— Мама говорит, что пора праздновать. Пятьдесят лет — серьёзная дата. Она расстроится, если мы не приедем, — голос Сергея был мягким, почти просительным. Он стоял, облокотившись о дверной косяк, следя за тем, как жена водит утюгом по его рубашке.
Екатерина молчала. В комнате витал тёплый пар и лёгкий аромат стирального порошка. Утюг с тихим шипением скользил по ткани, разглаживая складки с хирургической точностью. Её движения были выверенными: сначала ворот, затем рукава, пуговицы, спина. Она работала сосредоточенно, не поднимая глаз, и её молчание было громче любых слов. Стопка выглаженных рубашек на краю гладильной доски росла, аккуратная, как карточный домик.
Сергей переминался с ноги на ногу. Его раздражала эта её привычка — не отвечать, не спорить, а просто продолжать своё дело, будто его голос растворялся в воздухе.
— Катя, ты меня слышишь? — он повысил голос, стараясь пробить её молчание. — Это важно. Для неё, для меня, для нашей семьи.
Она закончила с манжетой, аккуратно расправила ткань и с силой поставила утюг на подставку. Металлический лязг прозвучал резко, как выстрел. Екатерина подняла на него взгляд — спокойный, тяжёлый, как свинец.
— Нет, мы не едем на юбилей к твоей матери, — её голос был ровным, без тени эмоций. — Мне хватило прошлого раза, когда она при всех объявила, что я выскочка, цепляющаяся за тебя ради денег. Хочешь — езжай один и передай привет от своей жены, которая, по её словам, только и мечтает о твоём наследстве.
Её слова упали, как камни, тяжёлые и точные. Сергей скривился, будто проглотил лимон. Он шагнул к ней, сократив расстояние до гладильной доски, которая разделяла их, как барьер.
— Она обидится, — сказал он, стараясь сдержать раздражение. — Ты же помнишь, как было на её прошлом дне рождения? Когда она за столом, при всей родне, заявила, что ты вышла за меня только из-за дома? Что я для тебя — билет из нищеты? И я должна была молчать и улыбаться?
Он отвёл взгляд, чувствуя, как жар поднимается к щекам. Тот вечер был как заноза в памяти: неловкая тишина за столом, любопытные взгляды тёток, его собственный неловкий смешок, чтобы сгладить углы.
— Она не хотела тебя обидеть, — пробормотал он. — У неё просто характер такой. Болтает, не думая.
— Характер? — Екатерина коротко рассмеялась, но в её смехе не было радости. — Сережа, она меня презирает и даже не скрывает этого. Я не собираюсь часами сидеть за столом, изображая идеальную невестку, пока она поливает меня грязью. Это не уважение к её возрасту. Это унижение. Езжай один. Купишь ей подарок от нас, скажешь, что я простудилась.
Его лицо вспыхнуло. Ложь, необходимость оправдываться перед роднёй казались ему унизительными.
— Как это — один? — он повысил голос. — Что подумают? Тётя Вера, дядя Саша? Что у нас разлад?
— Подумают, что у тебя жена, которая не даёт себя в обиду, — отрезала она, с силой расправляя очередную рубашку. — Всё, Сергей. Разговор окончен. Я никуда не еду.
Он понял, что наткнулся на стену — холодную, непроницаемую. Уговаривать было бессмысленно. Он развернулся и вышел из комнаты, хлопнув дверью чуть сильнее, чем хотел.
В день юбилея Сергей проснулся на рассвете. Молча умылся, надел лучший костюм — чёрный, тот, что Екатерина выбрала ему на их третью годовщину. Тишина в квартире была тяжёлой, нарушаемой лишь скрипом вешалок в шкафу да звоном пряжки ремня. У двери стояла коробка с подарком, обёрнутая серебристой лентой. Он взял её, сунул в карман ключи и вышел, не оглядываясь. Екатерина не появилась. Она сидела в спальне с книгой, глядя в окно, и знала: этот его одиночный визит — не компромисс. После нескольких часов в обществе матери он вернётся другим — пропитанным её словами, её обидой. И это будет началом конца.
Он вернулся за полночь. Екатерина не спала. Она сидела в гостиной с чашкой чая, листая журнал, но мысли её были далеко. Дверь открылась медленно, с неуверенным скрипом ключа, будто он боялся попасть в замок. Сергей вошёл — не шумно, но тяжело, словно нёс на себе невидимый груз. Он молча снял пальто, бросил его на вешалку и прошёл на кухню.
