Ариадна проснулась от густой, гнетущей тишины, просочившейся в спальню сквозь полумрак предрассветья. Пространство рядом на кровати было пустым, одеяло холодным. Георгий не вернулся.
Сначала был леденящий ужас, безмолвный и всепоглощающий. Потом паника, стремительная и слепая. Она обзвонила всех, чьи номера хранил ее телефон: коллег Георгия из конторы Речной Транзит, его приятеля детства Леонида, даже дальнего родственника из пригорода, с которым они виделись раз в год. В ответ звучали сонные голоса, недоуменные и раздраженные. К утру, когда терпение лопнуло, она начала названивать в приемные скорых и морги, в дежурные части городской полиции. Голоса на том конце провода становились все более циничными и уставшими. Девушка, да очухается ваш муж, с кем не бывает. Поехал, наверное, смотреть те самые коттеджи в Сосновом Бору, о которых все твердят. Ариадна не верила. Георгий был человеком, выточенным из гранита ответственности, он не мог просто так исчезнуть, раствориться в осеннем воздухе, не оставив и облачка пара на холодном стекле.
Утром, сжимая в ледяной ладони маленькую горячую руку сына, она вошла в здание участка на Октябрьской улице. Оставить Мишу было не с кем. Оба они с Георгием были детьми-одиночками, выросшими в стенах казенных учреждений, и их союз с самого начала был крепостью, возведенной на пустыре одиночества. Помнится, в день их скромной регистрации в загсе на Заречной, он, взяв ее руки в свои, прошептал: Нам не к кому возвращаться, Ариша. Значит, нашим домом будем мы сами. Друг для друга.
И они стали этим домом. Вместе грезили о том, как вырвутся из тесной комнатушки в коммуналке, купят просторную квартиру в новом доме с видом на реку, как будут летать в теплые страны, где море ласковое, а песок белый. Пройдя сквозь горнило детской нужды, Георгий жаждал не просто достатка, но настоящего богатства, того, что осязаемо и надежно. Он работал инженером-проектировщиком в Речном Транзите сутками, без выходных, пробиваясь сквозь частокол инстанций и подписей. Ариадна, желая поддержать его, оставила работу в библиотеке, которая была ей по душе, и устроилась секретарем-референтом в солидную торговую фирму. Зарплата была выше, но каждый вечер она возвращалась домой опустошенной, с подушечками пальцев, истертыми о клавиатуру.
Их мечты пришлось отложить, когда родился Миша. Ребенок требовал неожиданно больших трат, а в садик ходить не мог — цеплял каждую инфекцию, и Ариадне пришлось взять долгий неоплачиваемый отпуск. Но они считали это временными трудностями, преодолимыми, как ручей, который можно перешагнуть.
Теперь она сидела на жестком деревянном стуле в углу полицейского участка, прижимая к груди спящего сына. Мальчик, измученный долгим ожиданием и чужими, гулкими голосами, наконец, сомкнул ресницы, прильнув разгоряченной щекой к ее плечу. Дежурный сержант, человек с лицом, вылепленным из теста скуки, уже сказал, что заявление не примет — рано, мол, панику разводить. Но Ариадна тихо, но твердо заявила, что не уйдет, пока ей не скажут, где Георгий.
Самый молодой сотрудник, представившийся Родионом, в третий раз подошел к ней с пластиковым стаканчиком воды. Он смотрел на нее с такой нескрываемой, щемящей жалостью, что Ариадне хотелось вскрикнуть. Эта жалость была унизительнее откровенных насмешек. Насмешек она наслушалась вдоволь: Загулял, красавица, с компасом в руках. Очухается, приползет на четвереньках. Но Георгий не пил. И не загуливал.
Родион присел перед ней на корточки, сравняв их взгляды. Его лицо, молодое, но уже отмеченное печатью ежедневного соприкосновения с чужим горем, было серьезно.
Ариадна, я подал запрос. По базам он не проходит, в дорожных происшествиях не значится, в больницах нет. Вы говорили, что он не был замешан ни в чем сомнительном, так что есть надежда, что он просто... Задержался. Потерял счет времени.
