Раннее зимнее утро едва разгоняло сизую мглу за окном ее городской квартиры. Тридцати пятилетняя Ирина Павловна Снигирева, директор успешного телеканала, чувствовала себя так, будто не спала несколько дней. Голова была тяжелой, виски сдавливала тупая боль, а в глазах стояла пелена от бессонной ночи, проведенной за монтажом новогодних программ. С утра пораньше она уже успела выпить чашку ароматного кофе, но он, казалось, не давал никакой энергии, лишь подчеркивал внутреннее опустошение.
Именно в этот момент завибрировал телефон. На экране загорелось имя «Полина Дорохина». Ирина вздохнула. Соседка по загородному дому в коттеджном поселке «Павловка» редко звонила просто так. Обычно её звонки предвещали какие-то проблемы, связанные с мужем Ирины, Константином. Рука сама потянулась отключить вызов, но чувство долга и тревожное предчувствие заставили принять его.
— Ирина, ты где вообще? Что у тебя в доме творится? – послышался в трубке возмущенный, срывающийся на фальцет голос Полины.
Ирина, зажав телефон между ухом и плечом, одной рукой натягивала элегантное кашемировое пальто, а другой пыталась запихнуть в портфель папку с документами. Она очень спешила.
— Поль, я третий день в городе. Новогодние программы не сданы, а время подпирает, – выдохнула она, и в её голосе прозвучала неподдельная усталость. – У меня через полчаса планерка. Что случилось?
— Понятно, – протянула Полина, и в её интонации явственно читалось неудовольствие и какое-то злорадное любопытство. – То есть, приехать прямо сейчас ты не сможешь?
Холодок пробежал по спине Ирины. Она замерла с одной перчаткой в руке.
— А что случилось-то, ты мне можешь объяснить? — произнесла она, и её собственный голос показался ей чужим и растерянным.
Последовала пауза, в которой Ирина услышала лишь тяжёлое дыхание соседки.
— Ирина, ты извини, не хотела тебе говорить… в смысле, не хотела, чтобы эта информация была услышана именно из моих уст, — запнулась Полина, явно набираясь решимости. — Но твой Константин третьи сутки гуляет так, что у нас окна дрожат! – выпалила она наконец, словно сбросив с себя тяжкий груз.
Улыбка, с которой Ирина собиралась встретить новый рабочий день, мгновенно сползла с её лица, оставив после себя лишь маску ледяного спокойствия. Она медленно опустилась на край стула, чувствуя, как подкашиваются ноги. Женщина нахмурила брови, её взгляд стал тяжёлым и колючим.
— Полина, тебе же прекрасно видно со второго этажа, что происходит во дворе? – начала она, пытаясь сохранить самообладание. – Объясни толком, я прошу…
— Во дворе возле твоего дома стоит несколько машин, иномарки, – начала живописать соседка, смакуя детали. – И не уезжают! Из дома доносится просто оглушительная музыка, женский визг, смех. Народу там, хоть выставку устраивай, хочу тебе сказать! Вчера вечером были фейерверки, представляешь? А сегодня утром приезжала доставка несколько раз – суши, пицца, вино… – Полина снова запнулась, а затем затараторила быстро и сбивчиво: — Ирочка, ты только не обижайся, ради Бога, но как ты можешь жить с этим… с этим уродом? Ты такая умница, красавица, самостоятельная! Да любой мужчина был бы счастлив иметь такую жену, носить на руках, а он…
— Я сейчас приеду, – устало, почти обреченно перебила её Снигирева, и её пальцы сами собой нажали на красную кнопку на экране телефона, разрывая эту унизительную связь.
Теперь она неслась по заснеженной трассе на своей иномарке, не глядя на спидометр, стрелка которого давно перешагнула все разумные пределы. Снежная пыль вихрем вздымалась из-под колёс, сливаясь с серым небом. Каждый километр, приближавший её к дому, который она с такой любовью выбирала и обустраивала, лишь усиливал ярость внутри неё. В ушах стоял оглушительный гул, и она не могла понять, то ли это шум мотора, то ли кровь бьёт в висках. «Как он посмел? – стучала в такт мысль. – Опять! После прошлого раза, после всех обещаний и клятв!» В памяти всплыло недавнее жаркое объяснение, когда она, трясясь от гнева, готова была буквально вышвырнуть его из дома за шкирку. И вот – снова.
Ещё не доезжая до своего участка, она услышала её. Глухой, утробный бас, от которого, казалось, вибрировал не только воздух, но и земля. Музыка, какофония барабанов и примитивного электронного бита, вырывалась из-за высокого забора и плыла над спящим посёлком, словно злой дух. Ирина с силой нажала на педаль газа, резко зарулила на парковку и выскочила из машины, даже не заглушив мотор.
Дверь в дом была, как она и предполагала, не заперта. Ворвавшись в прихожую, её обдало волной спёртого, прокуренного воздуха, пахнущего алкоголем, дорогими духами и чем-то ещё, сладковато-пошлым. Женщина, сбрасывая каблуки, прошлепала босиком по холодному кафелю, её взгляд метнулся по сторонам, пытаясь найти в этом хаосе источник – её мужа, тридцатипятилетнего Константина Ивановича Дубицкого. Номинально – руководителя отдела новостей её телеканала. По факту – профессионального бездельника и запойного пьяницу. Она годами прикрывала этот позорный факт, делая вид, что Костя – ценный сотрудник. Всю его работу выполняла сама, вернее, её верные помощники, в то время как Константин лишь числился в штате и исправно получал зарплату. Шесть лет – ровно столько, сколько он жил с ней, он не проработал и дня по-настоящему. И теперь её терпению, казалось, пришёл конец.
