Дымка от ладана, казалось, въелась в саму обивку мебели, в тяжелые бархатные шторы, в мои волосы. Уже прошло три дня после похорон Игоря, а я всё еще ощущала этот приторно-сладкий, удушливый запах скорби. Квартира, наша огромная, светлая квартира в центре города, в которой еще неделю назад звучал его смех, теперь давила на меня оглушающей, мертвой тишиной. Каждый скрип паркета под моими тапочками отдавался в ушах громче набата. Я ходила из комнаты в комнату, механически поправляя вещи, стирая несуществующую пыль, пытаясь занять руки и голову, чтобы не утонуть в вязком, холодном болоте горя. Смерть мужа была внезапной, нелепой, как злая шутка. Сердечный приступ. В тридцать восемь лет. Врачи только развели руками. А я осталась одна в этом пустом мире, который мы строили вместе шесть лет.
Спустя неделю, когда схлынула первая, самая острая волна шока, я нашла в себе силы заняться делами. Нотариус. Слово сухое, официальное, совершенно чуждое моему состоянию. Я надела строгое черное платье, сделала высокий гладкий хвост и тщательно замазала консилером синеву под глазами. В зеркале на меня смотрела незнакомая женщина с жестким, решительным взглядом. Я должна была быть сильной. За себя и за память о нем.
Кабинет нотариуса, пожилого мужчины в очках с толстыми линзами, был полной противоположностью нашей квартиры. Здесь пахло бумагой, архивной пылью и дорогим парфюмом. Никаких эмоций, только факты и параграфы. Он говорил ровным, бесцветным голосом, зачитывая последнюю волю моего мужа. Я слушала, кивала, а в голове стучала только одна мысль: «Игоря больше нет, Игоря больше нет». А потом сквозь этот туман начали пробиваться слова, от которых у меня перехватило дыхание. Все свое имущество Игорь завещал мне. Мне одной.
И это было не просто имущество. Это было целое состояние. Квартира, в которой мы жили, площадью сто пятьдесят квадратных метров, с окнами, выходящими на исторический бульвар. Загородный дом, наше гнездышко, которое мы достраивали последние два года, с сосновым бором по границе участка и небольшим озером неподалеку. И банковский счет. Когда нотариус назвал сумму, я невольно вцепилась пальцами в подлокотники кресла. Это была сумма с таким количеством нулей, что у меня на мгновение потемнело в глазах. Я всегда знала, что Игорь – успешный бизнесмен, мы жили в достатке, никогда ни в чем себе не отказывали. Но я и представить себе не могла масштабов его состояния. Он никогда не посвящал меня в детали своих дел, говорил лишь, что занимается «консультациями в сфере инвестиций». Я и не лезла, доверяя ему полностью.
Я вышла из конторы на ватных ногах, сжимая в руке папку с документами. Весеннее солнце слепило глаза, город шумел, жил своей жизнью, и эта обыденность казалась мне кощунственной. Впервые за эти страшные дни я почувствовала что-то кроме боли. Это было тяжелое, гнетущее чувство ответственности, смешанное с… чем-то еще. Смутным, едва уловимым ощущением возможностей. Горьким привкусом свободы, за которую была заплачена слишком высокая цена.
Вернувшись домой, я долго стояла у окна, глядя на снующих внизу людей и машины. Теперь все это мое. Эта квартира, этот вид, эти деньги. Я могу продать все и уехать. Начать жизнь с чистого листа где-нибудь на берегу океана. Мысль была дикой, неуместной, и я тут же себя за нее одернула. Но она уже поселилась в моей голове, как маленький навязчивый росток, пробивающийся сквозь асфальт скорби.
В этот момент оглушительно зазвонил домофон. Я вздрогнула. Я никого не ждала. На маленьком экранчике появилось до боли знакомое, осунувшееся лицо свекрови, Валентины Петровны. Сердце неприятно сжалось. Наши отношения никогда не были теплыми. Она была из тех матерей, что считают любую женщину рядом с сыном недостойной его. За шесть лет нашего брака я так и не услышала от нее ни одного искреннего доброго слова. Только завуалированные упреки, непрошеные советы и снисходительные улыбки. Она считала меня поверхностной пустышкой, которую интересуют только деньги ее «Игоречка». На похоронах она держалась отстраненно, и я, честно говоря, была этому только рада.
Я нажала кнопку, открывая дверь подъезда. Что ей нужно? Дежурные соболезнования с опозданием в несколько дней? Я приготовилась к тяжелому, выматывающему разговору.
Через пару минут раздался звонок в дверь. Я открыла. Валентина Петровна стояла на пороге, нервно теребя в руках ремешок своей сумки. Выглядела она плохо: бледная, с темными кругами под глазами, ее обычно строгий взгляд был каким-то бегающим, тревожным.
— Здравствуй, Марина, — проговорила она, входя в прихожую и неловко оглядываясь, будто видела квартиру впервые.
— Здравствуйте, Валентина Петровна, — сухо ответила я, закрывая дверь. — Проходите в гостиную. Чаю?
— Нет-нет, спасибо, я на минутку, — она прошла в комнату, но не села, а осталась стоять посредине, заламывая руки. Эта нервозность была на нее совершенно не похожа. Обычно она вела себя как хозяйка положения, где бы ни находилась.
Я ждала. Она молчала, явно собираясь с мыслями. Вместо ожидаемых фраз о том, как нам всем теперь будет тяжело без Игоря, она вдруг выпалила, понизив голос почти до шепота:
— Мариночка, я… я знаю, что ты сегодня была у нотариуса.
Я напряглась. Откуда? Неужели она звонила туда?
