Он рычал. Словно зверь, загнанный в угол, но от этого ставший только злее. Его голос, сиплый от безымянной водки и вечного крика, резал липкую тишину кухни, как тупой нож.
— СЛЫШЬ, ОВЦА, МАТЬ ЕДЕТ ДРАЙ ПОЛЫ И ЖРАТЬ ГОТОВЬ! И 17 МЛН ГОНИ, Я МАМЕ КВАРТИРУ КУПЛЮ!
Маргарита стояла у раковины, глядя в замыленное окно на грязный задний двор. Её руки, красные от горячей воды, медленно сжимали край столешницы. «Овца». Давно уже не больно. Просто тихо, очень тихо. Она мысленно переводила его крик на человеческий язык. «Маргарита, дорогая, моя мама сегодня приедет в гости. Не могла бы ты, пожалуйста, прибраться и приготовить ужин? И, если тебя не затруднит, переведи семнадцать тысяч рублей, я хочу сделать маме подарок». Смешно. До слез смешно.
Она повернулась. Он сидел за столом, его массивная фигура казалась игрушечной в желтом свете дешевой люстры. Лицо одутловатое, глаза мутные, но в них горел знакомый огонек злобы, подпитанной чьей-то обидой на весь мир. Чьей? Начальника? Собутыльника? Собственного отражения в зеркале?
— Семнадцать миллионов? — тихо спросила она. — У нас таких денег нет.
— МЛН, я сказал! Ты глухая, стерва? — он ударил кулаком по столу, и затрещала хлипкая ДСП-шная столешница. — Маме в центре квартиру присмотрел! А ты тут сидишь, как цаца, сопли жуешь!
Маргарита кивнула. Медленно, как автомат. Она вытерла руки о фартук, на котором когда-то был веселый рисунок — петух и курочки. Сейчас от петуха осталось лишь бледное пятно. Как и от неё самой.
Она взяла швабру. Вода в ведре была холодной. Она опустила в нее тряпку, и пальцы свела судорога. «Драй полы». Она стала водить тяжелой, мокрой тряпкой по линолеуму, оставляя мокрые разводы. Разводы, которые через полчаса высохнут, и никто не заметит её труда. Так же, как никто не замечал его годами.
Он тем временем звонил «маме». Голос его преобразился. Стал тонким, заискивающим, до тошноты сладким.
— Да, мам, всё будет готово… Маргоша пирог испекла… Нет, что ты, всё нормально… Квартира? Да я уже решаю вопрос, не волнуйся… Конечно, в центре…
Маргарита смотрела на его затылок, на жирную складку над воротником заношенной футболки. «Решаю вопрос». Это значило — выжать из неё последнее, что осталось. Она вспомнила, как пять лет назад он «решал вопрос» с машиной, забрав её премию. Как три года назад «решал вопрос» с дачей, продав её золотые сережки, подаренные бабушкой.
Она дополола кухню и двинулась в зал. Её взгляд упал на старую фотографию в рамке. Молодые, счастливые. Он смотрел на неё не рычащим взглядом хищника, а с такой нежностью, что щемило сердце. Куда он делся, тот парень? Его съел этот, сиплый, с требованием «17 млн» и криками «овца».
Она поставила на стол холодное, купленное в кулинарии жаркое. Поставила тарелки. Всё сделала, как положено.
Зазвенел звонок. Он бросился открывать, снова преобразившись в примерного сына.
Вошла она. Высокая, сухая женщина с лицом, не знавшим улыбок. Её цепкий взгляд сразу же принялся выискивать пыль.
— Маргарита, у вас на полу разводы, — сказала она, не здороваясь.
— Мам, проходи, садись, — засуетился он.
Маргарита стояла у порога гостиной. Она смотрела на них. На сына, который был готов разорвать её, «овцу», ради одобрения этой женщины. И на мать, которая вырастила такого сына и теперь ждала новую квартиру.
И вдруг что-то щелкнуло. Не громко. Тихо. Как лопнувшая струна в давно не настроенном пианино.