Она ринулась на второй этаж. Дверь в их с мужем спальню была приоткрыта. Ирина распахнула её с такой силой, что ручка ударилась о стену с глухим стуком. В комнате царил полумрак, тяжелые шторы были плотно задернуты. Воздух был густым и спёртым. Женщина, содрогаясь от омерзения, подошла к окнам и резким, яростным движением рванула шнур. Шторы с грохотом разъехались, и комната наполнилась холодным, слепящим светом зимнего утра.
Солнечный луч, словно луч прожектора в театре, упал на большую двуспальную кровать, которую она выбирала с такой нежностью, мечтая о тихих семейных вечерах. Теперь на ней, свернувшись калачиком и храпя, спал Константин. А рядом с ним, раскинув руки, лежала незнакомая молодая девушка. Ирина задохнулась от ярости и унижения: на незнакомке было надето её новое норковое манто, нежно-карамельного оттенка, которое она надела всего один раз. Больше на девушке не было ровным счётом ничего.
Без тени сомнения Ирина подошла к мужу и резким, отчаянным движением сбросила его с кровати на пол. Тот тяжёлым мешком рухнул на ковёр, мыча от неожиданности, мгновенно проснулся, увидел стоящую над ним жену, бессмысленно отмахнулся, словно от назойливой мухи, и, не открывая глаз, снова обмяк, пытаясь продолжить сон прямо на полу.
— Поднимайся сейчас же! – закричала Ирина, и её голос, хриплый от крика, прозвучал оглушительно громко в этой комнате. – Кто это такая?! – она повернулась к девушке. – Девушка, просыпайтесь сию секунду! Я сейчас полицию вызову, вы понимаете?!
Незнакомка на кровати зашевелилась и тихо застонала. Когда она с трудом села, манто сползло с её плеча, и стало очевидно, что она не в состоянии даже сфокусировать взгляд. Её стеклянные, ничего не выражающие глаза беспомощно щурились от света. Ирина окинула взглядом комнату: повсюду валялись пустые и полные бутылки, бокалы с окурками, на тумбочке лежали какие-то таблетки. Со стороны первого этажа доносились приглушенные голоса и смех – гости, похоже, даже не заметили бури, разразившейся наверху.
Ирина Павловна, собрав остатки воли, вышла на площадку перед лестницей. Опираясь на перила, чтобы скрыть дрожь в коленях, она крикнула вниз, и её голос, низкий и властный, перекрыл грохочущую музыку:
— Чтобы через пятнадцать минут мой дом был пуст! Все, кто здесь есть, уходите сейчас же! Иначе я вызываю полицию, и разбираться будете уже с ними!
Наступила минутная тишина, затем послышались недовольные возгласы, шарканье ног. С недовольным видом, потупив взоры, гости начали покидать дом, словно стая расстроенных школьников. Последней, грубо подхватив за локоть, Ирина вытолкала на улицу ту самую девицу из спальни, сунув ей в руки её же одежду, валявшуюся в прихожей.
Когда дом наконец опустел, воцарилась оглушительная, давящая тишина. Ирина Павловна, не в силах стоять, опустилась на диван в гостиной, заваленный чужими вещами и пятнами от вина. Она вызвала сотрудников клининга коротким сообщением, откинула голову на спинку и закрыла глаза. Рабочий день был безнадёжно испорчен, но уехать сейчас она не могла. Следовало дождаться, когда Константин придет в себя, и поговорить с ним. Расставить, наконец, все точки над «и». Шесть лет компромиссов и унижений подошли к своему логическому концу.
Тишину в гостиной, густую и зыбкую, как пепел после пожара, внезапно разорвал настойчивый, вибрирующий звонок. Ирина вздрогнула, словно от внезапного удара. Она медленно, почти нехотя, подняла телефон. На экране, сияя беззаботной улыбкой, светилось фото Кристины. Сердце Ирины сжалось от противодействия чувств — бесконечной любви к дочери и горького осознания, что тот мир, который она для нее выстроила, рухнул.
— Мам, привет, — послышался в трубке звонкий, юный голос, такой чистый и далекий от всей этой грязи. — Нас сегодня отпустили после четвертого урока. А можно я погуляю с Максом? — голос Кристины стал умоляющим, заговорщицким. — Мы хотели новый торговый центр съездить, там каток открыли!
— Привет, ребенок, — ответила Ирина, и ее собственный голос показался ей чужим, прокуренным и усталым до самого дна. — Хорошо, погуляй.
В трубке воцарилось короткое, ошарашенное молчание.
— Погоди… А что это ты так быстро согласилась? — удивилась девушка, в ее тоне явственно читалось недоверие. Обычно такие просьбы сопровождались долгими расспросами и условиями.
— Крис, у меня сейчас… очень много дел, — Ирина с трудом подбирала слова, глядя на разгромленную гостиную. — Я тебе перезвоню позже. И, кстати, слушай внимательно: мы с тобой сегодня еще переночуем в городской квартире, а завтра уже поедем в Павловку, хорошо?