— Да, была, — холодно подтвердила я.
— Послушай меня, пожалуйста, очень внимательно, — она шагнула ко мне ближе, и я уловила идущий от нее запах валерьянки. — Мариночка, не торопись. Не торопись с этим наследством, с этими деньгами. Там… там не все так просто, как кажется.
Я смотрела на нее и чувствовала, как внутри закипает глухое раздражение. Ну вот, началось. Я так и знала. Стоило ей пронюхать про деньги, как она тут же примчалась. Сейчас начнутся жалобы на маленькую пенсию, на больные суставы, на то, что единственный сын был ее опорой.
— Что значит «не все так просто»? — я старалась говорить ровно, но в голосе уже звенел металл.
— Игорь… — она замялась, отвела взгляд. — Он в последнее время был сам не свой. Запутался… Он был не совсем тем, за кого себя выдавал. Эти деньги, они… они могут принести тебе большую беду. Тебе нельзя их трогать. Ни в коем случае.
Внутри меня что-то оборвалось. Смесь горя, усталости и застарелой неприязни к этой женщине вылилась в ледяную ярость. Как она смеет? Как она смеет так говорить о своем сыне, моем муже, который еще и сорока дней как не лежит в земле? Обвинять его в чем-то, порочить его память, и все ради чего? Чтобы напугать меня и заставить поделиться? Эта циничная манипуляция была последней каплей.
Я выпрямилась и посмотрела ей прямо в глаза. Мое лицо, наверное, превратилось в маску.
— Я сама решу вопрос с наследством, и ваши советы мне совершенно не требуются! — холодно ответила я, чеканя каждое слово.
На ее лице отразилось отчаяние. Она открыла рот, чтобы что-то сказать, протянула ко мне руку.
— Марина, ты не понимаешь! Прошу тебя, выслушай…
— Я все понимаю, Валентина Петровна, — перебила я ее, направляясь к двери и открывая ее. — Разговор окончен. Прошу вас уйти.
Она смотрела на меня несколько секунд с таким выражением, будто я ударила ее. В ее глазах промелькнула не злость, а какая-то жуткая, безысходная тоска. Потом она молча развернулась и вышла. Я захлопнула за ней дверь и прислонилась к ней спиной, тяжело дыша. Руки дрожали.
Достав телефон, я нашла ее номер в контактах. Секундное колебание — и я нажала «Заблокировать». Все. Хватит. Хватит этой лжи, этого лицемерия, этих попыток влезть в мою жизнь. Игорь оставил меня обеспеченной женщиной, он позаботился обо мне. И я не позволю его матери, которая всю жизнь меня презирала, теперь очернять его имя и пытаться отобрать то, что по праву принадлежит мне.
Я прошла на кухню, налила себе стакан воды и залпом выпила. Постепенно дрожь унялась. На смену гневу пришла опустошенность, а за ней — странная, ожесточенная решимость. Я снова подошла к окну. Вечерний город зажигал огни. Мой город. Моя квартира. Моя жизнь. Да, она будет другой. Без Игоря. Но она будет. Я продам загородный дом — одной он мне ни к чему. Я разберусь с делами, а потом… потом я подумаю. Может, действительно уеду. Путешествия, новые впечатления, новая я. Эта горькая, пьянящая свобода, омытая слезами и подкрепленная пачкой документов в кожаной папке, кружила голову. Я была уверена, что худшее уже позади. Я и не подозревала, что настоящий кошмар только начинается.
Новая жизнь, как я её себе представляла, пахла свежесваренным кофе по утрам, дорогими духами, купленными без оглядки на ценник, и пылью дальних дорог, по которым я собиралась путешествовать. После удушающей атмосферы последних недель, где воздух, казалось, состоял из смеси ладана, валокордина и невысказанной скорби, эта мечта о свежем ветре перемен была моим единственным спасательным кругом. Свобода, хоть и вырванная с кровью из самого сердца, пьянила. Я заблокировала номер Валентины Петровны с чувством мстительного удовлетворения. Её попытка вмешаться, её туманные намёки казались мне верхом цинизма и жадности. Ну конечно, «не всё так просто», когда речь идет о деньгах! Свекровь никогда меня не любила, и я была уверена, что сейчас она просто ищет способ отщипнуть себе кусок пожирнее. Что ж, не на ту напала.
Первым делом я решила опробовать свои новые возможности на практике. Нужно было снять немного наличных — так, для ощущения. Сумма была не астрономическая, около пятисот тысяч. Просто чтобы лежали в кошельке, грели душу своей материальностью. Я с утра сделала укладку, надела лучшее платье и отправилась в центральное отделение банка, где у Игоря был открыт основной счет. Я вошла туда с высоко поднятой головой, чувствуя себя хозяйкой положения. Меня проводили в отдельную комнату для вип-клиентов, предложили кофе. Я с улыбкой отказалась, предвкушая, как через пару минут выйду отсюда с пачкой хрустящих купюр.
Но минуты шли, а ничего не происходило. Менеджер, вежливый молодой человек в идеально сидящем костюме, всё время куда-то звонил, что-то уточнял, его лоб покрывался испариной. Наконец он вернулся ко мне, и его улыбка была такой натянутой, что казалось, вот-вот треснет.
— Марина Викторовна, простите за заминку, — начал он, нервно теребя в руках дорогую ручку. — Понимаете, в связи с вступлением в наследство и… ну, со всеми этими процедурами, система запрашивает дополнительную верификацию. Это стандартный протокол безопасности для таких крупных счетов.
— Какую ещё верификацию? — нахмурилась я. — Все документы от нотариуса у вас есть. В чем проблема снять пятьсот тысяч, когда на счете несколько десятков миллионов?
