Тишина в лаборатории была особого рода – густой, бархатистой, настоянной на мерном гуле серверов и едва уловимом шипении аппаратуры, способной считывать тончайшие вибрации человеческого мозга. Это был храм Морфея, переосмысленный в категориях квантовой физики и нейробиологии. В центре зала, под слабым свечением голографического проектора, стоял Арсений. Ученый, затворник, современный картограф, чьи владения простирались дальше любых материковых шельфов – в бескрайний океан общего подсознательного человечества.
Его карта висела в воздухе, переливаясь мириадами огней. Каждая точка – это сон. Яркие сгустки – повторяющиеся сюжеты: полеты, падения, опоздания на экзамен, появление на людях голым. Целые созвездия из страхов и желаний. Арсений знал их все. Он мог проследить миграцию кошмаров по планете, словно фронты атмосферного давления, мог увидеть, как рождается новая коллективная фобия – скажем, к искусственному интеллекту – и расползается по миру, как пятно плесени. Он был богом этого хаоса, наводя в нем порядок.
Именно поэтому его так встревожила пустота.
Она была на самой окраине карты, в секторе, который он в шутку называл «антиподом реальности». Не просто темный участок, где сны были редки. Нет. Это была абсолютная чернота, «слепая зона». Аппаратура, настроенная на малейший пси-шум, не улавливала там ничего. Ни одного образа, ни одной эмоции. Как будто все человечество, засыпая, единогласно договаривалось обходить это место стороной.
— Не может быть, — прошептал Арсений, увеличивая масштаб. Голограмма отозвалась легким писком. — Всевидящее Око слепнет.
«Всевидящим Оком» его называли три аспиранта, работавшие в соседней комнате. Для них он был полумифическим существом, гением-затворником, чьи идеи опережали время на десятилетия.
В дверь постучали. На пороге стояла Лика, самая смелая из них. Она принесла свежие данные.
— Арсений Викторович, вы опять за своим «ничто»? — осторожно спросила она, глядя на зияющую черноту на проекторе.
— «Ничто» не может обладать такой гравитацией, Лика, — ответил он, не отрывая взгляда от пустоты. — Оно не просто отсутствует. Оно притягивает. Оно поглощает. Посмотри на края.
Девушка присмотрелась. Яркие нити снов, подходя к границе черноты, не обрывались, а словно истончались, изгибались и угасали, как будто их засасывало в воронку.
— Что это может быть? Теория гласит, что общее подсознательное не имеет пробелов. Оно тотально.
— Теории, — усмехнулся Арсений, — как карты старых мореплавателей. Рисуют драконов на месте неизведанных земель. Но земля там все равно есть. Ее просто нужно нанести на карту.
— Вы хотите… — Лика не решалась договорить.
— Я хочу туда отправиться. Лично.
Это было безумием. Прямое подключение к общему полю было чревато непредсказуемыми последствиями. Разум мог не вернуться, заблудившись в лабиринтах чужих снов. Но запретный плод, особенно в мире, где, казалось, не осталось белых пятен, манил с неодолимой силой.
Подготовка заняла неделю. Арсений модифицировал интерфейс, создав не просто считыватель, а передатчик, способный проецировать его сознание в конкретную точку карты. Он назвал аппарат «Кораблем». Когда он лег в кресло-капсулу, его лицо было бледно, но решительно.
— Поддерживайте связь. Если я не вернусь через шесть часов… отключите меня. Не пытайтесь вытащить силой.
Лика кивнула, ее пальцы дрожали на клавиатуре.
— Удачи, Арсений Викторович.
Он закрыл глаза. Послышался нарастающий гул. Мир поплыл.
---
Переход был похож на падение в ледяную черную реку. Его сознание, лишенное привычных якорей тела, кувыркалось в потоке чужих видений. Мелькали обрывки: чей-то смех, чей-то крик ужаса, знакомые улицы и незнакомые лица. Он пролетал сквозь сны, как метеор сквозь атмосферу, держа курс на притягательную пустоту.