Это невозможно, прошептала она, и голос ее звучал хрипло, как будто она долго шла против ветра. Он бы позвонил. Если задерживался, всегда присылал сообщение. Всегда.
Родион вздохнул и отвел взгляд в сторону, где на стене висела потрепанная карта города.
Понимаете, иногда случается... Поверьте моему опыту... Я уже сталкивался с тем, когда человек просто... Уходил в другую жизнь. Знаю, слышать такое больно, но... Вы не замечали ничего необычного? Подозрительных звонков? Новых увлечений?
Намек на то, что у Георгия могла появиться другая, ударил ее в висок, зазвенел в ушах, вывернул душу наизнанку. Она покачала головой, и темные волосы упали на лицо.
Нет. Ничего такого не было. Мы в прошлые выходные выбирали обои для Мишиной комнаты. Он смеялся. Говорил, что наш сын будет жить как наследный принц. Разве так готовятся к уходу?
Она смотрела на Родиона, ища в его глазах понимание, но видела лишь усталую уверенность человека, перелиставшего сотни однотипных дел. Ушла жена, пропал муж — для него это были штампы в протоколах, а не разорванные на части судьбы.
Хорошо, Родион поднялся, избегая смотреть ей в глаза. Я еще раз все перепроверю. Обещаю. Но вам... может, лучше пойти домой? Если что-то выясню, сразу позвоню.
Мы никуда не поедем, отрезала Ариадна. Пока вы не найдете моего мужа, мы будем здесь.
Родион кивнул и отошел к своему компьютеру. Ариадна закрыла глаза, прижавшись губами к шелковистым волосам сына. Другая жизнь. Эта мысль, словно ядовитый плевел, начинала прорастать в самой глубине ее существа. А что, если это правда? Если все эти годы порядочности, ответственности, все эти тихие я тебя люблю, сказанные на пороге перед уходом, были лишь тщательно сшитой маской? Если он сейчас не в беде, не лежит где-нибудь в канаве с проломленной головой, а пьет утренний кофе с незнакомкой и усмехается над своей простодушной, доверчивой Ариадной?
Она достала телефон. На экране заставки сияли они трое — она, Георгий и Миша, залитые солнцем в парке на берегу реки. Фотографии было всего три месяца. Она увеличила изображение, вглядываясь в лицо мужа. Его улыбка была искренней, глаза, цвета спелой ржи, смотрели прямо в объектив, наполненные глубоким, спокойным счастьем. Нет. Она верила этому взгляду больше, чем всему на свете. Больше, чем словам уставшего полицейского. Больше, чем зловещей, давящей тишине их опустевшей квартиры.
Внезапно телефон завибрировал у нее в руке. Пришло сообщение с незнакомого номера. Сердце Ариадны провалилось в бездну, а затем выпрыгнуло в горло, яростно заколотившись.
Ariadna, prosti menya. Ya ne mog inache. Ne ischi. Zabud. G.
Воздух вырвался из ее легких, словно кто-то выбил из нее пробку. Комната поплыла перед глазами, поплыла, как подводный пейзаж. Не мог иначе. Что это значит? Он сознательно бросил их, своего сына, ее? Или был в опасности и не хотел подставлять семью под удар? Ариадна набрала этот чужой номер и услышала лишь металлический голос автоинформатора, сообщающий, что абонент недоступен.
Родион, поймав ее взгляд, тут же все понял. Он подошел, прочитал сообщение и спросил, и в голосе его прозвучала первая, едва уловимая нота профессионального интереса:
Он всегда так пишет? Латиницей?
Ариадна замотала головой.
Нет! Никогда! Это впервые.
Родион кивнул, и в глазах его вспыхнул огонек.
Я проверю номер, подниму все возможные данные. А вы все-таки поезжайте домой, отдохните. Главное — он жив и вышел на связь.
Ариадна посмотрела на спящего Мишу, на его безмятежное, доверчивое личико, потом на Родиона, который уже был почти уверен, что разгадал банальную житейскую драму.
Вы правы, тихо сказала она. Мы, наверное, пойдем домой. Но вы обещайте, что сразу сообщите мне, если...
Обещаю.