— Проблемы нет, что вы, — заюлил он, избегая моего взгляда. — Это просто… бюрократический момент. Мы всё уточним, и я вам лично перезвоню. Думаю, завтра-послезавтра вопрос решится.
Я ушла из банка в полном недоумении. Какая-то неприятная заноза засела в душе. Неужели Валентина Петровна успела и сюда сунуть свой нос? Может, позвонила в банк, наговорила каких-нибудь гадостей? Злость снова захлестнула меня. Я решила не ждать у моря погоды и заняться вторым пунктом своего плана — продажей загородного дома. Жить там одна я не собиралась, а деньги от продажи стали бы отличным дополнением к моему новому капиталу.
На следующий день я поехала туда. Весеннее солнце заливало светом просторные комнаты, играло на стеклянных поверхностях, отражалось в полированном паркете. Дом был прекрасен. Я бродила по нему, вспоминая, как мы с Игорем выбирали эту мебель, как спорили из-за цвета штор в гостиной. Грусть снова кольнула сердце, но я отогнала её. Нужно быть сильной. Я зашла в кабинет Игоря. Это было его святилище, куда даже я допускалась не всегда. Массивный дубовый стол, кожаное кресло, стеллажи с книгами по экономике и бизнесу. Я подошла к стеллажу, чтобы прикинуть, как лучше сфотографировать комнату для объявления. Провела рукой по корешкам книг и вдруг почувствовала, что одна секция стены за полками слегка поддается. Не скрипит, а именно чуть-чуть уходит вглубь, словно там пустота.
Сердце забилось чаще. Я начала вытаскивать тяжелые тома, складывая их на пол. За ними оказалась фальшпанель, идеально подогнанная под цвет дерева. Подцепив её ногтем, я с трудом отодвинула её в сторону. За панелью, вмонтированный прямо в стену, чернел небольшой металлический квадрат — потайной сейф с кодовой панелью. Я никогда о нём не знала. Игорь ни разу не обмолвился о его существовании. Дрожащими руками я начала перебирать в голове возможные комбинации. Дни рождения, годовщина нашей свадьбы — ничего не подходило. Тогда я вспомнила дату, которую Игорь всегда отмечал с особым размахом — день основания его первой, самой успешной фирмы. Двадцать третье мая две тысячи седьмого года. Я ввела цифры: два, три, ноль, пять, ноль, семь. Раздался тихий щелчок.
Дверца сейфа мягко открылась. Внутри не было ни ценных бумаг, ни фамильных драгоценностей. Там лежали аккуратные пачки наличных. Доллары. Евро. Много. Очень много. Под ними — стопка паспортов. Я взяла верхний. Фотография Игоря. Имя — Alexey Volkov. В следующем паспорте он был уже каким-то сербом. В третьем — немцем. У меня потемнело в глазах. Что это? Зачем ему столько фальшивых документов? На самом дне сейфа я нащупала что-то твердое. Это была простая черная бухгалтерская книга. Открыв её, я увидела страницы, расчерченные на колонки: имя, сумма и последняя, самая страшная колонка с короткой пометкой «долг». Имена мне ничего не говорили, но суммы были просто чудовищными: десять миллионов, двадцать, пятнадцать… Это не было похоже на список деловых партнёров. Это выглядело как… список тех, кому он был должен. Или тех, кто был должен ему.
Воздух в комнате стал густым и тяжелым. Я захлопнула сейф, кое-как задвинула панель и книги. Выбежала из дома, села в машину и поняла, что меня трясет. Горькая свобода, о которой я мечтала, внезапно обернулась ледяным, липким страхом.
Вечером, когда я сидела на кухне в своей городской квартире, пытаясь осмыслить увиденное, в дверь позвонили. Я посмотрела в глазок. На площадке стояли двое мужчин в дорогих, безупречно скроенных тёмных костюмах. Один постарше, с сединой на висках и холодными глазами, другой — молодой, коротко стриженый, с абсолютно непроницаемым лицом. У меня всё внутри сжалось.
— Кто там? — спросила я, стараясь, чтобы голос не дрожал.
— Добрый вечер, Марина Викторовна, — ответил старший. Его голос был спокойным и вежливым, но от этой вежливости по спине пробежал холодок. — Мы хотели бы поговорить с Игорем.
— Его нет, — выпалила я. — Он… он умер.
Мужчины переглянулись.
— Мы знаем, — так же ровно продолжил старший. — Примите наши соболезнования. Но дело в том, что у нас остался с ним один незакрытый финансовый вопрос. Очень важный. Может быть, вы в курсе, когда он планировал… закончить дела?
Планировал закончить дела? Он умер! Что за бред они несут?
— Я ничего не знаю! Уходите, или я вызову полицию! — крикнула я, и в моём голосе уже отчётливо слышалась паника.
— Мы не хотели вас пугать, — с лёгкой усмешкой сказал мужчина. — Мы просто хотим получить своё. Подумайте об этом. Мы ещё вернёмся.
Они развернулись и ушли. Я прислонилась спиной к двери, сползая на пол. Моя уверенность рассыпалась в прах. Её место занял первобытный ужас.
Следующие несколько дней превратились в кошмар. Мне казалось, что за мной следят. Тёмная машина без номеров, которая дважды за утро проехала мимо моих окон. Мужчина в неприметной куртке, который слишком долго стоял у подъезда, делая вид, что говорит по телефону. Каждый шорох за дверью заставлял меня вздрагивать. Я перестала выходить из дома. Еду заказывала через доставку. Моя новая жизнь, полная свободы, сжалась до размеров квартиры, которая теперь казалась не роскошным гнездышком, а золотой клеткой.
