Иногда я думаю, что Нижний — это не город, а гигантская маршрутка. Всё едет, гудит, потеет и спорит само с собой. Люди заходят и выходят, оставляя после себя запах дешёвого дезодоранта и нерешённых дел. Я вожу автобус №28 пятнадцать лет. От Автозавода до центра. От темноты к огням и обратно. И всё время — по кольцу.
Когда-то я верил, что эта работа — временно. Подзаработаю, встану на ноги, куплю гараж, заведу бизнес. Потом умер отец, жена ушла, а я остался с рулём, как с судьбой. Теперь автобус — мой дом, и даже запах солярки стал родным.
Утро того дня началось как обычно: выезд в шесть, кофе из автомата, тоска и радио в фоне, где кто-то бодро рассказывал, как «всё налаживается». На улице мелкий дождь, слякоть, стекло запотело. Сиденья в салоне обиты дерматином, весь в трещинах, будто кожа старика. На поручнях следы ладоней — мокрые, липкие.
К десяти я был уже на автомате: тормози, открывай, проверяй валидатор, снова трогайся. Всё одно и то же, только лица меняются. Старушки с авоськами, школьники с рюкзаками, курьеры с коробками. Эти курьеры — как муравьи, всюду бегут. Иногда думаю: не город, а муравейник на асфальте.
И вот один из них заходит. Молодой, лет двадцать восемь. Лицо худое, глаза — как у человека, который давно не спал. На плечах рюкзак «Яндекс.Еды», потёртый, с пятнами от соуса. Куртка промокла, кроссовки в грязи. Шагает мимо валидатора, будто его не существует.
— Эй, — говорю я, — оплатите проезд.
Он молчит. Сел у окна и уставился в стекло, где отражаются огни — будто в кино про чужую жизнь.
— Билет покажи, — повторяю.
— Я потом, — бурчит он.
— Потом не бывает.
— Дай доехать, мужик.
Голос у него тихий, но в нём есть какая-то наглость. Как будто он знает, что я ничего не сделаю. И ведь, наверное, прав. Обычно не делаю. Вышел, не заплатил — да и ладно. Но в тот день всё было не так. В тот день во мне что-то сдвинулось.
Я гляжу в зеркало — он сидит, глаза мутные, видно, пил. И я почему-то чувствую: этот день закончится плохо.
— Оплачивай, — говорю.
— Не ори. Я потом.
— Или выходи.
Он оборачивается и вдруг усмехается.
— Сейчас пацаны приедут, понял?
Вот эти слова будто ножом. «Сейчас пацаны приедут». Сколько их уже было — этих «пацанов»? Придут, разберутся, поставят на место. Я им давно уже не верю. У нас тут не кино, а жизнь, где никто не приезжает. Только полиция, да и то с опозданием.
Я торможу. Резко. Пассажиры дернулись, кто-то вскрикнул.
— Всё, — говорю. — Выходим.
Он не двигается.
— Я сказал, выходим.
— А ты кто такой, чтоб мне указывать?
Я вышел из кабины. Воздух внутри стоял тяжёлый, как перед грозой. Все замерли. Даже двигатель затих, будто наблюдает.
— Вставай, — говорю спокойно, но внутри уже всё кипит.
— Не трогай, — отвечает он. — Я тебе сказал, не трогай.
— Тогда плати.
— Отстань, старик.
И вот это «старик» было последней каплей. Не слово даже — тон. Я сделал шаг вперёд. Он тоже. Мы стояли в проходе, как два актёра, которые забыли текст, но знают, что драка — это их единственная реплика.
Я схватил его за рукав. Он рванулся. Всё завертелось. Он замахнулся первым, я ответил. Головой — прямо в плечо. Стук, глухой, как дверь в коммуналке. Он упал на пол, поскользнувшись на чужом зонтике. Я сверху, держу его, а он вырывается, бьёт в челюсть. Больно, но я не отпускаю. Пассажиры кричат, кто-то снимает, кто-то плачет.
Всё это длилось, может, две минуты, но показалось вечностью. Рюкзак его порвался, еда высыпалась — плов, соус, пластик. Всё перемешалось с грязью и потом. Пахло, как в дешёвой столовой.
— Сейчас пацаны приедут! — орёт он, брызжа слюной.
— Зови, — отвечаю. — Мне всё равно.
Он снова бьёт, но мимо. Я прижимаю его к поручню. Он хрипит, глаза бешеные. Потом вдруг вырывается и бросается к двери. Кулаками по стеклу, по кнопке, по воздуху. Я открываю — и он вылетает, как пробка.