Она медленно сняла фартук. Скомкала его в руках и бросила на стул.
— Я ухожу, — сказала она совершенно спокойно. Её голос был тихим, но в нем не было и тени просьбы или страха.
Они обернулись на неё. Он с недоумением, мать — с холодным презрением.
— Куда это ты собралась, овца? — прошипел он, уже срываясь на крик.
— Не знаю, — честно ответила Маргарита. — Но я не буду драть полы и готовить жрать. И у меня нет семнадцати миллионов. У вас, видимо, тоже. Раз вы их у меня просите.
Она повернулась и пошла в прихожую. Надевала пальто медленно, как во сне.
— Маргарита! — закричал он, выбегая за ней. В его крике был уже не только гнев, но и паника. Паника кукловода, у которого внезапно оборвались все ниточки. — Ты куда?! Вернись!
Она взяла свою старую сумку, где лежали паспорт, немного денег и та самая фотография, которую она тихо сняла со стола пять минут назад.
— Ты слышишь меня, стерва?! — он схватил ее за руку. Его пальцы впились в её плечо, больно.
Маргарита посмотрела ему в глаза. Впервые за много лет посмотрела прямо, не отводя взгляда.
— Я не овца, — сказала она. — Овцы молча стригут шерсть, пока их не зарежут. Меня резать уже нечего. Я голая.
Она выдернула руку, открыла дверь и вышла на лестничную площадку. За спиной стояла оглушительная тишина, а впереди — темный, холодный подъезд. И свобода. Страшная, неизвестная, пахнущая сыростью и чужими людьми.
Но она сделала шаг. Потом другой. И не оглянулась ни разу.
Дверь захлопнулась с таким звуком, будто щёлкнул затвор тюремной камеры. Последняя связь с тем миром оборвалась. На лестничной клетке пахло сыростью, варёной капустой и чужими жизнями.
Маргарита спустилась на один этаж и замерла, прислонившись к холодному подъездному стеклу. Из-за спины доносился приглушённый гул — он кричал. Неразборчиво, яростно. Потом послышался голос свекрови, резкий и властный: «Она ещё вернётся! Без денег, без нас она — никто!»
Слова, которые должны были пригвоздить её к прошлому, стали последним пинком. «Никто». А кем она была все эти годы? Уборщицей, кухаркой, безотказным сосудом для чужого гнева. Быть «никем» вне этих стен казалось теперь роскошью.
Она вышла на улицу. Поздний вечер. Городской воздух, пропитанный выхлопами и ароматом чужого шашлыка с ближайшей шаурмичной, ударил в голову, как шампанское. Она сделала несколько глотков, и вдруг её вырвало в грязный жёлтый сугроб. Слишком резкая смена атмосферного давления. Из мира крика — в мир тишины.
Она пошла, не зная куда. В кармане пальца — три тысячи рублей и банковская карта с её зарплатой, которую он так и не успел забрать. Телефон. И паспорт. Всё её богатство.
Первая ночь прошла в гостинице «У вокзала», где пахло хлоркой и тоской. Она сидела на краю продавленной кровати и смотрела на свои руки. Красные, в трещинах, с облупившимся лаком. Руки, которые держали швабру, кастрюли, его грязные носки. А больше они ничего не держали. Ни любви, ни уважения, ни собственной жизни.
Утром она проснулась от непривычной тишины. Никто не орал. Не требовал кофе. Не матерился из-за мокрого пола. Тишина была оглушительной и вкусной, как спелый фрукт.
Она нашла крошечную студию на окраине. Бывшее общежитие, клетушка в двенадцать метров с видом на соседнюю стену. Своя крепость. Свой ад.
Первой покупкой стала краска. Не бежевая, не «цвет слоновой кости», как он выбирал когда-то для их «семейного гнезда». А ярко-синяя. Цвет моря, которого она никогда не видела. Она красила стены сама, пачкаясь, злясь на неумелые руки, и смеясь. Смеялась, стоя на стремянке, с кистью в руках, пока по щекам текли слёзы, солёные, как то самое невиданное море.