И тогда я вспомнила про старый ноутбук Игоря. Он валялся в шкафу, муж давно купил себе новый, а этот забросил, сказав, что он тормозит и вообще устарел. Я достала его, дрожащими руками подключила к сети. Пароль. Конечно же, он был запаролен. Я перепробовала всё: наши даты, имена, клички кота. Ничего. Я сидела перед тёмным экраном, чувствуя полное отчаяние. И тут меня осенило. Паспорта из сейфа. Alexey Volkov. Я медленно, буква за буквой, ввела это имя в поле пароля. Щелчок. Рабочий стол загрузился.
Я открыла почтовую программу. В папке «Отправленные» было несколько недавних писем, отправленных буквально за неделю до… до его исчезновения. Я начала читать. Это была деловая переписка с незнакомых адресов. Фразы вырванные из контекста, без имён, только суть. «Канал готов. Как только последняя партия будет переброшена, я ложусь на дно». «Деньги у неё. Она ничего не тронет, пока не получит бумаги от нотариуса. Времени будет достаточно». И последнее, самое страшное письмо, от которого у меня остановилось дыхание: «Главное, чтобы вдова ничего не должна заподозрить. Пусть думает, что это наследство. Она станет отличным прикрытием на первое время».
Вдова. Это он про меня. Прикрытие. Незакрытый финансовый вопрос. Фальшивые паспорта. Список долгов. Банк, который не отдает деньги. Все кусочки этой жуткой мозаики сложились в одну цельную, омерзительную картину. Мой муж. Мой любимый Игорь. Он не умер. Он сбежал. Он инсценировал собственную смерть, а меня… меня оставил здесь. С его криминальными деньгами, с его проблемами и с его врагами. Я была не скорбящей вдовой, получившей наследство. Я была приманкой. Козлом отпущения, оставленным на растерзание волкам. И ледяной голос свекрови, который я с такой брезгливостью оборвала, зазвенел у меня в ушах набатом: «Мариночка, там не всё так просто…»
Пальцы, похожие на ледышки, не слушались. Я смотрела на экран телефона, на заблокированный контакт «Валентина Петровна», и не могла заставить себя нажать кнопку. Дыхание срывалось, превращаясь в жалкие, короткие всхлипы. Воздух в квартире, моей роскошной квартире, которая еще недавно казалась мне символом свободы, стал густым и тяжелым, как будто стены начали давить, сжимаясь вокруг меня. Каждая тень в углу казалась зловещей, каждый скрип паркета заставлял сердце ухать куда-то в пятки. Кошмарная догадка, рожденная из обрывков фраз в ноутбуке Игоря, разрослась до чудовищных размеров, поглотив всю мою уверенность, всю мою спесь, всю мою горькую радость от внезапно свалившегося богатства. Это были не сбережения. Это была ловушка. И я, глупая, ослепленная обидой и жадностью мышь, сама в нее залезла, еще и захлопнув за собой дверцу.
Собрав остатки воли, я наконец разблокировала номер свекрови. Гудки казались вечностью. Один. Второй. Третий. Я уже была готова сдаться, бросить телефон и просто свернуться калачиком на полу, когда на том конце раздался ее сухой, чуть резковатый голос.
— Алло.
Я открыла рот, но вместо слов из горла вырвался лишь сдавленный стон. Я не могла говорить. Слезы, которые я так долго сдерживала, хлынули потоком, обжигая щеки. Я плакала — громко, отчаянно, как ребенок, потерявшийся в темном лесу. Я плакала от страха, от предательства, от собственной несусветной глупости.
— Марина? — голос Валентины Петровны мгновенно изменился. В нем не было ни упрека, ни злорадства, только напряженная тревога. — Марина, что случилось? Где ты?
— Я… я… — задыхаясь, пролепетала я. — Они… здесь были… Они ищут деньги… Ваш сын…
— Тихо, — приказала она, и в ее голосе прорезалась сталь. — Ничего больше не говори по телефону. Слушай меня внимательно. Ты сейчас дома?
— Да, — прошептала я, обхватив себя руками в попытке унять дрожь.
— Закрой дверь на все замки. Задерни шторы. Никому не открывай. Ты можешь выйти из дома так, чтобы тебя не заметили? Есть черный ход?
— Да, через парковку, — вспомнила я.
— Отлично. Через двадцать минут ты должна быть в торговом центре «Галерея», на третьем этаже, у фонтана. Поняла? Третий этаж, фонтан в центре атриума. Там всегда много людей. Просто сядь на скамейку и жди меня. Я приеду.
— Но…
— Делай, как я говорю, Марина! — отрезала она. — Это важно. Иди.
В трубке раздались короткие гудки.
Я двигалась как в тумане. Машинально натянула джинсы, свитер, накинула куртку. Не красилась, лишь стянула волосы в небрежный хвост. В зеркале в прихожей отразилась бледная, испуганная женщина с красными от слез глазами. Это была не я. Не та уверенная в себе вдова, которая еще несколько недель назад с холодным презрением отвергала помощь. Это была загнанная в угол жертва.
Дорога до торгового центра стерлась из памяти. Я помню только, как вцепилась в руль побелевшими пальцами, вздрагивая от каждого проезжающего мимо темного автомобиля. Шумный, залитый светом торговый центр встретил меня оглушающей какофонией звуков: играла бодрая музыка, где-то смеялись дети, диктор по громкой связи зазывал на распродажу. Этот островок беззаботной жизни казался издевательством на фоне моего ужаса. Я поднялась на эскалаторе на третий этаж. Фонтан, как и говорила Валентина Петровна, был в центре огромного зала. Вода журчала, переливаясь разноцветной подсветкой. Я нашла свободную скамейку спиной к одному из входов и села, втянув голову в плечи. Вокруг меня бурлила жизнь: парочки выбирали билеты в кино, семьи с детьми ели мороженое, подростки делали селфи. Я была здесь чужой, невидимой в своем горе и страхе.
