30 октября – День памяти жертв политических репрессий.
Свет, звуки и запахи играют важную роль в тюремном заключении. Их действие на человека не всегда осознается в полной мере. Однако любое отклонение от привычного уровня в интенсивности воздействия этих элементов тяжело воспринимается человеком и заставляет его нервничать, испытывать дискомфорт. Каждое из этих явлений способно стать мерой физического и эмоционального давления на узника.
Обоняние – одно из самых древних человеческих чувств, поскольку оно тесно связано с участками мозга, которые были еще у примитивных животных. В процессе эволюции в мозгу людей сформировались отделы, обеспечивающие работу сознания. Те нервные импульсы, которые заставляют нас испытывать голод, жажду, сексуальное возбуждение, а также воспринимать запахи, по-прежнему сначала принимаются подкоркой и лишь потом попадают в кору головного мозга, где анализируются. Исходя из этого, эмоции, вызванные запахом, отличаются особой силой и с трудом поддаются контролю разума.
Как отмечает в своей монографии В. В. Лапин: «Ольфакторные и звуковые впечатления часто фиксируются, когда они по своей силе переходят какой-то определенный терпимый предел. Так люди, впервые попавшие в места заключения, обычно отмечают характерный тяжелый запах тюремных камер и коридоров. …Удушливая атмосфера сама по себе является сильнейшим средством подавления воли. …Шокирующий запах, с которым приходилось мириться в камере, сразу ставил человека в положение социального аутсайдера: на свободе в таких условиях жили лишь те, чья судьба оказалась совсем неказистой».
Упоминания о тяжести зловония, исходящего от «параши» или даже от пищи, часто встречаются в воспоминаниях политзаключенных: «Постепенно в камеру просочился тошнотворный запах тухловатой вареной рыбы. Даже на фоне всепроникающего запаха сырости и параши эта рыбная вонь вызывала отвращение»; «…Здесь уже не подвал, но запах плесени, грязи, параш еще острее, чем на Черном озере. Я называю составные части этого запаха. В целом же они составляют, в сочетании с еще чем-то неуловимым, запах тюрьмы»; «По возвращении в камеру в нос бил запах табака, пота, хлеба, прожаренных нечистых вещей и параши. Всю эту гамму запахов, весь этот букет мы не чувствовали, адаптировавшись за день, а вот, приходя с воздуха, чувствовали здорово».
Многие бывшие заключенные отмечали специфический запах тюрьмы: «Везде и всегда мы были погружены в отвратительный тюремный запах – дезинфекции, параши, сапог, махорки, грязного больного тела»; «Поначалу особенно поражала вонь ношенной прожаренной одежды, вызывавшая тошноту, – арестанский стойкий запах, исходивший от каждого из нас. Он запомнился на всю жизнь. Я и сейчас, через полстолетия, узнаю его изо всех – этот тюремный кислый и острый тряпичный дух».
Можно закрыть глаза и не смотреть, закрыть уши, чтобы приглушить звук, не прикасаться к определенным предметам, не есть какое-то время, но не дышать невозможно. «Неизбежность» дыхания превращает дурной запах и недостаток кислорода в изощренную пытку. Большая скученность людей в общих камерах приводила к высокому содержанию углекислого газа, что влекло недостаток кислорода и повышенную температуру в камере: «В камере жарко – хоть бери веник и парься»; «…откуда меня впихнули в какой-то чулан, заполненный «туманом» – испарениями – и невольно воскликнул: «Что это, где я?» Голос снизу, от пола: «Садись на пол, увидишь». Нагибаюсь, вижу несколько полуголых мужчин, сидящих на мокром полу. Лица, тела у них потные и грязные».
Особенно душно стало после ужесточения режима в 1937 году, когда по всей стране в камерах стали закрывать форточки. Хотя писатель Иванов Разумник в своих воспоминаниях отмечал, что на Лубянке уже в 1933 году форточки не разрешали держать открытыми – окно запиралось на ключ и открывалось дежурным лишь по утрам. В конце августа 1937 года форточки стали закрывать по всей стране. Михаил Леонтьевич Шангин, сидевший в это время в Курганской тюрьме, так вспоминал закрытие форточек: «А вскоре кому-то в верхах показалось, что узники дышат и видят лишку, и был дан приказ во всех острогах страны заложить окна. В нашем окне оставили 30 сантиметров. Надели зонты. Душегубка...». Вскоре после переезда Михаила Леонтьевича в Челябинский централ форточки закрыли и в этой тюрьме. Заключенные камеры № 8, где сидел М. Л. Шангин, поначалу пытались решить проблему недостатка воздуха созданием очереди, состоящей из групп по восемь человек, которые дышали струйкой воздуха, идущей от окна. Однако это требовало слишком больших усилий. В итоге сокамерники решились на голодовку, потребовав от начальства, в том числе, «пробить в тюремной стене из коридора в камеру две дыры для естественной вентиляции, очистить сетки зонтов на окнах от раствора...». Голодовка длилась неделю, причем к восьмой камере присоединилась вся тюрьма. В конце концов, администрация выполнила часть требований заключенных, и дыры для вентиляции были пробиты, а сетки зонтов почищены. Но далось это дорогой ценой: только в камере Михаила Шангина за время голодовки погибло 63 человека.
