— Анечка, ну что вы как неродные? — голос свекрови, Светланы Петровны, сочился в телефонной трубке приторным медом, таким густым и липким, что хотелось немедленно вымыть руки. — Зачем вам эта клетушка съемная, когда у меня хоромы пустуют? Переезжайте ко мне! И вам экономия, и мне не так одиноко будет по вечерам.
Мы с Димой уже полгода жили в нашей уютной, хоть и крошечной, однушке на окраине города. Я обожала наше гнездышко. Здесь каждая чашка, каждая подушка на диване, каждый постер на стене были выбраны нами, были частью нашей общей истории. Здесь мы были хозяевами своей маленькой вселенной, свободной от чужих правил и мнений. По вечерам мы готовили незамысловатый ужин, болтали обо всем на свете, смотрели фильмы, обнявшись под одним пледом. Это было наше место силы. Дима, мой любимый, добрый, немного наивный муж, тоже был счастлив. Я видела это в его глазах, когда он возвращался с работы и с порога обнимал меня, вдыхая запах дома. Но звонки его мамы, начавшиеся как редкие намеки, становились все настойчивее, превращаясь в планомерную осаду нашей крепости.
— Мам, ну мы же говорили, — в очередной раз пытался отбиваться Дима, но я видела, как чувство вины проступает на его лице, как напрягаются плечи. — У нас все хорошо. Мы привыкли. Нам нравится.
— Привыкли ютиться по углам? Как студенты, ей-богу! — вздыхала Светлана Петровна с трагизмом великой актрисы, выступающей на сцене МХАТа. — Сынок, я же для вас стараюсь. Хочу, чтобы вы деньги копили, а не чужому дяде отдавали. Посчитай, сколько вы за год выбрасываете! На эти деньги уже можно было бы на первоначальный взнос собрать. А я что? Я одна в трех комнатах, как перст. По ночам сердце прихватывает, давление скачет, а рядом никого, стакан воды подать некому. Страшно, Дима, страшно одной засыпать.
Этот аргумент был ударом ниже пояса, отравленной стрелой, которая всегда попадала в цель. Дима обожал свою мать. Она вырастила его одна, работая на двух работах, и он чувствовал себя в вечном, неоплатном долгу перед ней. После каждого такого разговора он ходил мрачный и задумчивый, механически листая каналы или уставившись в одну точку. Наша легкая, счастливая атмосфера улетучивалась, сменяясь тягостным молчанием.
Однажды она даже приехала к нам без предупреждения. «Проезжала мимо, решила яблочек домашних завезти». Она вошла в нашу квартиру и огляделась с таким видом, будто попала в чулан для прислуги.
— Ну да, уютненько, — процедила она, проведя пальцем по книжной полке. — Только пыльновато. И тесно. Как вы тут вдвоем помещаетесь? Бедный мой мальчик, после работы даже развернуться негде. Анечка, ты бы хоть шторы поменяла, эти совсем вид потеряли.
Я закусила губу, чтобы не ответить резко. Это была моя квартира, мой дом, и эти шторы мы выбирали вместе с Димой, радуясь, как они подходят к цвету стен.
— Ань, может, и правда? — спросил он меня тем вечером, когда я, расстроенная, мыла посуду. — Квартира у нее большая, трехкомнатная. Район хороший, самый центр. Ремонт свежий. Подкопим денег, купим свое жилье быстрее. Это же не навсегда, на год-два. И ей спокойнее будет, я перестану за нее так дергаться.
— Дима, мы будем жить со свекровью, — я повернулась к нему, вытирая мокрые руки. — Ты понимаешь, что это значит? Это конец нашей личной жизни, нашего пространства. Будут постоянные советы, контроль, упреки. Мы не сможем даже спокойно поговорить или фильм посмотреть. Все будет происходить под ее наблюдением.
— Ну что ты сразу в крайности? — нахмурился он. — Мама у меня современная, она не будет лезть. Она просто хочет помочь, проявить заботу. Она ведь нас любит.
«Тебя — любит. А меня — терпит», — пронеслось у меня в голове, но вслух я этого не сказала, не желая разжигать ссору. Вместо этого я попыталась воззвать к его разуму.
— Милый, пойми, у каждой хозяйки свои порядки. Я варю борщ так, а она — иначе. Я убираю по субботам, а она — по пятницам. Это неизбежно приведет к конфликтам. Мы потеряем то, что у нас есть сейчас. Эту легкость, эту свободу. Оно того стоит? Эта экономия стоит нашего с тобой мира в семье?