Екатерина отложила журнал и последовала за ним. Он стоял у плиты, глядя на пустую сковороду. Свет лампы высвечивал его усталое, напряжённое лицо. Костюм был помят, воротник рубашки расстёгнут, но дело было не в этом. Он выглядел так, будто провёл не вечер на семейном торжестве, а ночь в окопах.
— Есть что-нибудь? — спросил он, не оборачиваясь. Голос был глухим, чужим.
— В холодильнике котлеты. Разогрей, — ответила она, прислонившись к стене.
Он с силой захлопнул дверцу холодильника, так что звякнули бутылки.
— Опять котлеты? — он повернулся, его глаза сверкнули раздражением. — Мы их в среду ели. Нельзя было что-то другое приготовить?
Екатерина скрестила руки. Вот оно. Началось. Она ждала этого.
— Ты всегда любил мои котлеты, — сказала она спокойно. — Сам просил сделать их на этой неделе.
— Любил, — он выделил слово, будто оно было в прошлом. — А у мамы сегодня стол ломился. Рыба запечённая, холодец, салаты всякие. Вот что значит настоящий дом. А у нас что?
Его слова были не упрёком, а приговором. Екатерина выдержала его взгляд, не дрогнув.
— Твоя мама готовила три недели, — сказала она. — Ей помогали сёстры. Я вернулась с работы в восемь вечера. И всё равно сделала ужин.
— Не в этом дело, — он отмахнулся, будто её слова были пустым звуком. — Дело в отношении. У женщины дом должен быть на первом месте. Чистота, уют. А у нас? Пыль везде. Я вчера смотрел на подоконник — слой грязи.
Он провёл пальцем по краю полки и показал ей серый след. Это было так мелочно, так не в его духе, что Екатерина едва сдержала желание ответить резкостью.
Холодная война началась в понедельник. Сергей вернулся с работы с большим пакетом, от которого пахло чужим домом — луком, мясным бульоном, домашним теплом. Он молча выложил на стол банки с едой и с наигранной лёгкостью сказал:
— Мама передала. Щи, тушёная курица, её паштет из грибов. Говорит, я похудел, надо нормально питаться.
Екатерина, нарезающая зелень для ужина, даже не повернулась. Её нож замер над доской на секунду, а затем продолжил шинковать укроп с удвоенной силой.
— Поставь в холодильник, — сказала она, не поднимая глаз.
Он ждал реакции — упрёка, вопроса, чего угодно. Но её холодное равнодушие выбивало почву из-под ног. Он демонстративно освободил полку в холодильнике, отодвинув её контейнеры в угол, и расставил банки с материнской едой на видном месте. Вечером за ужином сцена повторилась. Екатерина ела свой салат с тунцом и авокадо. Сергей разогрел щи, и их густой, наваристый аромат заполнил кухню, заглушая лёгкий запах лимонного соуса. Они ели молча, и это молчание было как дуэль — двух миров, двух правд.
Так началась их новая реальность. Каждый вечер он приносил что-то от матери, отказываясь от её еды, ссылаясь на то, что «маму нельзя обижать, она старалась». Их ужины превратились в противостояние: на одном конце стола — его тарелка с тушёным мясом или супом, на другом — её лёгкий ужин. Он перестал спрашивать, что она хочет. Она перестала готовить на двоих. Их дом, их общий мир, медленно захватывался чужим влиянием.
Следующий удар пришёл в пятницу. Сергей принёс две фотографии в тяжёлых деревянных рамах. На одной его мать, Ирина Васильевна, стояла в саду, гордо держа букет лилий. На другой — семейный снимок с прошлого праздника, где были все, кроме Екатерины. Он не повесил их, а поставил на полку в гостиной, превратив её в алтарь чужой семьи. Теперь, куда бы Екатерина ни пошла, она ловила на себе строгий взгляд свекрови.
Екатерина не сказала ни слова. Но перестала протирать пыль на этой полке. Через несколько дней рамы покрылись серым налётом, как старые надгробия. Она убирала всю квартиру, но эту зону обходила, словно она была заражённой. Это был её тихий протест, её ответная война.
Кульминация наступила в среду. Сергей, собираясь на работу, рылся в шкафу, ища чистую рубашку. Ящики хлопали, вешалки скрипели.
— Катя, где мои рубашки? — его голос был раздражённым. — Мне надеть нечего!
Она сидела за столом, листая ленту новостей на телефоне, с чашкой чая в руке.
— Я их не гладила, — ответила она спокойно.
