Читал я тут на днях новости. Сидел на кухне, чай остывал, а в телефоне лента пестрела заголовками. В Германии — масштабные обыски: задержали больше ста семидесяти человек, просто за публикации в соцсетях. Пишут, что число таких дел за год перевалило за десять тысяч. И все — по статье о «экстремистских материалах». Министр внутренних дел земли Северный Рейн-Вестфалия ещё добавил: граждане разучились отличать личное мнение от ненависти.
В Великобритании ситуация не лучше. Там ежедневно фиксируют около тридцати арестов за «оскорбительные» посты. А если взять в год, то выходит больше двенадцати тысяч дел. Всё это по законам, которые формулируют широко и трактуют кто как хочет. Одному покажется — шутка, другому — оскорбление. Судьи и полицейские решают на месте, и никто не спорит.
А в Италии и вовсе дела о клевете там стали частью политической рутины. Хочешь надавить на соперника — подай иск. Хочешь заработать — то же самое. В итоге за каждое слово в Европе можно отвечать кошельком или свободой.
Читаешь и думаешь: вот где гайки закручены. Одно слово — и уже протокол, уже суд, уже клеймо. У нас же всё по-другому. Может, иногда чересчур шумно и беспорядочно, зато свободы в разы больше. Здесь можно спорить, возмущаться, выкладывать свои мысли — и никто за это по квартирам с обысками не бегает.
И на фоне этой новости вспомнилась мне одна история. Совсем недавняя, в ростовском автобусе №15. Казалось бы, дело житейское: женщина в платке, бабушки, банки варенья, кондуктор с терминалом. Но всё завертелось так, что этот скандал выдал эмоций не хуже европейского репоста.
Автобус №15 в Ростове всегда был похож на старого пенсионера: колёса гудели, сиденья скрипели так, будто кто-то точил ножи, а воздух пах бензином и чужими куртками. Пассажиры, как обычно, толпились у дверей, цеплялись за поручни, переговаривались, пока не вошла она — женщина в ярком платке, с огромной сумкой, полной банок. Банки побрякивали, словно старые ключи от дачи. Она водрузила ношу у ног и встала так, будто всё пространство принадлежит ей.
Кондуктор — парень худой, лет двадцати пяти, с бейджиком «Лёша» — выглядел так, словно уже сегодня прожил три жизни. Подошёл, протянул терминал:
— Оплатите, пожалуйста.
Она даже не повернула головы:
— Не буду. Денег нет. И так доеду.
Салон сразу замер. Даже мотор заглушил свой гул, будто прислушивался. Люди переглядывались: одни улыбались в кулак, другие хмурились. Каждый понимал — если сейчас промолчать, завтра можно ждать новых «безбилетных». Я сидел ближе к окну, смотрел на запотевшее стекло, но внутри всё закипело. Встал. Прошёл через узкий проход, где каждый шаг отдавался скрипом пола.
— Женщина, оплатите проезд. Тут все платят. Правила одинаковые.
Она медленно повернула голову. Глаза — острые, колючие, с вызовом.
— Ты кто такой? Чтобы мне указывать?
— Никто особенный. Просто пассажир, такой же, как и все. Но платить нужно.
Лёша кашлянул, пробормотал:
— Давайте не будем ругаться, а…
Но было поздно. Женщина взвилась:
— Ты на меня орёшь? Думаешь, я боюсь?
И вдруг заметила паренька с телефоном. Тот стоял у дверей, снимал. Она ткнула в него пальцем:
— Ага! Он снимает! Пускай все видят, как меня тут оскорбляют!
Я засунул руки в карманы, кулаки сами собой сжались. Повторил медленно:
— Или оплачиваете, или выходим. Тут не базар.
Она крикнула:
— Да что вы пристали! Я уважаемая женщина! Мне к дочери ехать, а вы тут…
В этот момент автобус дёрнулся и остановился на перекрёстке. Водитель, сидевший впереди, обернулся, сказал глухо:
— Разбирайтесь на улице. Мне график соблюдать.