— В Павловку? Ура-а-а! — в голосе Кристины зазвенел неподдельный восторг. — Значит, я могу погулять подольше? Хоть до восьми?
— Да, хорошо, — машинально ответила Ирина, ее мысли уже были далеко. — Я перезвоню.
Она отключила телефон и снова откинула голову на спинку дивана, закрыв глаза. Внутри была пустота, огромная и выжженная. Хотелось плакать, рыдать в голос, оплакивая шесть лет иллюзий и унижений, но слез не было — только сухое, болезненное жжение под веками. К горлу то и дело подкатывал предательский ком, сжимал его, не давая вздохнуть, и тут же отступал, оставляя после себя горький привкус. «Наверное, такое состояние и называют — выплакала все слезы», — с горькой иронией подумала Ирина.
И тут ее слух уловил осторожный, крадущийся звук. Со второго этажа медленно, со скрипом, спускался кто-то по лестнице. Это был Константин. Он двигался крайне осторожно, держась за перила, словно боясь, что его голова сейчас расколется на части. Было видно, что каждый шаг отдается в его висках невыносимой, пульсирующей болью. Лицо его было землистым, глаза заплывшими и красными. Спустившись, он, не глядя на жену, побрел на кухню, беззвучно открыл холодильник, достал жестяную банку с пивом и ловко, одним движением, вскрыл ее. Пена брызнула ему на пальцы. Он тяжело рухнул на стул напротив Ирины и начал пить большими-большими, жадными глотками, словно это было не пиво, а живительный эликсир.
Ирина молча наблюдала за ним, и чувство омерзения медленным, холодным червем ползло по ее душе. Наконец, он опустошил банку, с силой выдохнул, и на его лице на мгновение появилось подобие облегчения.
— Ну что, очухался? — презрительно скривилась Ирина, и ее голос прозвучал как удар хлыста.
— Ой, отстань, Ира, голова раскалывается, — пробурчал он, потирая виски.
— Сейчас мы очень серьезно поговорим, после чего я уеду, — начала она, и каждое слово падало между ними, как ледяная глыба. — Когда я вернусь завтра с дочерью, тебя здесь быть не должно. Ты понял? Можешь взять в этом доме все, что хочешь — свои вещи, свой хлам, свои банки. И убирайся прочь. Я подаю на развод.
Константин медленно поднял на нее взгляд, и на его лице расплылась привычная, наглая ухмылка.
— Ой, только не надо меня пугать своими театральными постановками, — скорчил он гримасу, — да и, вообще, Ира, хватит уже. Ты мне до чертиков надоела со своими угрозами. Смотри, а то я и, правда, уйду от тебя. Завоешь тогда, да поздно будет, — он громко, вызывающе засмеялся, поднялся и снова направился к холодильнику.
— Дубицкий, я не шучу, — ее голос оставался стальным, но внутри все дрожало. — Собирай вещи и пошел вон. Завтра, когда я вернусь с дочерью…
Он резко обернулся, и его лицо исказила злобная гримаса. Банка с пивом в его руке помялась.
— С какой дочерью, Ира? — он кричал, и слюна брызнула из его углов рта. — С какой дочерью, я тебя спрашиваю?! Может быть, ты забыла, что это моя дочь! Моя и Веры! Ты-то здесь при чем? Ты так, временная нянька!
Слова ударили в самую больную точку, точнее, даже не слова, а та ядовитая правда, что стояла за ними. Но вместо боли Ирина почувствовала лишь холодную, собранную ярость.
— Ах, вот ты как заговорил, — тихо, почти шепотом, произнесла она, прищурившись. — Хочешь еще и Кристину себе на шею посадить? Смешно. Ты же не способен даже себя самого обеспечить, Константин. Ты — пьянь и лодырь. И дочь мою, мою, слышишь, я тебе не отдам.
— А это не твое дело, душа моя, смогу или не смогу! — передразнил он ее. — Если выгоняешь, мы уедем вместе с дочкой, а ты оставайся тут одна, в этом своем золотом дворце. Заведешь котов, как все старые девы, будешь коротать вечера, поглаживая им шерстку, — он залился своим противным, визгливым смехом.
Ирина молчала, стиснув зубы до боли. Она чувствовала, как по ее рукам и ногам бегут мелкие, предательские судороги. Нервы были натянуты до предела, как струны, готовые лопнуть. Она чувствовала, что если сейчас сорвется, то в порыве слепого гнева может произойти что-то непоправимое. Она снова поймала себя на этой пугающей мысли, и ей стало страшно. Не от него, а от самой себя.
— Если бы я любил тебя хоть немного, может быть, мне было бы больно сейчас, — продолжал он, наслаждаясь ее молчанием, видя в нем слабость. — Но я не любил тебя никогда, слышишь? Никогда! Ты себя кем возомнила? Если бы у тебя не было денег, я бы никогда на тебе не женился. С тобой, Ирка, если и согласен будет жить кто-то, то только ради денег, ни на что другое ты не годишься. Я любил только Веру. Всегда любил, а ты… ты просто удобный кошелек.
Он выдохнул, довольный собой, ожидая взрыва, слез, истерики. Но их не последовало.
— Дубицкий, хватит концертов, — спокойно, с ледяным достоинством, перебила его Ирина. — У меня через час важное совещание. Повторяю в последний раз: собирай свои вещи и пошел вон.
