржа мерцали в сумерках. Женевское озеро лежало темное и спокойное. Альпы молчали, как молчат свидетели, видевшие слишком много.
На следующий день Владимир пришел в часовню с нотной тетрадью. Старой, потрепанной, которую он возил с собой из Москвы. Он открыл ее на чистой странице и написал на полях, между пустыми нотными станами, кириллицей:
«Люблю тебя, Ольга».
Просто. Без пафоса. Как пишут музыканты — между нотами, там, где слова становятся частью мелодии.
Когда Ольга пришла, он протянул ей тетрадь, не говоря ни слова. Она открыла, прочитала и закрыла глаза, прижимая тетрадь к груди.
— Это самое прекрасное признание в любви, которое я слышала, — прошептала она. — Потому что оно настоящее.
— Сыграю для тебя? — спросил он, впервые перейдя на «ты».
— Сыграй.
Он сел за рояль и начал играть. Не Рахманинова. Не Чайковского. Не чужую музыку. Свою. Ту, что рождалась здесь, в этой часовне, из боли, любви, надежды. Мелодия была простой — несколько аккордов, повторяющихся, как сердцебиение. До-мажор — светлая тональность, полная надежды.
Это была соната для Ольги. Несовершенная. Сломанная. Но искренняя.
Когда он закончил, она подошла и обняла его сзади, положив голову ему на плечо.
— Это прекрасно, — сказала она. — Ты прекрасен. Даже сломанный. Особенно сломанный.
Они просидели так долго, слушая тишину часовни и собственное дыхание. За окнами зима укрывала мир снегом, но внутри, в этом крошечном пространстве старого камня и дерева, было тепло.
Любовь после депрессии — это чудо. Не потому, что она излечивает. А потому, что напоминает: жизнь продолжается. Даже после потери. Даже после боли. Даже после того, как кажется, что все закончено.
Вечером Владимир получил сообщение от Сергея: «Завтра большой день. Мы выходим на финишную прямую. Будь готов вернуться. Скоро все закончится».
Он прочитал сообщение и посмотрел на Ольгу, сидящую рядом на диване его квартиры, читающую книгу об итальянской живописи. Она подняла глаза, почувствовав его взгляд.
— Что-то случилось? — спросила она.
— Скоро мне придется вернуться, — честно сказал он. — В Москву. Там есть дела, которые я должен закончить.
— Я знаю, — кивнула она. — Я не спрашиваю, какие. Но знай: что бы ни было, я с тобой.
Он обнял ее, прижав к себе, и понял: это тоже любовь. Не требовать объяснений. Доверять. Быть рядом, даже когда не знаешь, что будет завтра.
Признание в тональности до-мажор прозвучало. Светлое, надеющееся, полное веры в то, что после зимы обязательно придет весна.
Даже если сейчас еще холодно.
Даже если путь неясен.
Даже если.