Евгения Гинзбург также вспоминала ужесточение режима, когда «в ответ на процесс правых» в ее камере закрыли форточку. По новому распорядку форточку открывали на десять минут, когда заключенных выводили на прогулку: «Вот когда мы познали вкус воздуха! Одного крошечного глотка кислорода… Дни и ночи, проведенные в этой камере при постоянно открытой форточке, кажутся нам теперь каким-то курортом». Так как лето 1938 года выдалось очень жарким, а камера Е. С. Гинзбург находилась на северной стороне, «все вещи от сырости, от плесени, от застоявшегося воздуха стали волглыми. Солома в подушках и тюфяках прела, начинала гнить». Ситуация немного улучшилась после обморока Евгении Семеновны, когда по распоряжению тюремного врача им увеличили время проветривания до двадцати минут. А после падения Ежова форточки вновь открыли.
Кислородное голодание и давка могли также использоваться в качестве «физического воздействия» для получения признаний. Так Р. В. Иванов-Разумник описывал свое пребывание в «собачнике» на Лубянке в 1938 году, куда его перевели из Бутырской тюрьмы для допросов. Это был не первый его приезд на Лубянку. Более того, он уже сидел в том же самом «собачнике» за полгода до описываемых событий, но тогда их было 18 человек на камеру около двадцати квадратных метров. Во второй раз их было уже шестьдесят. Писатель вспоминал как трудно было протиснуться в камеру: «Когда я вошел... нет, не могу сказать "вошел", так как никакого прохода не было, войти в этот собачник было невозможно: все сорок квадратных аршин были заполнены тесно бок о бок сидящими спрессованными голыми людьми». Естественно, что при такой скученности людей в небольшом, непроветриваемом помещении, да еще при горячем радиаторе отопления, духота и жара в собачнике были непереносимыми. Заключенные никак не могли надышаться: «Мы задыхались, дышали, открыв рот, как рыбы, вытащенные на берег…. Когда приток воздуха из открытой двери освежал нашу собачью пещеру – на минуту становилось легче, а потом мучения возобновлялись с прежней силой». Единственные передышки были во время оправки и приема пищи. Подобная атмосфера не могла не сказаться на здоровье заключенных. Вскоре одному из узников – страдающему астмой полковнику Рудзиту – стало плохо. Однако врач, пришедший после криков заключенных, отказался ему помочь: «Небрежно пощупав пульс больного и в ответ на наши негодующие заявления, что все мы здесь отравлены, что дышать нечем, что это пытка и морильня – доктор сухо сказал: "Надо сознаваться!". И ушел». Полковник Рудзит скончался через сутки, после очередного допроса.
Источники:
Жирицкая, Е. Легкое дыхание: запах как культурная репрессия в российском обществе 1917-1930-х годов / Екатерина Жирицкая // Ароматы и запахи в культуре / сост. О. Б. Вайнштейн. — М.: Новое литературное обозрение, 2010. С. 168.
Лапин В. В. Петербург. Запахи и звуки. – СПб.: «Европейский Дом», 2007.
Гинзбург, Е. С. Крутой маршрут. Хроника времен культа личности / Е.С. Гинзбург; — М.: «ФТМ», 1977. — 940 с.
Трубецкой, А. В. Пути неисповедимы: (Воспоминания 1939-1955 гг.).
Адамова-Слиозберг, О. Л. Путь / Ольга Адамова – Слиозберг. — М.: Возвращение, 1993. —254 с.
Волков, О. В. Век надежд и крушений: Воспоминания, повести, рассказы, очерки / О. В. Волков. – М.: Советский писатель, 1989. – 736 с.
Шангин, М. Л. Тюрьмы / М.Л. Шангин // За что?: Проза. Поэзия. Документы / сост.: В. Шенталинский, В. Леонтович; ред. А. Г. Калмыкова. – М.: Новый ключ, 1999. С. 391.
Бондаревский, С. К. Так было...: Мемуары / Сергей Бондаревский; — М.: Киви-Норд, 1995. —128 с.
Иванов-Разумник, Р. В. Тюрьмы и ссылки / Р. В. Иванов-Разумник; — Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1953. — 412 с.