Споры продолжались почти две недели. Светлана Петровна звонила каждый день, пуская в ход все: жалобы на здоровье, на одиночество, на мошенников, которые якобы звонят пенсионерам. Она рисовала радужные картины нашей совместной жизни: уютные семейные ужины, ее помощь по хозяйству («Я же на пенсии, буду вам и готовить, и стирать, приходите с работы — и отдыхайте!»), огромные сэкономленные суммы. Дима все больше склонялся на ее сторону, а я чувствовала, как земля уходит из-под ног. В конце концов, видя, как он мучается, разрываясь между мной и матерью, я сдалась. Я любила его и не могла больше смотреть на его страдания.
— Хорошо, — выдохнула я однажды вечером, чувствуя горечь поражения. — Давай попробуем. Но с условием: если что-то пойдет не так, если я почувствую, что больше не могу, мы сразу же съезжаем. Без споров и обсуждений.
Дима просиял, как ребенок, получивший долгожданную игрушку. Он тут же схватил телефон, чтобы обрадовать маму. Я слышала ее радостные возгласы из трубки и чувствовала, как по спине пробегает холодок дурного предчувствия. Моя интуиция кричала об опасности, но я заставила ее замолчать.
Переезд был похож на капитуляцию. Мы паковали наши вещи, и мне казалось, что я упаковываю в коробки нашу свободу и независимость. Квартира Светланы Петровны действительно была просторной и светлой, с высокими потолками и добротной, но безликой мебелью из прошлого века. Все было правильным, чистым, но абсолютно чужим. Нам выделили самую дальнюю комнату, бывшую Димину детскую.
Первая неделя была почти идиллической. Светлана Петровна порхала по квартире, как добрая фея из сказки. По утрам нас ждал горячий завтрак, по вечерам — ужин из трех блюд. Она категорически отказывалась от нашей помощи, говоря: «Сидите, отдыхайте, деточки, я сама. Вы работаете, устаете». Она заваливала Диму его любимыми пирожками с капустой и постоянно интересовалась его делами на работе, восхищаясь каждым его достижением. Ко мне она тоже была подчеркнуто любезна. «Анечка, доченька, как тебе спалось на новом месте?», «Анечка-хозяюшка, посмотри, какой я тебе шарфик купила, тебе этот цвет к лицу».
— Ну вот видишь! — с торжеством говорил мне Дима каждый вечер. — А ты боялась! Все же прекрасно!
Я молчала. Что-то в этой чрезмерной, сахарной заботе меня настораживало. Она была слишком демонстративной, слишком навязчивой. Это было похоже на хорошо отрепетированный спектакль, где свекровь играла роль идеальной матери и тещи, а мы с Димой были благодарными зрителями. Но я замечала мелочи: как она украдкой осматривает мою одежду, когда я вешаю ее в шкаф, как поджимает губы, когда я говорю по телефону с подругой, как ее улыбка не затрагивает глаз.
Ко второй неделе в ее поведении появились новые, тревожные нотки. «Забота» стала плавно превращаться в тотальный контроль. Маски начали спадать.
— Анечка, а почему ты эту блузку надела? Цвет тебе не идет, бледнит. Надень лучше ту, синюю, — говорила она как бы между прочим за завтраком.
— Доченька, ты опять макароны сварила? Диме нужно мясо, он же мужчина, он у меня работает, ему силы нужны. Я вот котлеток нажарила, поешьте нормальной еды.
— Ой, а что это у вас в комнате такой беспорядок? Я пока вас не было, прибралась немного. Твои эти баночки-скляночки на туалетном столике расставила по-человечески.
Она без спроса заходила в нашу комнату в наше отсутствие. Я поняла это, когда не нашла на своем месте книгу, которую читала. Оказалось, Светлана Петровна положила ее в шкаф, решив, что она «портит вид». Она перекладывала мои вещи, комментировала мой выбор одежды, косметики. Однажды она «случайно» выбросила мою любимую кружку с забавным енотом, потому что на ней был «уродливый детский рисунок». Я сварила свой фирменный тыквенный суп-пюре, которым всегда гордилась. Вечером, когда мы сели за стол, суп оказался невыносимо соленым. Свекровь, попробовав его, сокрушенно покачала головой и сказала Диме: «Ничего, сынок, Анечка у нас еще молодая, не научилась готовить. Ничего, я ее подтяну». Я видела, как она перед ужином вертелась у плиты, и была уверена, что суп она пересолила сама.
Дима ничего этого не замечал или не хотел замечать. Для него это были мелочи, проявление материнской заботы в ее своеобразной форме. Когда я пыталась с ним поговорить, он отмахивался:
— Ань, ну не придирайся. Мама просто хочет как лучше. Она старой закалки, так привыкла. Ну убралась она в комнате, что в этом такого? Тебе же легче.
— Дима, это наша комната! Это единственное личное пространство, которое у нас осталось! Она не имеет права туда заходить без нас и трогать мои вещи!