Она поднялась с дивана, ее движения были уставшими, но полными непререкаемой решимости. Подойдя к входной двери, она обернулась, и взгляд ее был твердым и безжалостным.
— Да, милый, чтобы ты не захватил, случайно, что-нибудь лишнее из моего «удобного кошелька», я вызвала охрану. Парни уже подъезжают. Они за тобой присмотрят. И еще одно условие: сегодня я даю тебе шанс уехать отсюда с вещами. Если ты не воспользуешься этим моим предложением, то завтра тебе помогут выехать, но уже без вещей. Целую.
Снигирева послала мужу изящный воздушный поцелуй, повернулась и вышла во двор, за спиной захлопнув тяжелую дубовую дверь. Из-за нее тут же донеслись приглушенные, бессильные проклятия, звон разбиваемой посуды и дикий, звериный рев. Но это уже не могло ее задеть. Это был лишь жалкий финал жалкой пьесы.
На целый день Ирина Павловна с головой ушла в работу, стараясь не думать о муже, о том, что происходило сейчас в их доме. Все новогодние проекты были утверждены, договора подписаны, и ровно в семь вечера, чувствуя себя абсолютно вымотанной, но спокойной, Ирина наконец-то отправилась домой. Не в Павловку, а в свою городскую квартиру — тихую, стерильную и такую пустующую. По дороге она заехала в супермаркет, закупившись едой на несколько дней, затем забрала Кристину от подруги и, уже сидя в машине, набрала отца.
Машина медленно ползла в вечерней пробке, окруженная морем красных фонарей. Снег крупными, пушистыми хлопьями падал на лобовое стекло, и дворники монотонно сметали его.
— Крис, — тихо начала Ирина, глядя на отражение дочери в зеркале заднего вида. Та уткнулась в телефон, из ее наушников доносился едва различимый ритмичный стук. — Мы с папой, наверное… разведемся.
Кристина, не отрываясь от экрана, лишь чуть заметно покачала головой, то ли в такт музыке, то ли в знак того, что услышала.
— Ребенок, — голос Ирины дрогнул от нервного напряжения, — вытащи, пожалуйста, из ушей наушники. Мне нужно с тобой серьезно поговорить.
Девушка с театральным вздохом повиновалась.
— Ну, что, мам, ну, вечно ты со своими серьезными разговорами. Хотите развестись — разводитесь, я-то здесь при чем? — она надула губы, ее тон был полон тинейджерского безразлчия и легкого раздражения. — Я бы на твоем месте уже давно его бросила, а ты нянчишься со взрослым мужиком, как с маленьким.
— У тебя так все просто, Кристина, уму непостижимо, — Ирина с силой ударила ладонями по рулю, и машина резко, не к месту, просигналила, заставив вздрогнуть впереди идущих пешеходов.
— А зачем усложнять? — пожала хрупкими плечиками девочка, глядя в заснеженное боковое окно. — Вы, взрослые, вечно сами себя закатываете в проблемы все глубже и глубже. Путаете себя по рукам и ногам какими-то обязательствами и призраками прошлого, а потом выпутаться не можете. Мама, это же так просто: не хочешь жить с отцом — разводитесь. Все.
Ирина сжала пальцы на руле, чувствуя, как по телу разливается теплая волна бесконечной усталости. Она задала самый главный, самый страшный вопрос, боясь услышать ответ.
— Доченька… а ты? — она сделала паузу, подбирая слова. — Ты останешься со мной или… уйдешь с папой?
Она затаила дыхание, сердце замерло в груди, ожидая удара.
Кристина повернула к ней лицо, и в ее глазах Ирина увидела не детскую, а странно взрослую, понимающую усталость.
— Конечно, с тобой, мам, — просто ответила девушка. — Что я — глупая, что ли, чтобы с ним пойти? Хватит с меня, нажилась.
Она снова вставила наушники в уши, четко дав понять, что разговор окончен.
Ирина тяжело вздохнула и снова уставилась в окно. Снег валил все гуще, застилая город плотным белым покрывалом. Прохожие кутались в шарфы, натягивали капюшоны и спешили по своим делам, в свои дома, опустив головы от ветра и непогоды. На освещенной желтым светом фонаря остановке толпился народ, а в переполненную маршрутку, шипя тормозами, пытался втиснуться еще один запоздалый пассажир. Ирина смотрела на эту жизнь за стеклом и понимала, что ее собственная жизнь, ее личная «пробка», наконец-то, начала медленно, но верно, двигаться с места….
Зима в этом году выдалась на редкость снежной и щедрой на осадки. Крупные, пушистые хлопья, словно вата, застилали улицы, беззвучно падая с низкого свинцового неба и укутывая город в плотное, белое одеяло.
Застряв с дочерью в пробке, Ирина вспомнила, что такая же снежная зима была и в тот далекий год, когда она – одиннадцатилетняя Ирина впервые приехала в этот шумный, незнакомый город. Стоял 2000 год, едва переваливший за рубеж тысячелетий, полный для кого-то надежд, а для кого-то — страхов и неуверенности.
В этот город Ирина прибыла вместе с мамой, Ангелиной Дмитриевной Трофимовой. До этого момента весь мир девочки ограничивался родной деревней, затерянной среди бескрайних полей. В городе она бывала лишь наездами — по большим церковным праздникам или когда родители привозили ее за скупыми, тщательно продуманными покупками. Остальное время семья Трофимовых жила размеренной, предсказуемой жизнью в своем деревенском доме, где каждый уголок был знаком до слез.
