— Верочка, опять привезёшь чего-нибудь вкусненького?
Лидия Петровна говорила это каждый раз. Голос дрожал от предвкушения, и Вера не могла отказать. Хотя на сберкнижке оставалось меньше пятнадцати тысяч, а до зарплаты — две недели.
Она работала медсестрой в районной поликлинике. Зарплата тридцать восемь тысяч. Съёмная однушка — двадцать, коммуналка — пять. На жизнь оставалось тринадцать. Но для матери она каждую субботу покупала сёмгу, французский сыр, импортный шоколад.
Сосед Борис Иванович как-то спросил, глядя на переполненные сумки:
— Что, миллион выиграла?
— Для мамы, — коротко ответила Вера.
Он покачал головой. А она всю дорогу в маршрутке считала: семга — девятьсот, сыр — шестьсот, конфеты — пятьсот, кофе — восемьсот. Две тысячи восемьсот за поездку. Четыре субботы — почти двенадцать тысяч. Треть зарплаты.
Автобус трясло по разбитой дороге. За окном мелькали серые дома. Посёлок Ржавец — сорок километров от города. Раньше тут работал кирпичный завод, теперь остались пенсионеры да те, кому ехать некуда.
Мать встречала у калитки. Восемьдесят один год, спина прямая, походка твёрдая.
— Доченька, спасибо, что не забываешь.
— Мам, ты молодец, сама справляешься, — улыбнулась Вера, хотя внутри всё сжималось.
В доме пахло сыростью. Вера прошла на кухню, поставила пакеты. Лидия Петровна сразу заглянула внутрь.
— Ой, семужка. И сыр. Хорошо как.
Дочь открыла холодильник. Пусто. Банка огурцов, пакет молока, масло.
— Мам, а где продукты с прошлой недели?
— А? Какие?
— Ветчина, орехи, печенье.
Лидия Петровна отвернулась к окну.
— Съела, наверное. Память плохая стала.
Память у неё была отличная. Вера знала. Мать помнила, сколько стоил батон в семьдесят третьем и кто на ком женился в восемьдесят пятом. Но сейчас врала.
— Ты точно сама всё съела?
— А кто ещё? Я одна живу.
Голос дрожал. Взгляд бегал.
Вера ничего не сказала. Заварила чай, посидели. Мать жаловалась на соседку Раису Николаевну, на погоду, на власть. Дочь слушала и думала: куда деваются продукты.
Через неделю приехала без предупреждения. В среду, после смены. Устала до одури — в поликлинике аврал, грипп начался. Но решила проверить.
Подошла к дому тихо. Во дворе стояли старые "Жигули" — машина сестры Татьяны. Вера замерла у забора. Из окна доносились голоса.
— Бабуль, а ещё есть? — внук Артём, двадцать шесть лет.
— В холодильнике вроде оставалось, — голос матери.
— Семга вкусная, — внучка Ксения.
Вера толкнула калитку. Петли скрипнули. Она вошла без стука.
На кухне за столом сидели шестеро. Татьяна, её муж Сергей, двое взрослых детей с супругами, двое маленьких внуков. Перед ними — тарелки с бутербродами. Семга, сыр, ветчина.
Первой увидела её Татьяна. Лицо на секунду исказилось, потом — улыбка.
— О, сестрёнка. А мы у мамы в гостях.
Вера молча подошла. Посмотрела на бутерброды. На конфеты. На банку кофе.
— Часто в гостях бываете?
Татьяна пожала плечами.
— Пару раз в неделю. Маму проведать.
— Проведать, — повторила Вера. — И мои продукты проверить.
Тишина. Сергей уставился в тарелку. Внуки перестали жевать.
— Не понимаю, о чём ты, — Татьяна сделала невинное лицо.
— Понимаешь. Я каждую субботу привожу продукты. Они исчезают за два дня. Теперь ясно куда.
— Мама сама предлагает, — огрызнулась сестра. — Говорит, бери, а то испортится.
Лидия Петровна теребила край скатерти.
— Мам, это правда?
— Доченька, ну что ты. Они же родные. Зачем добру пропадать.
— Пропадать, — Вера усмехнулась. — Я плачу две тысячи восемьсот за поездку. Двенадцать тысяч в месяц. Треть зарплаты. Чтобы кормить чужую семью.
— Какую чужую? — возмутилась Татьяна. — Мы твои племянники.
— Взрослые. Работать могут. Сами покупать.
— Работают, — вмешался Сергей. — Зарплаты маленькие.
Вера посмотрела на него. Пятьдесят два года. Сторож, пятнадцать тысяч. Татьяна — продавец, двенадцать. Дети — кто санитаркой, кто грузчиком. Шесть работающих, но не хватает на красную рыбу.
— Тогда ешьте то, на что хватает.
— Ты жадная стала? — Татьяна вскочила. — Живёшь одна, а пожалела на семью.
— Я не жадная. Устала на вас работать.