Прошло минут десять, когда я почувствовала, как по спине пробежал холодок. Необъяснимое, животное чувство опасности. Я медленно подняла глаза и посмотрела на отражение в витрине магазина напротив. Они стояли в нескольких метрах позади меня. Те самые двое в дорогих костюмах. Только теперь в их облике не было и тени той вежливости, что я видела на пороге своей квартиры. Их лица были жесткими, непроницаемыми, как маски.
Один из них, тот, что повыше, с серебристым отливом в волосах, медленно обошел скамью и сел рядом со мной. Так близко, что я почувствовала дорогой, но удушающий запах его парфюма. Второй встал спереди, перегородив мне путь к бегству. Люди вокруг продолжали смеяться и болтать, не замечая маленькой сцены, разыгрывающейся у них на глазах.
— Ну что, Марина? — начал тот, что сидел рядом. Его голос, раньше вкрадчивый и гладкий, теперь звучал как скрип гравия. — Надумала? Где наши деньги?
— Я… я не знаю, о чем вы, — пролепетала я, чувствуя, как немеют губы.
Мужчина усмехнулся, но глаза его остались холодными и злыми.
— Игрушки закончились. Нам надоело ждать. Твой благоверный похитил у нас очень, очень крупную сумму. Очень. Он думал, что самый умный, но он ошибся. А теперь за его ошибку будешь платить ты. Мы знаем, что ты вступила в наследство. Деньги у тебя. Так что или ты сейчас говоришь нам, как их получить, или мы начнем… разговаривать по-другому. Прямо здесь. И поверь, никто из этих зевак даже не успеет достать телефон.
Его рука легла на мое колено, и пальцы сжались с такой силой, что я вскрикнула от боли. Страх парализовал меня. Я не могла ни закричать, ни пошевелиться. В глазах потемнело. Мир сузился до этого жесткого лица, до болезненной хватки на ноге и до глухого стука собственного сердца. Это конец. Сейчас они просто утащат меня отсюда, и никто не поможет.
— Я же просила не трогать ее.
Голос раздался совсем рядом. Резкий, властный, полный ледяного спокойствия. Я обернулась. Рядом с нами, глядя прямо в глаза бандитам, стояла Валентина Петровна. Ее лицо было бледным, но на нем не было и тени страха. Она была похожа на натянутую струну. А рядом с ней стоял высокий, седовласый мужчина лет шестидесяти пяти, в строгом, но не новом пальто. У него было лицо человека, привыкшего повелевать, и очень внимательные, пронзительные глаза.
Мужчины, державшие меня, на мгновение опешили. Тот, что сидел рядом, убрал руку с моего колена.
— А вы еще кто такая? — процедил он, поднимаясь. — Мамаша пришла дочку защищать?
— Я та, кто пытался уберечь эту девочку от грязи, в которую ее втянул мой сын, — ровно ответила Валентина Петровна. А потом посмотрела на меня. В ее взгляде смешались боль, сострадание и какая-то страшная усталость. — Марина, прости меня. Я должна была рассказать тебе все сразу, силой, а не намеками. Но я до последнего надеялась…
Она сделала паузу, глубоко вздохнула и произнесла слова, которые разрушили мой мир окончательно.
— Игорь жив. Он инсценировал свою смерть. Все эти похороны, твое горе — это был спектакль. Он украл деньги у этих… партнеров, — она с презрением кивнула на застывших мужчин, — и сбежал за границу. А тебя оставил здесь. С этим «наследством».
Я смотрела на нее, ничего не понимая. Как… жив? Мозг отказывался принимать эту информацию. Это было слишком чудовищно, слишком немыслимо.
— Зачем? — прошептала я.
— Ты должна была стать приманкой. Козлом отпущения, — продолжала свекровь, и ее голос дрогнул. — Он рассчитывал, что они придут к тебе. Что ты, ничего не зная, вступишь в наследство, начнешь тратить эти грязные деньги, и они повесят все на тебя. Чтобы ты отвлекала их внимание, пока он устраивает новую жизнь где-нибудь в теплой стране. Я знала, что у него огромные проблемы, что он связался с очень опасными людьми. Я умоляла его остановиться. А когда он… «умер», я поняла его план. Я пыталась тебя предупредить, отговорить от этих денег. Но ты меня не слушала.
Я смотрела на нее, и пелена спадала с моих глаз. Ее тревога, ее странные фразы, ее отчаяние в день нашего последнего разговора… Все это не было попыткой урвать кусок наследства. Это было отчаянной попыткой спасти меня. А я… я со своей гордыней и высокомерием оттолкнула единственного человека, который хотел мне помочь.
— Но… откуда вы… — мой взгляд метнулся к ее спутнику.
Мужчины в костюмах тоже напряглись, оценивающе глядя на седовласого спутника Валентины Петровны.
— Позвольте представиться, — спокойно произнес тот, делая шаг вперед. — Полковник полиции в отставке, Кравцов Андрей Борисович. Давний друг семьи. И, кстати, мальчики, — он небрежно кивнул в их сторону, — мои бывшие коллеги уже перекрыли все выходы из торгового центра. Думаю, вам есть о чем с ними поговорить. Например, о вымогательстве. А может, и о чем-то посерьезнее.