— Да перестань ты! Это и ее квартира тоже. Она просто хотела помочь. Ты слишком все драматизируешь, — раздраженно отвечал он.
Я чувствовала себя в ловушке. Каждый день превращался в испытание на выдержку. Я приходила с работы и уже у порога заставляла себя улыбаться, готовясь к очередной порции «заботы». Светлана Петровна методично и планомерно выживала меня с моей же собственной территории, вторгаясь в мое личное пространство, в мои отношения с мужем. Она постоянно подчеркивала его достоинства и мои недостатки, создавая контраст между «идеальным сыном» и «непутевой невесткой».
— Димочка у меня такой умница, весь в отца. У него большое будущее, — громко говорила она по телефону подруге, когда я была на кухне. — Главное, чтобы тыл был надежный. А то знаешь, как бывает, жена попадется ни то ни се, и вся жизнь мужчины под откос.
Я начала замыкаться в себе. Наша с Димой близость испарялась на глазах. В своей комнате, за закрытой дверью, мы говорили шепотом, боясь, что нас подслушают. Интимные моменты сошли на нет — я не могла расслабиться, постоянно чувствуя незримое присутствие третьего человека за стеной. Я все чаще задерживалась на работе, ходила в спортзал, встречалась с подругами в кафе — любой предлог был хорош, чтобы прийти домой попозже. Атмосфера в квартире стала гнетущей, пропитанной пассивной агрессией. Я чувствовала себя не хозяйкой, даже не гостьей, а приживалкой, которую терпят из милости.
Прошел месяц. Месяц ежедневного тихого ада. Я похудела, осунулась, под глазами залегли тени. Я стала нервной и раздражительной, срываясь на коллегах по пустякам. Дима тоже заметил перемены во мне, но списывал все на мою «неуживчивость» и «капризы». Мы стали ссориться почти каждый день. И всегда в центре ссоры незримо присутствовала его мать. Он защищал ее, я — нашу семью. Мы говорили на разных языках.
Разгадка пришла внезапно, как это часто бывает в жизни.
Был субботний день. Светлана Петровна уехала на дачу к подруге, а Дима — на встречу с друзьями-однокурсниками. Впервые за месяц я была в квартире совершенно одна. Это было невероятное, почти забытое ощущение свободы. Я включила свою любимую музыку на полную громкость, налила себе огромную чашку чая в новую, купленную тайком кружку, и решила наконец-то разобрать старый шкаф в коридоре, который свекровь «любезно» выделила для части наших вещей.
На антресолях, среди старых скатертей, пожелтевших фотоальбомов и нафталинового запаха, я наткнулась на увесистую металлическую коробку из-под датского печенья. Из чистого любопытства я открыла ее. Внутри лежали документы. Сначала я не придала им значения — какие-то старые квитанции за квартиру, свидетельство о рождении Димы, ее трудовая книжка... Но потом мой взгляд упал на несколько официальных бланков с гербовыми печатями, сложенных вместе.
Это были уведомления из банка. И из коллекторского агентства.
Я медленно опустилась на пол, чувствуя, как холодеют руки и по спине бежит липкий пот. Письма были свежими, за последние полгода. В них говорилось о просроченном кредите на огромную, просто немыслимую для пенсионерки сумму. Судя по датам, Светлана Петровна взяла его около года назад. Штрафы, пени, угрозы суда и принудительного взыскания имущества... Общая сумма долга была астрономической. Она была в несколько раз больше стоимости этой квартиры.
И тут же, под письмами, я увидела еще один документ. Предварительный договор купли-продажи. На эту самую квартиру. Продавец — Светлана Петровна. Договор был датирован прошлой неделей. Покупатели уже были найдены, и был внесен солидный задаток. Сделка должна была состояться через два месяца.
Меня будто ударило током. Воздуха не хватало. Все кусочки мозаики — ее настойчивость, жалобы на одиночество и здоровье, приторная доброта, последующие придирки, стремление привязать к себе Диму — мгновенно сложились в единую, уродливую и циничную картину.
Она заманила нас сюда не из-за одиночества или больного сердца. Не для того, чтобы мы «копили деньги». Она знала, что скоро лишится квартиры. Знала, что ей негде будет жить. И она провернула гениальную, чудовищную в своем эгоизме операцию.