Ариадна знала, что это была не другая женщина. Нечто иное, более страшное и необъяснимое. И Георгий пытался сказать ей об этом единственным способом, который ему оставили. Способом, который поняла бы только она — написал сообщение латиницей, давая понять, что его заставили, что за ним следят.
Не ищи, просил он. Но она будет искать.
Надежда отыскать мужа таяла, как апрельский снег на асфальте, оставляя после себя лишь грязь и холод. Родион пробил номер, но он оказался одноразовой сим-картой, купленной без предъявления паспорта. Позже, когда полиция официально завела дело о пропаже человека, опросили всех коллег Георгия из Речного Транзита и его немногочисленных друзей. Никто не мог сказать ничего вразумительного. В последний день его видели уходящим с работы в обычное время. Он сказал, что заедет в строительный гипермаркет Горизонт посмотреть материалы. И растворился. Словно прошел сквозь стену. День сменялся днем, неделя неделей, и Ариадна начала привыкать к призрачному существованию вдовы без гроба, жены без мужа. Она научилась жить в этой новой, обесцвеченной реальности, хотя не сдавалась и продолжала свои безумные, с точки зрения посторонних, поиски.
Первые месяцы были похожи на горячечный бред: частные детективы, которые лишь разводили руками и выставляли счета; платные запросы в банки — счета Георгия были обнулены в день его исчезновения; мобильные операторы, хранившие гробовое молчание; объявления на всех мыслимых форумах в интернете. Она выходила на связь с волонтерами, искавшими пропавших, расспрашивала о случайных находках в пригородных лесах, о неопознанных пациентах в психоневрологических диспансерах за сотни верст. Все было тщетно. Георгий исчез, прислав лишь одно короткое сообщение, которое жгло ей душу, как клеймо.
Единственной нитью, связывавшей ее с миром, где еще теплился какой-то официальный интерес к судьбе Георгия, оставался Родион. Он появлялся раз в неделю-две, всегда с небольшим гостинцем для Миши — машинкой, книжкой с яркими картинками, деревянным пазлом. Он помогал по хозяйству, словно пытаясь залатать дыры, которые оставило после себя отсутствие мужчины: починить протекающий кран, принести тяжелую сумку с продуктами из супермаркета, установить новую, более надежную защелку на входную дверь. Ариадне казалось, что он делает это из чувства вины, что система, частью которой он был, оказалась бессильна. По крайней мере, она так думала до того вечера, когда Родион, оставшись с ней на кухне за вечерним чаем, сказал, глядя на пар, поднимающийся из кружки:
Я понимаю, что нужно время. Но прошло уже столько месяцев... Может, пора позволить себе жить дальше? Позволить кому-то быть рядом?
Он протянул руку через стол и накрыл ее ладонь своей теплой, сильной рукой. Ариадна медленно, но неуклонно высвободила свою кисть. Она подняла на него взгляд и мягко, стараясь не ранить человека, который стал для них с Мишей почти другом, произнесла:
У меня есть муж. Где бы он ни был, он есть. И пока я не узнаю, что с ним случилось, я буду ему верна.
Она говорила это без пафоса и надрыва, констатируя факт, простой и неоспоримый, как смена времен года. Когда-то она дала обещание быть с ним в радости и в горе, в болезни и в здравии, и это обещание для нее не было пустым звуком, оно вросло в ее плоть и кровь.
Родион опустил глаза.
Прости. Я не хотел тебя обидеть. Я и сам верю в брачные обеты. Просто... Вы с Мишей стали мне очень дороги. И я хотел бы сделать вас счастливыми.
Не извиняйся. Ты замечательный человек, Родион. И я тебе бесконечно благодарна. Но я не могу.
Он ушел, а Ариадна осталась сидеть за столом, глядя в черное окно, в котором отражалось ее собственное бледное, истаявшее за эти месяцы лицо. Она чувствовала себя стражем пустого мавзолея, часовым, забытым на посту, откуда давно ушли все, кого он должен был охранять. Ее верность казалась окружающим странной, почти безумной. Но для нее это был единственно возможный путь, мост, перекинутый через пропасть, на том конце которого еще теплился огонек.