Ирина была деревенской девочкой до кончиков пальцев, пропитанной запахом свежего сена и дымом от печки. Город обрушился на нее какофонией звуков, ослепил неоном вывесок, оглушил гулом машин. Ее охватывал животный, необъяснимый страх перед этой неизвестностью. Сердце сжималось в груди от тревожных мыслей: примут ли ее в новой школе? Смогут ли они с мамой устроиться в этом огромном, бездушном, как ей тогда казалось, месте? Сможет ли она, деревенская, найти общий язык с городскими детьми, которые казались такими уверенными и насмешливыми?
В деревне все было просто, ясно и понятно. Сосед был соседом, друг — другом, а горе и радость — общими. Но когда скоропостижно скончался отец Ирины, Павел, привычная жизнь рухнула в одночасье. В дом пришла не просто беда — пришла безысходность. Ангелина Дмитриевна, никогда не знавшая забот о хлебе насущном, металась в поисках работы, но та, что предлагалась в деревне и окрестностях, была тяжела, грязна и унизительна для женщины, привыкшей к иной жизни. Дело в том, что в семье всегда добытчиком был Павел — сильный, надежный, как скала, а Ангелина была хранительницей домашнего очага, занималась воспитанием дочери и создавала уют.
Работать, в привычном понимании этого слова, мать была не приспособлена. Когда-то давно, очарованный ее красотой, отец привез молодую Ангелину из районного городка в деревню, и с тех пор ее мир сузился до размеров их дома и сада. Теперь же, оставшись одна, она решила бежать. Продала дом, выручив за него скромные деньги, взяла за руку перепуганную дочь и отправилась в неизвестность, движимая отчаянием и призрачной надеждой.
А надежда у Ангелины была особая, почти сказочная. Она грезила о сцене, о славе, о аплодисментах. Геля, как звали ее близкие, была уверена, что ее предназначение — стать актрисой. О том, что в тридцать с лишним лет начинать карьеру актрисы более чем наивно, она даже не задумывалась. В деревне женщина была несомненной звездой местного, сельского драматического кружка. Организовал его зоотехник Николай, человек страстно и безнадежно влюбленный в театр, видевший в Ангелине свой идеал и музу.
Во время праздников в деревенском клубе всегда собирался полный зал. Показывали концерты, ставили незамысловатые пьесы. Ангелина Трофимова, облаченная в самодельные костюмы, царила на сцене. Ей рукоплескали, ее осыпали цветами сирени и пионов, но денег, увы, за этот ее искренний талант никто не платил. Однажды, несколько лет назад, в их глубинку забрела съемочная группа. Снимали какой-то эпизод для провинциального киноальманаха. Возле клуба тут же появилось потрепанное ветром объявление: «Требуются актеры для массовых сцен».
Сердце Ангелины замерло и забилось в унисон самой судьбе — вот он, ее звездный час! Она была одной из первых, кто записался на пробы, и, конечно же, прошла. Ей поручили сказать одну-единственную фразу: «А хлеб-то уже привезли?».
После съемок режиссер, усталый и по-богемному небрежный, долго хвалил ее, восхищался «естественностью и глубиной», удивлялся, почему такой самородок до сих пор не блистает на столичных подмостках.
Неизвестно, говорил ли утомленный режиссер правду или просто льстил польщенной деревенской красавице, но Ангелина впитала его слова, как губка, и пронесла их через все годы. После смерти Павла, именно эти слова стали тем спасительным маяком, тем оправданием ее бегства. Она ехала в город с одной-единственной, ослепительной целью — стать звездой.
Трофимовы сошли с поезда ближе к вечеру, когда зимние сумерки уже сгущались, окрашивая снег в синеватые тона. Вокруг, не переставая, сновал народ, и снег большими хлопьями падал на платформу, тут же превращаясь под ногами в грязную кашу. Ангелина, сжимая в одной руке потрепанный чемодан, а в другой — руку дочери, совершенно растерялась. Она поворачивала голову то в одну, то в другую сторону, и ее красивое, уставшее лицо выражало такую беспомощность, что Ирине захотелось плакать. Она не понимала, куда им теперь идти, где искать пристанища.
Кое-как они перенесли свои нехитрые пожитки в здание вокзала, сдали сумки в камеру хранения. Женщина усадила уставшую, испуганную дочку на скамейку возле касс, заставленную рекламными листовками, и, отряхнув с пальто снег, решительно заглянула в окошко, где под стеклом сидела равнодушная кассирша, не отрываясь от какого-то журнала.
— Девушка, добрый вечер, — заговорила Ангелина, пытаясь вложить в свой голос все обаяние, которое так ценилось в деревенском клубе. — Скажите, пожалуйста, а где у вас тут кино снимают?
Кассирша медленно подняла на нее глаза, лениво обвела взглядом ее простенькое пальто и испуганную девочку.
— Нигде, — равнодушно, без единой ноты интереса, ответила она.
— Как это — нигде? — растерялась Ангелина, ее улыбка начала сползать с лица. — Не может быть. Кино ведь везде снимают.
— А вот так. Нет в нашем городе киностудии, — пожала плечами служащая, снова утыкаясь в чтение.
— А что… что есть? — не сдавалась Трофимова, чувствуя, как по спине бегут мурашки тревоги.