— На нас? А кто с мамой сидит? Кто помогает?
— Помогает съедать мои продукты.
— Мы каждый день приезжаем. Огород вскапываем, дрова рубим.
— За вознаграждение в виде деликатесов.
Татьяна схватила пакет конфет, швырнула в Веру.
— Забирай свои подачки.
Вера подняла пакет. Посмотрела на мать. Та отводила глаза.
— Мам, ты понимаешь, что происходит?
Лидия Петровна всхлипнула.
— Не ругайтесь. Мне плохо.
— Видишь, маме плохо из-за тебя, — набросилась Татьяна.
— Из-за меня? Я четыре года вожу продукты. Отказываю себе в одежде, в отпуске, в нормальной еде. Чтобы мама ни в чём не нуждалась. А я кормлю твоих прожорливых отпрысков.
— Не смей так говорить про моих детей!
— А как? Артёму двадцать шесть. Пусть сам зарабатывает.
Артём опустил голову.
— Они зарабатывают, — Татьяна перешла на крик. — Денег не хватает. Не все в городе живут, как ты.
— Я в городе в съёмной квартире за двадцать тысяч. Экономлю на всём. Одежду ношу по пять лет. В кино последний раз три года назад. Чтобы у мамы было всё.
— Никто не просил так надрываться, — вставила мать.
Вера обернулась.
— Что?
— Говорю, никто не просил. Сама решила — вот и покупай. А нам не указывай.
Слова ударили больнее пощёчины. Четыре года жертв. Отказ от личной жизни. Усталость. Долги. Всё ради того, чтобы мама ни в чём не нуждалась.
А теперь: никто не просил. Сама дура.
— Хорошо, — сказала Вера тихо. — Понятно.
Она достала из холодильника продукты, сложила в сумку.
— Что делаешь? — встрепенулась Татьяна.
— Забираю. Раз кормитесь за мой счёт, пора прекращать.
— Не дам!
Сестра бросилась к сумке, но Вера отстранила её.
— Отойди.
— Мама, скажи ей!
— Оля, оставь продукты, — попросила Лидия Петровна. — Детям же надо.
— Пусть родители покупают.
— Доченька, не обижайся. Мы же семья.
Вера застегнула сумку. Посмотрела на всех. На довольные лица. На мать, не признающую вины. На Татьяну, готовую драться за чужую еду.
— Больше я ничего не привезу. Хотите деликатесов — покупайте сами.
— У нас денег нет! — заорала Татьяна.
— Зарабатывайте. Я устала вас содержать.
Вера вышла, не оборачиваясь. За спиной разразился скандал. Татьяна кричала, что она жадная стерва. Мать плакала. Сергей бубнил что-то примирительное.
В маршрутке она смотрела в окно и думала: когда всё пошло не так. Наверное, с самого начала. Когда после развода решила компенсировать одиночество заботой о матери. Думала, хоть тут оценят.
Не оценили.
Дома Вера открыла сберкнижку. Четырнадцать тысяч восемьсот. До зарплаты двенадцать дней. Тысяча двести в день. Можно прожить.
А ещё можно купить себе туфли. Или сходить в кафе. Или отложить на отпуск.
Месяц Лидия Петровна не звонила. Потом позвонила Татьяна.
— Маме лекарство нужно. Дорогое. Привезёшь?
— Какое?
— Для суставов. Семь тысяч.
Вера купила. Без продуктов. Только лекарство.
Мать встретила холодно.
— Спасибо за лекарство. А чего-нибудь вкусного не привезла?
— Нет.
— Совсем?
— Совсем.
Лидия Петровна поджала губы.
— Обиделась.
— Не обиделась. Просто больше не буду.
— Как хочешь. Таня хоть по-настоящему заботится.
Вера усмехнулась.
— Заботится. Ясно.
Уезжала с тяжёлым чувством. Мать осталась недовольная. Татьяна наверняка настроила её окончательно.
Прошло полгода. Звонки прекратились. Один раз Вера сама набрала номер. Трубку взяла Татьяна.
— Мать спит, — коротко и положила.
Перезванивать не стали.
Вера жила дальше. Откладывала деньги. Купила зимнее пальто — первое за восемь лет. Записалась в бассейн. Познакомилась с мужчиной на работе.
Жизнь налаживалась. Но по ночам думала о матери. И каждый раз приходила к одному: благодарности не бывает. Есть только привычка получать. А когда прекращаешь давать — становишься виноватой.
Лидия Петровна прожила остаток лет в окружении Татьяниной семьи. Те навещали её, помогали по хозяйству, ухаживали. И всякий раз, когда заходил разговор о младшей дочери, старушка качала головой:
— Бросила мать. Стала чужой.
Татьяна поддакивала. Внуки кивали. Все считали Веру предательницей.
А она просто устала быть дойной коровой. И выбрала себя. Жестоко. Эгоистично. Но честно.
Потому что иногда самая большая жертва — перестать жертвовать.