В тот же миг я увидела их. Из-за колонн, из проходов между магазинами, как будто из ниоткуда, появились несколько крепких мужчин в штатском. Они двигались быстро, слаженно и без лишнего шума. Двое из них подошли к моим недавним мучителям. Лица бандитов исказились от ярости и осознания того, что они попали в ловушку. Через секунду их руки уже заламывали за спину. Мир вокруг взорвался суетой. Посетители торгового центра наконец заметили происходящее, кто-то испуганно вскрикнул, кто-то потянулся за телефоном. А я ничего этого не слышала. Я смотрела на Валентину Петровну, и земля уходила у меня из-под ног. Все, во что я верила, все, чем я жила последние годы, оказалось ложью. Мой любящий муж, мое горе, мое богатство — все было фальшивкой, жестоким, продуманным обманом.
Сирены выли где-то совсем близко, их пронзительный вой разрезал гул торгового центра, как лезвие — плотную ткань. Я стояла, вцепившись в ручку своей сумочки, и смотрела, как крепкие мужчины в штатском, появившиеся словно из воздуха, заламывают руки тем, кто еще минуту назад угрожал стереть меня в порошок. Вежливые костюмы перекосились, на холеных лицах застыло недоумение, сменившееся животной злобой. Их вели мимо меня, и один из них, тот, что говорил о «финансовом вопросе», бросил на меня взгляд, полный такой ненависти, что я физически пошатнулась. Это был взгляд человека, у которого отняли не просто деньги, а нечто большее — власть и уверенность в своей безнаказанности.
Полковник, седовласый и прямой, как струна, знакомый Валентины Петровны, что-то коротко и властно говорил в рацию. А сама свекровь… она стояла рядом. Не смотрела на задержанных. Не смотрела на суетящихся оперативников. Она смотрела на меня. В ее взгляде не было ни торжества, ни упрека «я же говорила». Была только бесконечная, всепоглощающая усталость. Словно она несла этот груз годами, и вот только сейчас смогла его опустить, но сил радоваться уже не осталось.
Я не плакала. Слез не было. Внутри меня образовалась звенящая пустота, холодная, как в выпотрошенном склепе. Все звуки — крики зевак, треск раций, шаги — доносились до меня как будто через толстый слой ваты. Правда, которую обрушила на меня Валентина Петровна, была настолько чудовищной, что мой мозг отказывался ее принять. Инсценировал смерть. Сбежал. Оставил меня в качестве приманки. Козла отпущения. Каждое слово было гвоздем, который она вбивала в крышку моего воображаемого гроба, где я похоронила мужа. Оказалось, я оплакивала не человека, а искусно созданную им куклу, марионетку.
Нас отвезли в отделение. Не в наручниках, конечно. Как свидетелей. Кабинет следователя пах казенщиной — старой бумагой, дешевым кофе и какой-то несмываемой тревогой. Железный стол, два жестких стула, на стене — выцветший портрет какого-то генерала. Следователь, мужчина лет сорока с уставшими глазами, задавал вопросы ровным, безэмоциональным голосом. Я отвечала механически. Да, это мой муж. Нет, я ничего не знала о его делах. Да, я собиралась вступить в наследство. Когда я произнесла это, следователь поднял на меня взгляд и едва заметно покачал головой.
— Марина Викторовна, — сказал он, отодвигая от себя стопку бумаг. — Вам нужно понять. Всего того, что ваш муж оставил, больше не существует. Счета арестованы. Недвижимость опечатана. Все это — не наследство, а вещественные доказательства по уголовному делу о мошенничестве в особо крупном размере.
Он говорил слова, но я слышала только одно: «Всё. Конец». Квартира в центре, где каждая вазочка была выбрана мной с любовью. Загородный дом, где мы проводили выходные, жаря шашлыки и смеясь. Деньги на счетах, которые я мысленно уже потратила на новую жизнь, на путешествия, на… на свободу. Горькая свобода, о которой я мечтала, обернулась самой унизительной тюрьмой из всех возможных.
Мне подсунули на подпись протокол моего допроса. Пальцы не слушались, ручка казалась свинцовой. Я вывела свою подпись — кривую, дрожащую, не похожую на мою. В этот момент я впервые за все это время посмотрела на Валентину Петровну, которая сидела на соседнем стуле, прямая и молчаливая. Она все это время была рядом. И вдруг меня прорвало.
Не громкими рыданиями, а тихим, душащим воем, который рвался из самой глубины моего существа. Я закрыла лицо руками, плечи затряслись в беззвучных конвульсиях. Это был плач не от страха или потери денег. Это был плач от чудовищного, вселенского унижения. Меня обманули. Меня использовали. Меня, как вещь, оставили расплачиваться за чужие грехи. Моя гордость, моя самоуверенность, моя холодная спесь, с которой я бросала свекрови в лицо обидные слова — все это рассыпалось в прах. Я была просто дурой. Самонадеянной, ослепленной дурой.
Следователь деликатно вышел. Валентина Петровна придвинула свой стул ближе. Ее рука легла на мое плечо — сухая, теплая, на удивление сильная. Она не говорила ни слова, просто сидела рядом, и ее молчаливое присутствие было красноречивее любых утешений.
Когда первый приступ отчаяния прошел, и остались только тихие, выматывающие всхлипы, я подняла на нее заплаканные глаза. Лицо опухло, тушь размазалась, я, наверное, выглядела ужасно.
— Простите меня, — прошептала я, и этот шепот стоил мне неимоверных усилий. — Простите… за все. Я была… я была так глупа. Так жестока с вами.
Она смотрела на меня долго, и в ее глазах я увидела то, чего боялась и ждала — жалость. Но это была не та унизительная жалость, которую испытывают к слабому. Это была сострадательная, горькая жалость равного к равному.