Я шагнул ближе, взял её за локоть. Не грубо, но так, чтобы почувствовала: спор окончен.
— Пойдёмте. В отделении всё выясним.
Она закричала так, будто её тащили в кандалы:
— Отпустите! Куда вы меня ведёте?!
Сумка гремела банками, как цепями. Люди в салоне замерли: кто-то сжал губы, кто-то отвернулся. Один мужчина шепнул соседке: «Правильно делает», а та отодвинулась к окну, будто не хотела быть свидетелем.
Водитель открыл двери, отмахнулся:
— Выходите. Тут автобус, а не трибунал.
Я вывел её наружу. На тротуаре ветер бил по лицу, пыль крутилась у ног. Рядом стояло серое здание — небольшое помещение транспортной службы с облупленной вывеской «Контроль проезда».
Я отпустил её локоть.
— Вот дежурный. Ему и объясняйте, почему бесплатно едете.
Изнутри вышел мужчина в форме, лет пятидесяти, уставший, будто каждую ночь спал на стуле. Глянул на женщину, потом на меня.
— Документы у вас есть?
Она порылась в сумке, вытащила паспорт, буркнула:
— Кошелёк дома забыла. Я к дочери ехала. Варенье везу. Теперь что, в тюрьму меня за это?
Он вздохнул, сказал устало:
— Тюрьма нам не нужна. Давайте звоните дочери. Пусть переведёт деньги.
— А если не сможет? — резко бросила она.
— Тогда будем решать по-другому. Но пока звоните.
Она набрала номер, отвернулась к стене, говорила глухо, будто прятала слова. Я стоял рядом, куртку застегнул на все пуговицы. Смотрел, как мимо проезжают машины. Люди проходили, оглядывались: мужчина держит женщину в платке у «Контроля». Картина, как будто вырезанная из старого советского фильма.
Минуты тянулись долго. Я думал о своём автобусе: уехал, оставил меня тут, словно на пустынной станции. В голове крутилось: «Зачем я вообще полез? Но если бы не полез — совесть бы точила».
Женщина шепталась по телефону, потом спрятала его в карман. Глаза покраснели. Дежурный вышел снова, с бумагой в руках.
— Всё урегулировано. Дочь перевела пятьсот рублей.
Она стояла рядом, платок поправила аккуратно, словно это было самое важное. Прошептала:
— Спасибо, что полицию не вызвали.
Я посмотрел на неё. Платок — яркий, кричащий, а сама она будто выцвела. Банки в сумке побрякивали — сладкое варенье, символ домашнего уюта, но сейчас казались тяжёлым грузом. Всё её «варенье» оказалось лишним, когда не хватило на билет.
Я развернулся и пошёл прочь. В груди было тяжело, словно я тащил не женщину, а весь этот скрипучий автобус вместе с его взглядами, молчанием и чужой усталостью.
А впереди шумел город. Там никто не спрашивал, оплатил ты или нет. Там всё равно — пока ты идёшь сам, а не тебя ведут.
Иду по улице и думаю: вот она — вся наша жизнь. Кто-то платит, кто-то увиливает.
Одни тащат на себе завод, семью, квартплату, другие садятся в автобус и заявляют: «Мне можно бесплатно». И самое обидное — это не про деньги. Пятьдесят рублей — пыль. Но ведь если одному можно, завтра второй захочет, а послезавтра автобус будет битком из халявщиков. А мы? Мы будем молчать и платить, потому что «так положено».
Я видел её глаза, когда дежурный объявил про штраф. Там не было стыда. Там было раздражение. Мол, докучали, отняли время, сорвали планы. Ни благодарности, ни понимания, что поступила неправильно. Лишь вечное: «Я уважаемая, мне всё должны». Скрытная одежда её — символ упрямства, а банки с вареньем — будто доказательство: «Я хозяйка, значит, имею право». Только вот хозяйка не там, где тебя терпят, а там, где ты сам отвечаешь за свои поступки.