Тихий, почти благоговейный звон натертого хрусталя наполнил кухню. Марина бережно поставила последний бокал на белоснежную скатерть и окинула стол придирчивым, хозяйским взглядом. Идеально. В центре, пыхтя жаром, возвышалась фарфоровая супница с борщом такого густого, рубинового цвета, что в нем, казалось, утонуло само солнце. Рядом на блюде, украшенном веточками укропа, горкой лежали румяные котлеты, каждая — как на подбор. В хрустальной вазочке — салат из свежих овощей, нарезанных с математической точностью. А на подоконнике, остывая на деревянной доске, дожидался своего часа яблочный пирог, источающий умопомрачительный аромат корицы и печеного теста.
Марина вздохнула с удовлетворением. Она чувствовала себя не просто хозяйкой, а настоящим творцом, жрицей домашнего очага. В этом был смысл ее жизни, ее главное призвание. Создавать уют, кормить, заботиться. Особенно сейчас, когда дети выросли и разъехались, вся ее нерастраченная энергия была направлена на мужа, Игоря.
Щелкнул замок в прихожей. Он пришел. Марина поправила фартук, расправила плечи и вышла его встречать с той самой светлой улыбкой, с которой, как ей казалось, и должны встречать мужей после тяжелого рабочего дня. Игорь, как всегда, выглядел уставшим. Он молча разулся, повесил плащ на вешалку и прошел в комнату, даже не взглянув в сторону кухни, откуда доносились божественные ароматы.
— Руки мой и за стол, — ласково позвала Марина. — У нас сегодня твой любимый борщ. Наваристый, с говяжьей косточкой, все как ты любишь.
Игорь вышел из комнаты через пару минут, уже переодетый в домашнюю футболку и треники. Он прошел на кухню, сел за стол, но на супницу даже не посмотрел. Его взгляд был устремлен куда-то в стену.
— Что-то случилось на работе? — осторожно спросила Марина, беря в руки половник.
— Да нет, все как обычно. Устал просто, — он потер виски.
— Ну так тем более, надо подкрепиться. Давай, я тебе налью. Горяченького поешь, и сразу силы появятся.
Она уже занесла половник над супницей, готовая сотворить священнодействие, но Игорь остановил ее тихим, но твердым головом:
— Марин, не надо. Я не хочу.
Половник замер в воздухе. Улыбка медленно сползла с лица Марины.
— Как это… не хочешь?
— Не хочу, и все. Что-то аппетита нет, — он встал, подошел к холодильнику, достал оттуда пачку творога и баночку йогурта. Взял ложку и сел обратно за стол.
Марина смотрела, как он вскрывает упаковку йогурта, как равнодушно зачерпывает ложкой белый творог. А рядом дымился борщ, остывали котлеты, ждал своего часа пирог. Целый мир, созданный ее руками, ее любовью, был проигнорирован, перечеркнут этим бездушным магазинным творогом. Внутри у нее все похолодело.
— Ты не будешь ужинать? — спросила она голосом, который, кажется, принадлежал не ей.
— Почему? Буду, — он кивнул на творог. — Вот, ужинаю.
Это был не первый раз. И даже не десятый. Последние месяцы превратились в череду таких вот тихих унижений. Она вставала в шесть утра, чтобы испечь ему на завтрак сырники. Он выпивал чашку черного кофе и уходил. Она собирала ему на работу контейнер с гречкой и куриной грудкой. Вечером она находила этот контейнер в его портфеле нетронутым. Он говорил, что был завал, некогда было поесть. Она готовила сложные ужины из нескольких блюд, а он ковырял вилкой в тарелке и съедал два-три кусочка, ссылаясь на то, что поел с коллегами в кафе.
Каждый раз это было как пощечина. Тихая, беззвучная, но от того не менее обидная.
На следующий день, не выдержав, она позвонила своей лучшей подруге Свете. Они дружили еще со школы, и только ей Марина могла доверить то, что грызло ее изнутри.