— Как это — не гладила? — он вышел из спальни, его лицо пылало. — Почему?
— Я постирала и погладила свои вещи в понедельник, — сказала она, не отрываясь от экрана.
Он замер, осмысливая её слова. Затем бросился в ванную. Корзина для белья была почти пуста, в ней лежали только его вещи — рубашки, брюки, футболки.
— Ты стирала только своё? — в его голосе смешались гнев и неверие.
— Да, — она сделала глоток чая. — Я не ем еду твоей мамы. Было бы странно, если бы она стирала мои вещи. Так почему я должна стирать твои? У каждого теперь своя хозяйка. Ты выбрал свою.
Он смотрел на неё, на её спокойное лицо, и понимал, что проиграл. Он хотел её задеть, заставить чувствовать себя чужой, но она просто вычеркнула его из своей жизни, оставив его физически присутствовать рядом. Их дом стал полем битвы, разделённым невидимыми границами. И он, глядя на кучу своего белья, понял, что остался на своей стороне один.
Прошёл месяц. Квартира превратилась в зону отчуждения, где каждый жил своей жизнью. Они почти не разговаривали, обмениваясь лишь короткими фразами о быте. Сергей неловко справлялся со стиркой, однажды испортив дорогую рубашку, смешав её с цветным бельём. Она полиняла, став пятнисто-серой. Он выбросил её, выругавшись. Екатерина, проходившая мимо, не обернулась. Её это не касалось. Он питался материнской едой, приносимой в больших контейнерах, или заказывал еду на дом. Их жизни текли рядом, но не соприкасались.
Тишина в доме стала густой, как туман. Это была не тишина покоя, а тишина пустоты, где ничего уже не могло родиться. Сергей не выдерживал первым. Он привык к её присутствию — к звуку её шагов, к запаху её готовки, к её голосу, когда она звонила подруге. Теперь дом молчал, и это молчание давило, как пресс. Он понял, что его план провалился. Он хотел заставить её чувствовать себя ненужной, но вместо этого потерял тепло, к которому привык.
Развязка наступила в воскресенье утром. Екатерина пила кофе, листая книгу. Сергей вошёл, налил себе воды и, не глядя на неё, бросил:
— Мама приедет пожить у нас. На пару месяцев. С понедельника. Сказала, поможет по дому, а то ты, похоже, не справляешься.
Он сказал это небрежно, как о чём-то решённом. Это был его последний козырь — привести в их дом главную силу, Ирину Васильевну, чтобы окончательно сломить сопротивление.
Екатерина медленно закрыла книгу. Она не закричала, не возмутилась. Её взгляд был ясным, холодным, как у судьи перед вынесением приговора.
— Хорошо, — сказала она тихо.
Сергей замер, не веря своим ушам. Он ждал спора, криков, но не этого.
— Что — хорошо? — переспросил он, сбитый с толку.
— Пусть приезжает, — повторила она, вставая. Она подошла к нему, её глаза были на одном уровне с его. Расстояние между ними было минимальным, но ощущалось, как бездна. — Только давай договоримся, Сергей, чтобы без недоразумений.
Она назвала его полным именем, и это прозвучало, как пощёчина.
— Твоя мама приедет к тебе, — продолжила она, её голос был ровным, но режущим. — Не к нам. Спать вы будете в гостиной. Диван там раскладной, места хватит. Готовить будете на плите, моя мультиварка остаётся у меня. Продукты покупайте сами, храните на нижней полке холодильника. Верхние — мои. Посуда — та, что твоя мама подарила нам на свадьбу. Ванная и туалет — по очереди. Уборку обсудим отдельно.
Она замолчала, наблюдая, как её слова доходят до него. Его лицо каменело, глаза расширялись от шока.
— Ты… что ты несёшь? — прохрипел он.
— То, чего ты хотел, — ответила она, не меняя тона. — Ты же мечтал, чтобы твоя мама была ближе? Вот она будет. Готовить тебе, стирать, учить жить. А я больше не твоя жена. Я соседка. Которая, к счастью, владеет этой квартирой. Помнишь, как твоя мама любит говорить, что я вышла за тебя ради неё? Она была права. Ради квартиры. И теперь я прошу своего жильца соблюдать правила.
Она развернулась и ушла в спальню. Щелчок замка прозвучал, как выстрел. Сергей остался стоять, раздавленный. Он хотел победить, но вместо этого превратил их дом в холодную коммуналку, а жену — в чужого человека, который диктовал ему условия. Он понял, что этот щелчок был не концом ссоры. Это был конец их мира.