— Ты не виновата, — тихо, но твердо сказала она. Ее голос не дрогнул. — Мой сын обманул нас обеих. Тебя — ложью о красивой жизни, меня — ложью о том, что он исправился. Он всегда был таким… умел очаровать, втереться в доверие, а потом предать. Я видела это, я пыталась… Но он и меня обманул. Теперь мы остались друг у друга.
Она притянула меня к себе и обняла. И в этом объятии, неловком, запоздалом, я вдруг почувствовала то, чего мне так не хватало все эти годы брака с ее сыном. Родственное тепло. Безусловную поддержку. Я разрыдалась снова, но теперь это были слезы не только отчаяния, но и какого-то странного, горького облегчения. Стена льда, которую я годами выстраивала между нами, рухнула в одночасье. Под ее обломками оказались две женщины, преданные одним и тем же человеком.
Мы вышли из отделения полиции уже поздно вечером. Город сиял тысячами огней, люди спешили по своим делам, смеялись, жили. А я стояла на тротуаре, не имея ни дома, ни денег, ни будущего. Все, что у меня было, — это маленькая сумочка с паспортом и телефоном, да женщина, которую я еще утром считала своим врагом.
— Поедем ко мне, — сказала Валентина Петровна так, будто это было единственно возможное решение. — Переночуешь, а завтра будем думать, что делать.
Думать. А о чем тут было думать? Все было кончено. Я потеряла все. Или, если быть честной, я потеряла то, что мне никогда и не принадлежало. Воздушный замок, построенный на фундаменте лжи и криминала, просто развеялся по ветру.
На следующий день, когда я сидела на кухне в скромной квартире свекрови и пила чай, пытаясь собрать мысли в кучу, раздался звонок. Звонил наш с Игорем семейный юрист, которого я наняла заниматься наследством. Его голос был напряженным и сочувствующим.
— Марина Викторовна, я слышал, что произошло. Мне очень жаль. Но есть еще один момент, о котором я должен вас предупредить.
Я слушала его, и кружка с чаем в моих руках начала дрожать.
— Я поднял все ваши совместные с Игорем Андреевичем финансовые документы. И там… там все очень непросто. Понимаете, та квартира и загородный дом… Они приобретались не только на его средства. Там были и совместные финансовые обязательства перед банком. И поскольку выяснилось, что в это имущество вкладывались деньги, полученные преступным путем, ситуация кардинально меняется.
Я молчала, не в силах произнести ни слова.
— Проще говоря, — вздохнул юрист, подбирая слова, — помимо государства, на это имущество теперь могут претендовать и другие кредиторы. Банк, которому вы остались должны по соглашениям на недвижимость. Поскольку имущество арестовано и будет, скорее всего, реализовано в пользу обманутых Игорем людей, ваши совместные обязательства никуда не денутся. Кредиторы имеют полное право потребовать с вас погашения оставшейся суммы. А поскольку другого имущества у вас нет…
Он не договорил, но я все поняла. Я думала, что достигла дна, когда потеряла все «наследство». Я жестоко ошибалась. Дна не было. Была лишь бесконечная пропасть, в которую я продолжала лететь. Мало того, что я осталась ни с чем, я еще осталась с огромными, совершенно легальными финансовыми требованиями за воздух, за иллюзию, за дома и квартиры, которых у меня больше никогда не будет. Меня могли не просто оставить без копейки. Меня могли по закону оставить на улице, с долгами, выплачивать которые мне было нечем до конца моих дней.
Прошло полгода. Шесть месяцев, которые перевернули мою жизнь с ног на голову, а потом еще раз, и еще. От прежней Марины, уверенной в себе хозяйки роскошной квартиры в центре, не осталось и следа. Та женщина умерла вместе с верой в своего мужа, вместе с иллюзией богатства и счастья. Я оказалась на самом дне, в эпицентре финансового краха, вынужденная пройти унизительную процедуру признания полной несостоятельности. Все, что когда-то было моим «наследством» — квартира, загородный дом, счета — было арестовано и ушло с молотка, чтобы покрыть хотя бы часть того, что Игорь украл у своих обманутых «партнеров».
Теперь моим домом стала скромная двухкомнатная «хрущевка» Валентины Петровны на окраине города. Та самая квартира, которую я раньше мысленно презирала, приезжая сюда по большим праздникам из чувства долга. Старая мебель, пахнущая нафталином и временем, выцветшие обои в мелкий цветочек, вечное тиканье настенных часов с кукушкой, которая уже лет двадцать как охрипла и не выходила. Но именно здесь, в этих стенах, я впервые за долгое время почувствовала что-то похожее на безопасность.
Наши отношения со свекровью… они не просто изменились. Они родились заново. В первые недели после того кошмара в торговом центре я почти не говорила. Только плакала. Я сидела на ее стареньком диване, укутавшись в колючий шерстяной плед, а она молча ставила передо мной чашку с горячим чаем и тарелку с печеньем или простыми коржиками, которые пекла сама. От них пахло детством и чем-то таким настоящим, таким земным, что понемногу вытаскивало меня из пучины отчаяния. Она не задавала вопросов. Не упрекала. Не говорила: «А я ведь тебя предупреждала». Ни разу. Однажды вечером, когда я в очередной раз разрыдалась, вспоминая улыбку Игоря и то, какой фальшивой она была, Валентина Петровна просто села рядом, обняла меня за плечи и сказала так тихо, что я едва расслышала: «Плачь, деточка. Нам обеим надо это выплакать. Он ведь не только твою, он и мою жизнь сломал». И в этот момент стена между нами рухнула окончательно. Я больше не видела в ней враждебную свекровь. Я видела женщину, которую предал собственный сын. Такую же жертву, как и я. Мы были в одной лодке, посреди бушующего океана, и грести нужно было вместе.