Она устроилась работать в цветочный магазин. Её взяли из-за глаз — пустых и спокойных, в которых читалась выношенная боль. Она училась составлять букеты, подбирать оттенки, говорить с клиентами мягко, почти шёпотом. Коллеги думали, что она очень застенчивая. Они не знали, что она просто отвыкла, чтобы её голос что-то значил.
Иногда он звонил. Сначала — с угрозами. «Вернешься, сука, на коленях приползёшь!» Потом — с мольбами. «Рита, я исправлюсь. Мама сказала, что ты просто истеричка». Потом — с попытками манипуляции. «У меня сердце болит. Из-за тебя».
Она слушала молча, глядя на синюю стену своей комнаты, а потом вешала трубку. Однажды он написал: «Верни 17 млн за квартиру маме». Она впервые за много месяцев рассмеялась вслух, долго и истерично, пока горло не свело от спазма.
Однажды, разбирая поставку, она укололась о шип розы. Капля крови выступила на подушечке пальца. Она смотрела на неё, заворожённая. Это была её кровь. Её боль. Её жизнь. Никто не имел права сказать ей, куда её девать.
Прошёл год. В её крошечной студии пахло кофе, сиренью из магазина и свободой. Она купила себе новый фартук. С огромным, смешным кактусом. И однажды утром, заваривая чай, она поймала себя на том, что напевает. Просто так. Без причины.
Она подошла к зеркалу и внимательно посмотрела на своё отражение. Те же морщинки у глаз. Те же усталые складки у рта. Но в глазах, тех самых, что когда-то были пустыми, теперь горел крошечный, но упрямый огонёк. Огонёк человека, который больше не был овцой. Который научился драть не полы, а старую кожу своей жизни. И идти вперёд, не оглядываясь на крики из прошлого.
Прошло три года.
Однажды весенним утром Маргарита открывала свой собственный цветочный магазин. Не тот, где она работала, а свой — "Синие розы", с вывеской цвета той самой краски из её первой квартиры-студии.
Она расставляла горшки с орхидеями, когда дверной колокольчик звякнул. На пороге стоял он.
Постаревший, как будто смятый жизнью. В руках он держал потрёпанный пакет.
"Рита", — его голос звучал тихо, без прежней металлической нотки.
Она не испугалась. Не обрадовалась. Просто ждала.
"Мамы не стало", — сказал он, глядя в пол. "Инсульт. В той самой квартире, что я ей купил в кредит. Банк теперь забирает".
Он протянул пакет. "Твои вещи. Фотографии... Извини".
Маргарита взяла пакет. В нём лежали те самые фотографии, которые когда-то висели в их гостиной. И её старый фартук с петухом — тот самый, что она бросила в тот вечер.
"Спасибо", — тихо сказала она.
Он постоял ещё мгновение, словно надеясь на что-то, но она лишь мягко кивнула и повернулась к цветам.
Когда дверь закрылась за ним, Маргарита выбросила пакет в мусорное ведро. Все вещи, кроме одного — того самого фартука. Она повесила его на стену в подсобке, рядом с новым, с кактусом.
Теперь у неё было два фартука. Один — напоминание о том, кем она была. Другой — символ того, кем она стала.
Вечером, закрывая магазин, она смотрела на своё отражение в витрине. Уставшее, но спокойное лицо женщины, которая прошла через ад и построила свой маленький рай. Женщины, которая больше не была ни овцой, ни жертвой. Просто — Маргаритой.
Она повернула ключ в замке, щёлкнул выключатель, и витрина погрузилась во тьму. Только где-то в глубине, среди спящих цветов, продолжал висеть старый фартук — призрак прошлого, который больше не мог причинить вреда.
Финальная фраза: "И тишина, что когда-то была такой пугающей, теперь звучала самой прекрасной музыкой, какую она когда-либо слышала."