Она встала и прошла в детскую. Миша спал, сжимая в руке плюшевого медвежонка, подаренного Родионом. Ариадна поправила ему одеяло и села рядом, положив руку на его небольшую, хрупкую спину. Она будет ждать. Не как Пенелопа, ткущая саван, а как маяк, продолжающий посылать свой луч в ночь, даже если все кобли уже давно причалили к другим берегам.
Это была самая обычная прогулка. Ариадна забирала Мишу из садика, он тащил ее за руку, сбивчиво и восторженно рассказывая про кукольный спектакль, который им показывали. Солнце, низкое и осеннее, слепило глаза, заливая улицу обманчиво-золотистым светом, и мир на мгновение показался ей удивительно нормальным, таким, каким он не был уже больше года.
Именно в этот миг ее взгляд, скользнув по другой стороне Широкого проспекта, наткнулся на нечто, от чего время споткнулось и замерло. Оно сжалось в раскаленную докрасна точку, в которой не было ничего, кроме знакомого, до боли родного абриса: профиль, узнаваемый изгиб плеч, легкая сутулость от долгих часов за чертежами. Георгий.
Он был жив. Здоров. Более того, он выглядел преуспевающим. На нем был элегантный свитер из тончайшей шерсти, дорогие брюки со стрелками. Он шел, склонив голову к невероятно красивой женщине. Она была одета с той безупречной, кричащей о деньгах простотой, что дороже любой броскости: идеально сидящее пальто песочного цвета, маленькая сумка через плечо, уложенные волосы, отливающие медью. И она катила перед собой коляску — не просто коляску, а некое роскошное сооружение, обитое тканью цвета спелой клубники, похожее на колыбельку для младенческого божества.
Кровь отхлынула от лица Ариадны и застучала в висках, тяжело и глухо. Она не осознавала, что сжимает руку Миши так, что косточки хрустнули.
Мама, ты что? Ты мне делаешь больно.
В этот момент Георгий поднял голову. Его взгляд, скользнув через поток машин, на долю секунды встретился с ее взглядом. В его глазах, тех самых, цвета спелой ржи, мелькнула настоящая, дикая паника. Он резко, почти грубо, отвернулся к женщине, что-то ей оживленно сказал, улыбнулся натянутой, вымученной улыбкой и легким движением руки направил ее и коляску чуть в сторону, будто показывая на витрину дорогого ювелирного магазина.
Он их не узнал? Или сделал вид, что не узнал?
Ариадна инстинктивно прижала к себе сына, не в силах оторвать глаз от этой идиллической сцены на той стороне улицы. Ее мир, ее верность, ее год отчаяния, надежд, унизительной жалости и гордого стояния на посту — все это рухнуло в одно мгновение, раздавленное колесами этой розовой коляски и холодным, пустым, отчужденным взглядом человека, которого она называла мужем.
Они скрылись за углом. Ариадна стояла, как громом пораженная. С самого начала все были правы. Новая жизнь. Новая семья. Новый ребенок. Он не был в беде. Его не удерживали силой. Он сделал свой выбор. Выбор в пользу богатой, красивой, беззаботной жизни, жизни без них, без их скромных обоев для детской, без коммунальных проблем, без прошлого. Все это время, пока она верила, искала, отказывала Родиону, он выбирал мрамор для столешниц в другой кухне, покупал эту абсурдную розовую коляску, улыбался другой женщине.
Хочешь, мы сейчас заедем на работу к дяде Родиону? спросила она у сына, и собственный голос показался ей доносившимся из-под земли.
Миша обрадовался, его лицо просияло, затмив боль от сжатой руки.
Да, мама, давай! Может, он снова покажет мне свой жезл. Ты знаешь, он светится в темноте! Когда я вырасту, я буду полицейским, как дядя Родион!
Ариадна улыбнулась, обняла сына, ощущая под пальцами тепло его маленького, доверчивого тела.
Конечно, сказала она. Конечно, будешь.
Ее трясло, как в лихорадке, а в горле стоял ком. Но от одной мысли о том, что скоро она увидит Родиона, его спокойное, надежное лицо, на душе становилось тепло и как-то невыносимо горько. И эта горечь была единственным, что оставалось от ее великой верности.