Нашей новой реальностью стали бесконечные походы по инстанциям. Суды, кабинеты следователей, встречи с юристами. Каждый раз, входя в эти казенные здания с безликими коридорами, я чувствовала себя преступницей. Мне приходилось снова и снова рассказывать, как я жила, что знала, о чем догадывалась. Мне в лицо смотрели с подозрением, с жалостью, с нескрываемым любопытством. Валентина Петровна всегда была рядом. Ее сухенькая, но сильная рука сжимала мою в самые тяжелые моменты. Она сидела на скамьях в коридорах, прямо держа спину, и один ее вид придавал мне сил. Мы вместе возвращались домой на скрипучем автобусе, обе уставшие и опустошенные, и молча пили чай на ее крохотной кухне.
Постепенно я начала оживать. Я стала помогать ей по дому, мы вместе ходили в магазин, обсуждая, что приготовить на ужин. Я научилась ценить простые вещи: вкус ее борща, тепло солнечного луча на старом паркете, тихие вечера за просмотром какого-нибудь старого фильма. Мы много говорили. Не об Игоре — эту тему мы обе старательно обходили стороной. Мы говорили о ее молодости, о моих родителях, о книгах, которые читали. Я с удивлением открывала для себя эту женщину: умную, начитанную, с тонким чувством юмора и несгибаемым внутренним стержнем. И мне было невыносимо стыдно за то, какой я была раньше. За свою спесь, за высокомерие, за ту холодную фразу, брошенную ей в лицо.
Однажды я не выдержала. Мы сидели на кухне, за окном лил дождь, и я, глядя на ее узловатые пальцы, перебиравшие гречку, сказала:
— Валентина Петровна… простите меня.
Она подняла на меня глаза, в которых не было и тени удивления.
— За что, Мариночка?
— За все. За то, какой я была. За то, что не слушала вас тогда… в самом начале. Я была такой… глупой. Уверенной, что вы просто хотите отобрать у меня деньги.
Слезы снова подступили к горлу. Она вздохнула, отодвинула миску с крупой, подошла и положила свою сухую теплую ладонь мне на голову, как маленькой.
— Ты не виновата. Мой сын умел пускать пыль в глаза. Он обманул нас обеих. Может, нам и суждено было пройти через все это, чтобы наконец-то разглядеть друг друга. Теперь мы есть друг у друга. Это главное.
В тот день я окончательно поняла, что не одинока. Да, я потеряла все материальное. Мой банковский счет был пуст, мое имя было связано с финансовым скандалом, а впереди маячили огромные совместные обязательства перед различными организациями, которые мы с Игорем оформляли на наше общее будущее. Будущее, которого не существовало. Но я обрела семью. Настоящую.
А потом, одним серым ноябрьским утром, пришло письмо. Обычный белый конверт, брошенный в старый почтовый ящик. Адресован он был мне. Я вскрыла его дрожащими руками, ожидая очередной повестки или требования от юристов. Внутри лежал официальный бланк от адвокатской конторы, которая занималась закрытием дела Игоря. Текст был сухим и канцелярским. Я читала его несколько раз, не в силах поверить в смысл написанного.
В письме говорилось, что после завершения всех процедур, возврата украденных активов потерпевшим и покрытия судебных издержек, на одном из счетов Игоря, который он никогда не использовал в своих махинациях, осталась нетронутой небольшая сумма. Это была его официальная «белая» зарплата, которую он получал на своей последней легальной работе в течение нескольких лет. Сумма, про которую все забыли в круговерти миллионов. Она была… смехотворной по сравнению с тем, что я когда-то считала своим наследством. Ее не хватило бы даже на первый взнос за ту машину, которую я когда-то хотела. Но, как указывал юрист, этих денег было достаточно, чтобы закрыть самые неотложные личные задолженности, которые повисли на мне мертвым грузом, и оставить немного, чтобы… чтобы просто дышать.
Я стояла посреди комнаты с этим листком в руке. За окном все так же моросил дождь. Кукушка в часах на стене крякнула один раз. Из кухни доносился запах свежезаваренного кофе. Валентина Петровна, увидев мое застывшее лицо, обеспокоенно вышла в коридор.
— Что там, Мариша? Что-то плохое?
Я медленно подняла на нее глаза. Я не плакала. И не смеялась. На душе было странное, тихое и светлое чувство, которого я не испытывала очень давно.
Я прошла на кухню, села за стол, положила перед ней извещение. Она надела очки и долго вчитывалась. Потом сняла их и посмотрела на меня. В ее глазах стояли слезы.
— Ну вот, — тихо сказала она. — Значит, можно начинать жить. По-настоящему.
Я смотрела на эту скромную цифру на бумаге. А потом перевела взгляд на лицо женщины, ставшей мне ближе матери. На эту маленькую кухню, на чашку с отбитой ручкой, на герань в горшке на подоконнике. И внезапно меня накрыло осознанием такой силы, что перехватило дыхание.
Я тепло улыбнулась, и эта улыбка была первой искренней улыбкой за много месяцев.
— Знаете, а ведь это больше, чем у меня когда-либо было по-настоящему.
Мы обе понимали, что потеряв фальшивое, криминальное богатство, которое чуть не стоило мне свободы и жизни, мы обрели нечто несравнимо более ценное. Мы обрели друг друга. И шанс на новую, честную, пусть и небогатую жизнь. И этого было более чем достаточно.