— Свет, я больше так не могу, — начала она без предисловий, едва услышав в трубке подругино «алло».
— Что стряслось опять? — голос у Светы был участливый.
— Да все то же. Игорь. Я вчера такой ужин приготовила, ты бы видела! Борщ, котлеты, пирог… А он сел и стал есть творог из пачки! Представляешь?
В трубке повисло молчание.
— Марин, ну я же тебе говорила, — наконец произнесла Света. — Мужик просто так от домашней еды не отказывается.
— И что это значит? — хотя Марина и сама знала, какой ответ сейчас последует.
— Это значит, что его кто-то кормит в другом месте. Сытый мужик — довольный мужик. А твой приходит домой и нос воротит. Выводы делай сама.
Сердце Марины ухнуло куда-то вниз. Она гнала от себя эту мысль, заталкивала ее в самый дальний угол сознания, но слова подруги вытащили ее на свет. Другая женщина. Та, которая кормит его обедами. Та, чьи котлеты ему вкуснее.
— Да нет, ты что, — попыталась возразить она, скорее для самой себя. — У него на работе завал, он поздно приходит. Когда ему?
— Ой, не смеши меня! — фыркнула Света. — «Когда ему?». Нашли бы когда. Ты его рубашки проверяла? Не пахнет чужими духами? А телефон? Ты заглядывала в его телефон?
После этого разговора Марину будто подменили. Она превратилась в ищейку. Вечером, когда Игорь был в душе, она лихорадочно обнюхивала его плащ, рубашку. Ничего. Пахло только им, его привычным одеколоном и городской пылью. Она дождалась, когда он уснет, и взяла его телефон. Сердце колотилось так, что, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди. Она не знала пароля, но попробовала ввести дату их свадьбы. Не подошло. Дату его рождения. Снова мимо. Дату рождения сына. Экран разблокировался.
С замиранием сердца она открыла список звонков, сообщения, мессенджеры. Ничего. Рабочие чаты, звонки от матери, пара смешных картинок от коллеги-приятеля. Никаких подозрительных «Леночек» или «Ирочек». Ни одного намека на двойную жизнь.
Это ее немного успокоило, но не до конца. Может, он просто осторожен. Стирает переписку. Записал ее под мужским именем. Подозрения, раз поселившись в душе, пустили глубокие корни и отравляли все вокруг.
Она решила сменить тактику. Перестала спрашивать, почему он не ест. Она просто молча ставила перед ним тарелку и наблюдала. Он тяжело вздыхал, брал вилку, съедал несколько ложек и отодвигал.
— Спасибо, я наелся.
А она потом шла на кухню и со слезами на глазах выбрасывала почти нетронутую еду в мусорное ведро. Это было сродни тому, чтобы выбрасывать частичку своей души.
Однажды вечером она не выдержала. Он снова отодвинул тарелку с пловом, который она готовила три часа, выбирая на рынке лучший рис и самую нежную баранину.
— Я так больше не могу, — тихо сказала она.
Игорь поднял на нее уставшие глаза. — Что такое?
— Я каждый день готовлю, стараюсь, а ты не ешь мою еду! — слова вырвались сами собой, полные обиды и боли. — Скажи мне честно, Игорь. У тебя другая?
Он посмотрел на нее так, будто она сказала какую-то несусветную глупость.
— Марин, ты с ума сошла? Какая другая?
— А почему ты тогда не ешь дома? Почему ты приходишь и давишься этим творогом, когда я для тебя стол накрываю? Значит, тебя кто-то кормит! Кто-то, чья еда тебе вкуснее моей!
Игорь откинулся на спинку стула и горько усмехнулся.
— Господи, какая же ты… предсказуемая. Конечно. Если мужик не ест борщ, значит, у него любовница. Других же причин быть не может.
— А какие могут быть другие причины? — вскинулась она. — Ты всегда любил, как я готовлю! Всегда! Говорил, что у меня самые вкусные котлеты на свете! Что случилось?
Он помолчал, глядя куда-то в сторону. Потом встал, прошелся по кухне.