— Театр есть, — лениво протянула девушка, делая ударение на «есть», словно это было нечто само собой разумеющееся. — Телецентр региональный. И кукольный театр для детей.
— Можете адрес на листочке мне написать? — снова попыталась улыбнуться Ангелина, ее голос стал почти умоляющим.
— Я вам не адресное бюро, — капризно надула губы кассирша. — Идите, вон, в справочную, там вам все расскажут и на карте покажут.
Ангелина, стараясь сохранить остатки достоинства, все же улыбнулась и потащила дочь в ту сторону, куда указала не любезная сотрудница. В принципе, все было не так уж и сложно — по крайней мере, так казалось Ангелине, еще не растерявшей деревенской наивности. Переночевали они с дочкой в комнате матери и ребенка, пропахшей дезинфекцией и тоской, а утром Геля, полная новых надежд, взяла Ирину за руку, и две деревенские жительницы, как две былинные героини, отправились на поиски своего счастья.
Весь этот долгий день Ирина капризничала и хныкала. Девочка смертельно устала от бесконечных поездок в душном, тряском транспорте, от толчеи и чужих, недобрых взглядов. Она уже всей душой жалела, что они уехали из деревни, где осталась ее прежняя, спокойная жизнь. Здесь, в городе, ей все было чуждо и неприятно, а больше всего угнетала эта давящая неопределенность. Ведь было совершенно непонятно, где им жить, в какую школу ей придется ходить и что вообще ждет их впереди.
День, как назло, выдался сплошной полосой неудач. Сначала их буквально выставили за дверь в драматическом театре. Ангелина, войдя в здание, пахнущее гримом и стариной, с порога заявила о своем желании. Над ней просто посмеялись, вежливо, но унизительно. То же самое повторилось и в кукольном театре — там лишь покрутили пальцем у виска. Да и как могло быть иначе? Со стороны они выглядели странно: молодая еще, красивая, но явно не городская женщина и забитая девочка, заявляющая с полной уверенностью:
— Я хочу устроиться на работу актрисой.
— Кто вы? Откуда? — спрашивали ее в отделе кадров, с любопытством разглядывая. — Какое у вас образование? В каком театре раньше служили?
— Нигде не служила и не работала нигде, — пожимала плечами Ангелина, искренне не понимая, почему это так важно. — А образование — десять классов. Но мне режиссер один именитый сказал, что я — талантливая. Актриса от Бога, — произносила она это с такой верой, что на сотрудников накатывала жалость.
— Какой режиссер? Назовите фамилию, — терпеливо, как с маленькой, спрашивала пожилая сотрудница в очках.
— Не знаю, не помню, — растерянно отвечала Геля, и от этой беспомощности у нее наворачивались на глаза предательские слезы. — Но он был знаменитый, я точно помню!
Вот уже второй день клонился к вечеру, а приезжие так нигде и не устроились, да и ночевать, судя по всему, снова предстояло в той же безрадостной комнате на вокзале. Оставался последний адрес — региональный телецентр, высокое стеклянное здание, казавшееся им дворцом из будущего.
Но и там их ждал закономерный «от ворот поворот». Рабочий день в телецентре, несмотря на то, что за окнами уже давно стемнело, был в самом разгаре. Мимо них сновали озабоченные люди, громко смеялись нарядные девушки с неестественными прическами, бормотали что-то в телефоны серьезные мужчины, но никто не обращал внимания на то, что возле проходной, на холодном подоконнике, громко, по-детски безутешно, плакала уставшая одиннадцатилетняя девочка. Ее мама стояла на заснеженных ступеньках в совершенной прострации, глядя в одну точку, и в ее глазах читалось такое отчаяние, что, казалось, еще немного — и она рухнет тут же.
Деваться было действительно некуда. И здесь, в этом сияющем здании, не было места для приезжей «звезды» из глухой деревни. Их спасение пришло оттуда, откуда не ждали. Баба Маня — пожилая вахтерша, которая в тот день работала в гардеробной, уже который час с беспокойством поглядывала на эту странную пару. В конце концов, она не выдержала. Попросила свою сменщицу, Евдокию Петровну, присмотреть на пару минут за гардеробом и, накинув на плечи старенький пуховый платок, направилась к Ангелине с дочерью.
— Чего ревешь, как белуга? — строго спросила она, обращаясь к Ирине, но глядя на Ангелину. — Народу мешаешь.
— Не Ваше дело, — грубо, сквозь слезы, ответила Геля, вся уйдя в свое горе. — Хочется ребенку, пусть плачет.
— Да, уж, я вижу, что хочется и плачет, — ухмыльнулась баба Маня, но в ее глазах не было злобы, а лишь усталая мудрость. — И не первый час, я смотрю.
— Нам деваться некуда, — вдруг, всхлипывая, пожаловалась девочка, поднимая на вахтершу заплаканное личико. — Мамка дом в деревне продала, а в городе нам жить негде. Я есть хочу, я спать хочу, — и она снова, уже громче, залилась слезами, но теперь в ее голосе был не просто каприз, а настоящее, детское горе.
— Хватит ныть, слезами здесь все затопила, — уже без прежней строгости прикрикнула вахтерша. — А ну-ка, пойдемте обе со мной. Замерзли, наверное, как собаки.