И вдруг все стихло.
Тишина. Абсолютная. Его собственные мысли отдавались в этой пустоте гулким эхом. Не было ни света, ни тьмы в привычном понимании. Был серый, неподвижный сумрак. Он стоял на коленях, вернее, его сознание проецировало себе ноги и руки, чтобы не сойти с ума от небытия.
Перед ним раскинулся город.
Но какой это был город! Архитектура его была хаотичной и причудливой. Дома, сложенные из розового сахарного ватина, соседствовали с замками из черного копченого стекла. Улицы были вымощены гигантскими пуговицами и катушками ниток. Фонарные столбы росли из земли, как деревья, и на них висели не лампы, а застывшие, словно янтарные, мыльные пузыри. Воздух был густым и сладковатым, с ароматом пыли на старой чердаке и засахаренных вишен.
И повсюду были они.
Фигуры, силуэты, тени. Одни были четкими, с проработанными чертами лиц, другие – размытыми, как стертые карандашные наброски. Они двигались по улицам медленно, без цели. Это были забытые сны.
Арсений пошел вперед, его шаги не издавали звука. Он смотрел на обитателей этого города, и сердце его сжималось от щемящей тоски.
Вот мальчик, который раз за разом пытается запустить бумажного змея, но ветра нет, и змей падает на землю, превращаясь в смятый лист. Сон о неудаче, о котором забыли наутро.
Вот женщина, бесконечно примеряющая в витрине несуществующего магазина платье из лунного света. Сон о несбывшемся желании.
А вот целая группа людей, застывших в позах объятий, но их руки проходят сквозь друг друга. Сны о потерянной любви.
Они были похожи на призраков, обреченных вечно переживать один и тот же неудачный момент, лишенные даже энергии кошмара, которая хоть и ужасна, но все же жизнь. Это было чистое, безразличное забвение.
— Вы новый? — раздался тихий голос у него за спиной.
Арсений обернулся. Перед ним стоял человек. Вернее, его проекция была более четкой, чем у других. Он был одет в костюм из пергаментной бумаги, испещренной выцветшими чернилами. Его лицо было умным и печальным.
— Я не здешний, — ответил Арсений. — Я… картограф.
— Картограф? — Человек улыбнулся, и его улыбка была похожа на трещину на старом фарфоре. — Значит, наконец-то кто-то вспомнил о существовании Лимба. Мы называем наш город Лимбом.
— Вы кто?
— Когда-то я был Сном о Великом Открытии, — сказал человек. — Меня видел во сне один ученый, почти гений. Ему приснилась формула, способная объединить квантовую механику и теорию относительности. Но он забыл меня, едва проснувшись. Потянулся за блокнотом, а в голове — пустота. Так я здесь и оказался. Теперь я Хранитель. Немного поддерживаю порядок в этом хаосе забвения.
Арсений смотрел на него с растущим изумлением. Он смотрел на бледные, полупрозрачные фигуры, на город из обрывков памяти.
— Так вот оно что… «Слепая зона»… Это свалка. Архив.
— Не архив, — поправил Хранитель. — Кладбище. На архивы кто-то когда-то приходит. Сюда не приходит никто. Мы — то, что не оставило следа. Мы — черновики души. Первый поцелуй, который так и не случился. Слова, которые не были сказаны. Победа, которую не одержали. Мы — альтернативные версии ваших жизней, которые даже не успели начаться.
Они шли по главной улице, и забытые сны расступались перед ними, не проявляя ни интереса, ни вражды. Их существование было пассивным ожиданием окончательного распада.
— Но почему вас никто не видит? Почему эта зона слепа?