— Марин, помнишь, года три назад я в больнице лежал? С желудком.
Она кивнула. Конечно, она помнила. Носила ему туда бульончики, паровые тефтельки.
— Так вот, врач мне тогда сказал… строго-настрого. Никакого жирного, жареного, острого. Поменьше соли, поменьше масла. Диета. Стол номер пять, кажется.
— Ну и что? — не поняла она. — Ты же тогда посидел на диете пару месяцев, и все прошло.
— Ничего не прошло, Марин. Просто я перестал жаловаться. Я пытался с тобой поговорить. Помнишь, я просил тебя готовить на пару? Или запекать, а не жарить? Помнишь, что ты мне ответила?
Марина нахмурилась, пытаясь вспомнить. Кажется, было что-то такое. Она тогда еще возмутилась.
— Ты сказала: «Что я, в больничной столовой работаю? Чтобы готовить эту безвкусную преснятину? Мужчина должен есть нормальную, сытную еду!». И пожарила мне тарелку картошки с салом.
Она помнила. И ей стало стыдно.
— Я пытался несколько раз, — продолжал он тихим, ровным голосом. — Просил суп варить на овощном бульоне, а не на жирной кости. Просил не лить столько масла в салат. Но каждый раз ты смотрела на меня как на личного врага. Как будто я не еду твою критикую, а тебя саму. Как будто я отвергаю не котлету, а твою любовь. Ты так вздыхала, так закатывала глаза, что мне проще было съесть, а потом полночи пить таблетки от изжоги.
Он остановился и посмотрел ей прямо в глаза.
— А потом я просто устал, Марин. Устал бороться. Устал чувствовать себя виноватым за то, что у меня больной желудок. Я стал есть в столовой на работе. Там есть диетическое меню. Супчики, паровые котлеты. Пресно, невкусно, как ты говоришь. Зато потом живот не болит. А домой прихожу и ем творог, чтобы тебя не обижать своим пустым желудком. Чтобы ты не думала, что я где-то на стороне наелся. Но, как видишь, не помогло.
Марина сидела, оглушенная. Весь ее мир, построенный на обидах и подозрениях, рушился, как карточный домик. Оказывается, дело было не в другой женщине. Дело было в ней. В ее упрямстве, в ее нежелании слышать, в ее эгоистичной заботе, которая превратилась в пытку.
— Почему… почему ты мне прямо не сказал? — прошептала она.
— А ты бы услышала? Или опять бы решила, что я тебя разлюбил и придираюсь? Марин, твоя еда — это стало… как оружие. Твоя территория. И на этой территории ты не терпишь возражений. Я просто выбрал мир, пусть и такой вот, лживый. Это было легче, чем каждый день воевать.
В ту ночь они впервые за долгое время спали в разных комнатах. Марина лежала на их супружеской кровати и не могла сомкнуть глаз. Слова Игоря жгли ее изнутри. Она прокручивала в голове последние годы. И правда, она превратила кухню в свой алтарь, а еду — в способ контроля и демонстрации своей значимости. И в этом своем стремлении быть идеальной хозяйкой она совершенно забыла о человеке, для которого все это, по идее, делалось.
Следующие несколько дней в их квартире стояла напряженная тишина. Марина не готовила. Она покупала в магазине пельмени, варила их для себя, а Игорь по-прежнему ел свой творог. Они почти не разговаривали. Марина не знала, что сказать. Извиниться? Но как? Слова казались пустыми и фальшивыми. Она чувствовала, что разрушила что-то очень важное, и не знала, как это теперь склеить.
Однажды вечером она вернулась домой после долгой прогулки. Она специально ушла из дома, чтобы не видеть Игоря, не сталкиваться с ним на этой молчаливой, звенящей от напряжения кухне. Открыв дверь, она почувствовала странный, незнакомый запах. Запах еды. Но не ее. Пахло какими-то травами, печеными овощами и еще чем-то неуловимо приятным.