Пенсионерка открыла неприметную дверь рядом с гардеробной пошире и показала рукой, куда следовать. Ангелина замешкалась, не решаясь довериться незнакомой женщине, но Ирина, почувствовав исходящее от бабы Мани тепло, тут же спрыгнула с холодного подоконника и потянула маму за руку.
В маленькой подсобке за гардеробной было по-домашнему уютно и очень тепло. На старенькой электроплитке закипал чайник, весело подпрыгивая крышкой, а на столе, застеленном скромной клеенкой, уже стояли тарелки с нарезанной докторской колбасой, хлеб, плавленый сырок и гора баранок.
— Ой, бабушка, это все нам? — захлопала в ладоши Ирина, и ее слезы мгновенно высохли.
— Вам, вам, горемычные, — улыбнулась наконец пенсионерка, и ее морщинистое лицо преобразилось, стало добрым и лучистым. — Ешьте, ешьте, — вздохнула она, глядя, как девочка набрасывается на еду. — Думаете, город жестокий? Нет, деточки. Добрые-то люди везде найдутся. И помогут, и накормят, и спать уложат. Город он не жестокий, он просто… занятой.
— А у вас здесь и поспать можно? — обрадовалась Ирина, схватив бутерброд и впившись в него зубами.
— Посмотрим на ваше поведение, — снова сделала серьезное лицо пенсионерка, но глаза ее по-прежнему смеялись. — Значит так, давайте познакомимся. Рассказывайте, кто такие, откуда и зачем в такую стужу по городу шляетесь.
И Ангелина, согретая чаем и неожиданным участием, рассказала всю свою нехитрую, но горькую правду. О смерти мужа, Павла, которого убило током на работе — молодого, здорового, сильного. Она не ожидала этого, не была готова. Как жить дальше — было совершенно неизвестно.
— Я ведь думала, что посмотрят на меня, мой талант оценят и на работу в театр примут или на телевидение, — тихо, сгорбившись, говорила она, — да только надо мной посмеялись везде и все. В самый раз в деревню возвращаться, да дом-то я продала. Некуда возвращаться.
— Ну и глупая же ты, женщина, — покачала седой головой вахтер. — На артистку учиться надо, годами. Да потом еще попробуй, попади в эту самую актерскую семью. Не у каждого, кто выучился, получается, а уж у тебя, прости господи, и подавно, — махнула она рукой.
— Не знаю, — подавленным голосом ответила Геля. — В деревне говорили, что я талантливая очень. И режиссер тот, именитый, тоже говорил, правда, я его фамилию забыла, но ведь говорил же… Он бы не стал обманывать.
— Бедная ты, бедная, — с искренним сочувствием в голосе произнесла баба Маня. — Как же ты с такими рассуждениями дальше-то жить будешь? Совсем ничего не соображаешь, а ведь ребенок на руках, девочку растить надо. — Она тяжело вздохнула, посмотрела на доверчивые глаза Ирины, потом на сломленную Ангелину, и будто что-то решила. — Значит так, — твердо сказала она. — Останетесь пока у меня. Комнату вам в своей квартире сдам на первое время. А там — видно будет. Жить-то все равно где-то надо.
— Ой, спасибо Вам, бабушка! — вырвалось у Ирины спонтанным, горячим порывом. Девочка, не помня себя от внезапного облегчения и радости, накинулась на вахтершу и крепко, по-детски нежно, поцеловала ее в морщинистую, пахнущую лавандой и временем щеку.
Баба Маня на мгновение застыла, пораженная такой искренностью, и вся расцвела, словно майская роза, под лучами этого внезапного тепла. Но тут же, словно спохватившись, что такая мягкость не соответствует ее строгому имиджу, нахмурила густые, уже седые брови и сделала суровое лицо.
— Ладно, ладно, не прижимайся, — проворчала она, но в ее глазах прыгали веселые искорки. — Зовут меня Мария Николаевна, можно баба Маня, все меня так зовут. Но запомни, в доме у меня поддерживать порядок, не сорить, не шуметь. С этим у меня строго, до скрипучести. Я человек старый, привыкла к чистоте и тишине.
— Обещаю, что у нас будет полный порядок! — вдруг улыбнулась и сама Ангелина, и почувствовала, как каменная глыба недельного отчаяния наконец-то сдвинулась с ее души. Она выпрямила плечи. — И платить буду вовремя, сколько скажете.
— Не нужно мне ничего, — отмахнулась старушка, как от назойливой мухи. — Комната пустует, грех — такой не помочь. Но коммуналку — поровну, на троих, это уж точно. А за саму комнату — ни копейки. Грех, — уже совсем тихо, почти шепотом, добавила баба Маня, — таким, как вы, в беде не помочь. Вижу я, что люди вы хорошие, просто жизнь вас потрепала изрядно.
Устроились у новой знакомой на удивление хорошо и быстро. Баба Маня оказалась не просто доброй старушкой, а настоящим ангелом-хранителем, посланным свыше, который вовремя повстречался на их тернистом пути. Женщина не только предоставила им кров, но и, используя свои старые связи, помогла Геле устроиться на работу в телецентр, а Иринку буквально за руку отвела и оформила в школу, которая находилась в двух шагах, в соседнем квартале. Мария Николаевна Козицкая жила совсем близко от телецентра, в старом, но ухоженном кирпичном доме.