На улице бьёт по борту автобуса. Кулаки оставляют вмятины. Стоит, кричит. Потом идёт прочь, хромая. Я сажусь в кресло, руки дрожат. Гляжу в зеркало: люди сидят молча. Никто не аплодирует, никто не говорит «молодец». Просто молчат.
Я тронулся. По радио заиграла реклама йогурта, и почему-то стало особенно мерзко.
Через пятнадцать минут — полиция. Молодые ребята, усталые, как будто тоже не спали.
— Кто дрался? — спрашивают.
— Мы, — говорю.
— А где второй?
— Ушёл.
Нашли его через полчаса. Лежал у ларька, пил воду. Синяк под глазом, губа разбита. Меня тоже забрали — «для разбирательства».
В отделе лампы гудят, свет режет глаза. Бумаги, кофе, запах дешёвого освежителя. Всё как у врача, только без надежды.
— Значит, ударил первым? — спрашивает сержант.
— Не помню.
— Пьяный был?
— Он — да.
— Докажешь?
— По запаху могу.
— Запах в протокол не занесёшь, — вздыхает сержант. — Ну, ладно.
В другой комнате тот курьер, орёт, что я «напал». Голос дрожит. Потом замолкает. Слышу, как кто-то говорит: «1,2 промилле». Всё ясно.
Вечером нас отпустили. Ему — штраф и предупреждение о депортации, мне — выговор. «Стаж учли», — сказали. «Но в следующий раз вызывай охрану. Из кабины не вылезай».
Я кивнул. Как будто от этого легче.
Дома сидел на кухне, смотрел на руки. Кожа в трещинах, костяшки разбиты. Снял рубашку — плечо болит, синяк. Поставил чайник, не выдержал — налил сто грамм. Не от жажды, а чтобы смыть вкус дня. За окном темнело. Из соседнего окна кто-то кричал ребёнку: «Не лезь на подоконник!» — и это почему-то звучало особенно горько.
Я вспоминал его лицо. Уставшее, злое. Может, у него тоже был плохой день. Может, его начальник выругал, или жена позвонила, сказала, что уезжает. А я попался под руку. Так бывает.
Но злость не проходила. Она сидела где-то в груди, как камень.
Через два дня снова выезд. Новый рейс, новый день.
Заходит курьер — другой, с зелёным рюкзаком. Проходит мимо валидатора, но на этот раз останавливается, прикладывает карту.
— Проезд оплачен, — говорит.
— Спасибо, — отвечаю.
И всё вроде спокойно. Но в зеркале — моё лицо. Старше, чем вчера. И глаза, в которых я вижу не дорогу, а пустоту.
На остановке возле «Торгового дома» я смотрю, как садится женщина с ребёнком. Мальчик смеётся, держит в руках игрушечный автобус. Маленький, жёлтый. Показывает матери:
— Мам, смотри, как у дяди!
Она кивает. А я думаю: может, когда-нибудь он тоже станет водителем. И тоже будет смотреть в зеркало, видя не город, а себя. И, может, когда-нибудь у него спросят билет, а он скажет спокойно:
— Сейчас пацаны приедут.
И кто-то снова поверит.
Я не святой. Я тоже срываюсь, матерюсь, бью кулаком по рулю, когда нервы сдают. Но одно я знаю точно — наглость всегда пахнет одинаково. Не потом, не дешёвым одеколоном, не алкоголем, а тем самым внутренним презрением, когда человек уверен, что ему всё можно. Что он в гостях, но хозяин. Что закон — для других, а ему — по-своему. И от этого запаха тошнит сильнее, чем от выхлопа в салоне.
Он ведь не просто не заплатил — он бросил вызов. Город, где я живу, где я старею, для него — временная остановка. А для меня — жизнь, день за днём, с раннего утра до позднего вечера. Он проехал одну остановку и посчитал, что я ему что-то должен. А я не должен никому. Я просто требую простого — уважения к тому месту, где ты находишься. Пусть на минуту, но будь человеком.
Я не забуду, как он сказал: «Сейчас пацаны приедут». Эти слова как диагноз времени. Люди перестали отвечать сами за себя. Все ждут, что кто-то «приедет» и решит. Только никто не приезжает — ни пацаны, ни начальство, ни справедливость. Остаёмся мы, усталые, злые, по обе стороны поручня. И может, в этом весь скандал — что я ещё верю в порядок, а он уже давно в него не верит.
Телеграм с личными историями и совместным просмотром фильмов: https://t.me/zapahkniglive