— Потому что помнить о нас — больно, — просто ответил Хранитель. — Сознание — великий цензор. Оно вытесняет не только ужасное, но и то, что напоминает ему о его несостоятельности, о нереализованном потенциале. Люди предпочитают забыть свой самый прекрасный сон, если не могут воплотить его наяву, чем жить с этим знанием. Проще думать, что его и не было. Так рождается наша колония.
Он остановился у площади, в центре которой стоял фонтан. Вместо воды из него струился тихий, переливающийся свет, а вместо скульптуры в центре был огромный, полупрозрачный цветок, медленно увядающий и вновь распускающийся, но так и не распускавшийся до конца.
— Сон о несделанном признании, — кивнул Хранитель на цветок. — Один из наших старейших жителей.
Арсений почувствовал, как его охватывает странное чувство. Не страх, а глубокая, всепоглощающая печаль. Он всю жизнь составлял карту снов, думая, что фиксирует саму суть человечества – его страхи, желания, инстинкты. Но он не понимал, что самая важная часть, самая хрупкая и трагическая, была скрыта от глаз. Не реализованные амбиции, не ужас монстров, а тихий шепот упущенных возможностей.
— Я… я могу что-то сделать? — спросил он, и его голос прозвучал жалко и неубедительно в этом мире без эха.
Хранитель посмотрел на него с бездонной грустью.
— Ты уже сделал. Ты пришел. Ты увидел. Ты вспомнил. Для нас это больше, чем кто-либо делал за все время существования Лимба. Но ты не можешь нас забрать. Законы этого места нерушимы. Забытое остается забытым.
Вдруг Арсений почувствовал знакомое тянущее ощущение. Его «Корабль» вызывал его назад. Его проекция начала мерцать.
— Мне пора.
— Возвращайся, Картограф, — сказал Хранитель. — Составляй свою карту. Но теперь ты знаешь, что на самой точной карте всегда должно оставаться место для Terra Incognita. Для земли, которая существует, только пока о ней не знают.
Мир вокруг поплыл, серый город начал распадаться на пиксели. Последнее, что увидел Арсений, — это фигуры забытых снов, которые медленно махали ему вслед, не в знак прощания, а скорее в знак благодарности за краткое воспоминание.
---
Он очнулся в кресле. Голова раскалывалась, тело было мокрым от холодного пота. Над ним склонилась бледная Лика.
— Арсений Викторович! Вы живы! Шесть часов и три минуты! Мы уже думали…
— Я жив, — хрипло прошептал он. Его взгляд упал на голографическую карту. «Слепая зона» по-прежнему зияла на своем месте черной, безжизненной дырой.
— И что там? — с жадностью спросила Лика. — Что вы нашли?
Арсений медленно поднялся. Он подошел к проектору и долго смотрел на эту черноту. Теперь он знал, что скрывалось за драконом, нарисованным на краю карты. Не чудовище. Не пустота. А целый город, полный тихой, немой печали.
— Ничего, Лика, — тихо сказал он. — Абсолютно ничего.
Он не мог рассказать. Это было бы предательством. Некоторые истины слишком тяжелы для мира бодрствования.
С того дня Арсений изменился. Он продолжал работать, составлять карты, анализировать сны. Но он больше не стремился сделать карту тотальной, абсолютно полной. Он оставил «слепую зону» нетронутой. Иногда, поздно вечером, когда лаборатория снова погружалась в бархатную тишину, он подходил к проектору и смотрел на этот черный участок. Он не видел больше пустоты. Он видел улицы из пуговиц, фонтан с нераспустившимся цветком и Хранителя в костюме из пергамента.
И он понимал, что самая важная часть человеческой души – это не те сны, что мы помним, а те, что мы забыли. Потому что они, эти забытые сны, как ни парадоксально, и формируют тихий, неслышный фон нашей жизни, наше вечное, щемящее чувство потери чего-то, чего, возможно, и не было. И, глядя в бездну, он теперь знал, что бездна не только смотрит в ответ, но и помнит о нем. Помнит, потому что он был единственным, кто нашел в себе смелость забыть ее навестить.