Окна ее квартиры на четвертом этаже выходили как раз на самую высокую телевизионную вышку, которая по ночам была усыпана рубиновыми огнями и казалась Ирине волшебным маяком в новом, незнакомом мире. Оказалось, что баба Маня — человек-легенда. Она не всегда подавала пальто в гардеробной. Раньше, много лет назад, она работала редактором теленовостей и развлекательных программ, а после выхода на заслуженный отдых не смогла расстаться с родными стенами и осталась в телецентре, но уже на более спокойной должности.
— Я тут, можно сказать, у истоков стояла, — с легкой, но заслуженной гордостью сообщала баба Маня, попивая вечерний чай с вареньем. — В нашем музее, что в телецентре, сходи, погляди, — моих фотографий пруд пруди. Молодая, красивая, с косами! Я, между прочим, по профессии сценарист. Институт кинематографии в Ленинграде окончила, — и она загадочно улыбалась, глядя на широко раскрытые глаза Ирины.
Девочка слушала, раскрыв рот, и не могла нарадоваться. Она даже не предполагала, что они с мамой в большом городе будут жить у такого великого человека, который видел самых настоящих звезд и сам писал для них тексты.
— А моя мама… она тоже станет потом знаменитой, как вы, баба Маня? — как-то вечером спросила Ирина, робко глядя на старушку. — Это она только временно уборщицей в телецентре работает, правда? Пока ее талант не заметят?
Мария Николаевна вздохнула, положила свою теплую, исчерченную жилками руку на детскую ладонь Ирины.
— Нет, солнышко мое, твоя мама знаменитой не станет, — сказала она мягко, но твердо. — Потому что учиться нужно было в молодости, а не в тридцать с лишним лет с ребенком на руках. А вот ты, Ирочка, вполне можешь стать кем захочешь. Даже знаменитой. Главное — хорошо учись в школе, потом в институт поступи, поняла? Головой работать надо, а не мечтать о несбыточном.
Ирина кивнула. Она все понимала умом, но на душе было горько и за маму, и за себя. Как же учиться хорошо в школе, если все эти формулы и правила наотрез отказывались лезть в голову? Мысли путались, а сердце было занято совсем другим.
Как только Ира Трофимова впервые переступила порог новой школы, она поняла, что это место навсегда останется в ее памяти. Много у нее было всяких разных мыслей и страхов в тот первый учебный день, но о том, что она встретит здесь его — Костю Дубицкого — она даже подумать не могла.
Девочка мысленно готовилась к насмешкам, к издевательствам со стороны городских одноклассников, которые казались ей такими гладкими и уверенными. Ирина отлично понимала, что и одета не модно, в простенькое платьице, сшитое мамиными руками, и портфель у нее самый обыкновенный, дерматиновый, и по школьной программе она немного отстала, ведь в деревенской школе был совсем другой уровень.
Приготовившись дать отпор возможным обидчикам, она смело, с вызовом шагнула в шумный класс и тут же, в дверном проеме, столкнулась нос к носу с ним — с Дубицким. Шестиклассница глянула на него и забыла обо всем на свете: о страхах, о насмешках, о том, что она новенькая. Такого красивого мальчика она не видела никогда в жизни. Высокий, светловолосый, с насмешливыми серыми глазами и с такой небрежной, но такой очаровательной улыбкой. Все остальные одноклассники, весь класс, весь мир — перестали для нее существовать в тот самый миг.
И весь этот долгий, мучительный и прекрасный день Ирина смотрела только на Константина, ловила каждый его взгляд, каждый жест. А тот, казалось, и внимания на нее не обращал, будто она была пустым местом, прозрачной пылинкой в солнечном луче.
На большой перемене к новенькой, прижавшейся к подоконнику в коридоре, подошла долговязая, веснушчатая Алла Забродина, которая, судя по всему, тоже была аутсайдером в этом сложном школьном сообществе.
— Слышь, новенькая, — хрипловатым голосом прошептала Алла, — ты на Дурицкого так откровенно не пялься. Глазки проглядишь. Выйдет с больничного Ломакина — она тебе их вместе с волосами повыдергивает, — девочка злорадно засмеялась, довольная произведенным эффектом.
— А… а кто такая Ломакина? — растерялась Ирина, чувствуя, как по щекам разливается предательский румянец.
— Девушка Дубицкого Кости, дура! — фыркнула Забродина. — Они с первого класса неразлучны, влюблены друг в друга по уши и сидят за одной партой. У тебя шансов — ноль, даже не мечтай.
— Да не нужны мне никакие шансы! — внезапно разозлилась Ирина, и ее тихий голос прозвучал неожиданно громко. Она прищурилась, глядя на Аллу. — А ты чего здесь стоишь, улыбаешься, как сумасшедшая? Иди отсюда, пока я сама тебе волосы не выдергала за такие сплетни!
Сама не понимая, откуда в ней взялась такая агрессия, Ирина тут же пожалела о сказанном, но было поздно. Забродина, обиженно надув губы, отошла, но уже через полчаса, как по цепочке, всему классу стало известно, что «деревенская Трофимова по уши влюбилась в Дурицкого и готова рвать всем волосы за него». Теперь на Ирину постоянно косились, перешептывались за ее спиной и с нетерпением ждали развязки этой истории — ведь скоро должна была явиться в школу главное действующее лицо этой истории — подруга Константина, Вера Ломакина…
«Секретики» канала.
Рекомендую прочитать