Она на цыпочках прошла на кухню и замерла в дверях. Игорь стоял у плиты. Перед ним на столе лежали разноцветные перцы, кабачки, баклажаны. На плите в сковороде что-то аппетитно шкворчало. Он был полностью поглощен процессом: что-то помешивал деревянной лопаткой, добавлял специи из баночек, которых Марина раньше не видела. Он был спокоен и сосредоточен.
Марина тихонько отступила и ушла в комнату. Ей было не по себе. Это была его безмолвная декларация независимости. Он больше не нуждался в ней как в жрице очага. Он мог позаботиться о себе сам.
Это стало его новым ритуалом. Каждый вечер он приходил с работы, заходил в магазин, а потом закрывался на кухне и готовил себе ужин. Он не гремел посудой, не сорил. После него оставалась идеальная чистота. Он ел один, а потом мыл за собой тарелку и сковородку. Марина наблюдала за ним со стороны, и ее разрывали противоречивые чувства: обида, ревность и какое-то странное, непрошеное уважение.
Он похудел, посвежел. Пропали круги под глазами. Он стал спокойнее, даже начал иногда улыбаться, правда, не ей, а чему-то в телевизоре или в телефоне. Кухня, ее безраздельное царство, стала для нее чужой территорией.
Развязка наступила в воскресенье. Должен был приехать их сын Павел с семьей. Марина с утра металась по квартире, не зная, за что взяться. Раньше к приезду сына она готовила пир на весь мир. А сейчас? Что ей делать? Готовить как раньше? А Игорь будет сидеть и есть свой творог при невестке и внуках? Или не готовить совсем?
Она решила приготовить что-то нейтральное — запеченную курицу с картошкой. Когда она зашла на кухню, чтобы начать, то увидела, что Игорь уже там. И он был не один. Вся столешница была заставлена продуктами.
— Я сегодня сам приготовлю, — сказал он спокойно, не глядя на нее. — Не беспокойся.
Марина хотела было возмутиться, закричать, что это ее дом, ее кухня, ее сын, в конце концов! Но она только молча кивнула и вышла.
К приезду детей стол был накрыт. Но это был не ее стол. Вместо тяжелых салатов с майонезом — легкие закуски с зеленью. Вместо жирного мяса — запеченная в травах рыба и куриные рулетики с овощами. Все было невероятно красивым, пахло так, что кружилась голова.
Павел с невесткой были в восторге.
— Пап, ты когда так научился готовить? Это же ресторан просто! — восхищался сын, уплетая рыбу.
— Да вот, увлекся, — скромно улыбался Игорь. — В интернете сейчас много рецептов. Оказывается, это не так уж и сложно.
Марина сидела во главе стола, на своем законном месте хозяйки, и чувствовала себя чужой на этом празднике жизни. Она ковыряла вилкой салат, и кусок не лез в горло. Она смотрела на своего мужа — спокойного, уверенного, счастливого — и понимала, что проиграла. Проиграла не другой женщине, а собственному упрямству.
Апофеозом стал десерт. Игорь торжественно внес на кухню торт. Это был «Наполеон». Ее коронное блюдо. Тот самый торт, рецепт которого ей достался от матери и которым она невероятно гордилась. Только этот был другим. Идеально ровные коржи, воздушный, легкий крем. Он был не таким приторным и жирным, как ее. Он был… лучше.
— Мам, попробуй! — Павел протянул ей кусок. — Папа превзошел сам себя! Даже лучше твоего, честное слово!
Марина взяла тарелку. Дрожащей рукой поднесла ложку ко рту. И поняла, что это конец. Он не просто научился готовить. Он забрал у нее все. Даже ее «Наполеон». Он молча, без скандалов и упреков, показал ей, что ее мир, в котором она была незаменимой богиней, больше не существует. И в этом новом мире ему было хорошо и без нее.
Она сидела за столом, в окружении своей семьи, и впервые за тридцать лет брака чувствовала себя отчаянно, безнадежно одинокой. Он не ушел. Он не изменил. Он просто научился готовить. И это оказалось страшнее любого предательства.