Она настояла, чтобы мы переехали к ней, в ее квартиру, которая вот-вот уйдет с молотка. Она втиралась к нам в доверие, создавала иллюзию семьи, привязывала к себе сына своей фальшивой «заботой». Она делала все, чтобы мы почувствовали себя здесь как дома, чтобы пустили корни. Чтобы, когда правда вскроется, мы не смогли просто развернуться и уйти. Куда бы мы ушли, оставив на улице родную мать и свекровь, пусть и доведенную до отчаяния собственными поступками? Она рассчитывала на жалость, на гипертрофированное чувство долга Димы. Она обеспечивала себе тыл. Она готовила себе теплое место на обломках нашего будущего. Весь этот месяц был театром одного актера, где ставкой было ее благополучие, а платой — наше счастье.
Моя тихая ненависть к ней сменилась ледяным ужасом и отвращением. Это была не просто манипуляция. Это было хладнокровное, расчетливое предательство. Она готова была пожертвовать счастьем, спокойствием и благополучием собственного сына ради решения своих проблем.
Когда вечером вернулся Дима, веселый и расслабленный после встречи с друзьями, я молча положила перед ним на кухонный стол документы. Он долго смотрел на них, его лицо менялось от недоумения к шоку, а затем к мрачному гневу, которого я никогда раньше не видела.
— Этого не может быть, — прошептал он, качая головой. — Мама бы так не поступила. Это какая-то ошибка.
— А это что? — я ткнула пальцем в договор купли-продажи. — Это тоже ошибка? Дима, открой глаза! Она все это время знала, что продает квартиру, и звала нас сюда! Она играла с нами!
В этот момент в замке повернулся ключ. Вошла Светлана Петровна. Веселая, отдохнувшая, с корзинкой яблок с дачи подруги.
— Ой, а что это вы такие хмурые, деточки? Случилось что? — пропела она, но, увидев разложенные на столе бумаги, осеклась на полуслове. Улыбка сползла с ее лица, как тающий воск.
— Мама, что это? — глухо, почти беззвучно спросил Дима, не поднимая головы.
Она молчала, глядя то на него, то на меня. В ее взгляде я увидела не раскаяние, а чистую, неприкрытую злость. Злость на меня, разрушившую ее идеальный план.
— Я... я хотела вам потом сказать, — пролепетала она, сделав шаг назад.
— Когда? — взорвался Дима, вскакивая со стула. Стол качнулся, яблоки покатились по полу. — Когда бы нас выставили на улицу новые хозяева? Когда бы ты пришла к нам на съемную квартиру и сказала: «Деточки, мне негде жить, я теперь с вами»? Ты ради этого нас сюда затащила? Ты понимаешь, что ты сделала?
И тут она разрыдалась. Но это были не слезы раскаяния. Это были слезы обиды, злости и жалости к себе. Она кричала, что жизнь несправедлива, что она вложилась в «выгодное дело», которое посоветовала подруга, а ее обманули, что она просто хотела «как лучше», что она просто хотела быть рядом с единственным сыном...
Я слушала ее и не чувствовала ничего, кроме холодной, звенящей пустоты. Спектакль окончен. Занавес.
В ту ночь мы с Димой не спали. Мы сидели на кухне и говорили. Впервые за этот бесконечный месяц — честно, открыто, без недомолвок. Он был раздавлен. Я видела его боль, его горькое разочарование в самом близком и родном человеке. Я обнимала его, и мы оба плакали — он от предательства, я от облегчения, что этот кошмар закончился. Наш брак прошел жестокую, почти смертельную проверку на прочность.
— Мы уезжаем, — сказал он утром твердо. — Сегодня же. Я позвоню риелтору. Найдем что-нибудь за пару дней, поживем пока в гостинице.
Мы собирали вещи в звенящей тишине. Светлана Петровна заперлась в своей комнате и не выходила. Мы упаковали нашу маленькую жизнь обратно в те же коробки. Когда мы уже стояли в дверях с чемоданами, Дима остановился. Он несколько секунд смотрел на закрытую дверь ее комнаты.
— Я помогу тебе с долгами, — сказал он глухо, но так, чтобы она услышала. — Найду юристов, мы что-нибудь придумаем. Может, удастся сделать реструктуризацию или оспорить что-то. Я не брошу тебя в беде. Но жить вместе мы не будем. Никогда.
Я взяла его за руку. Мы вышли из квартиры и закрыли за собой дверь, отделяя прошлое от будущего. На улице шел мелкий осенний дождь, но мне казалось, что я впервые за месяц могу дышать полной грудью. Впереди было много трудностей: снова искать жилье, тратить деньги на гостиницу, помогать его матери разбираться с ее финансовой катастрофой. Но мы были вместе. И мы были свободны.
Я обернулась и посмотрела на окна квартиры, которую мы только что покинули. Через месяц я поняла, зачем ей это было надо. Она хотела не просто жить с нами. Она хотела жить за наш счет. За счет нашего будущего, нашего счастья и нашей любви. Но она просчиталась. Она недооценила меня и переоценила слепую любовь своего сына.
