День начинался с привычного, выверенного ритуала. Аромат кофе и свежего хлеба наполнял кухню. Катя разливала по тарелкам овсяную кашу, поправила уголок скатерти и крикнула: «Завтрак готов!» Из спальни донёсся сонный, неразборчивый ответ мужа. Вот этот запах, этот свет из окна на затертом, но чистом паркете — всё это было её островком покоя, её крепостью. Квартира, доставшаяся от бабушки, с высокими потолками и забавными лепными розочками, была для Кати не просто стенами. Это был последний рубеж, за которым её «я» оставалось нетронутым.
Дверной звонок прозвенел резко и некстати, ровно в девять утра. Катя нахмурилась. В субботу? Кто это может быть? Она посмотрела в глазок и вздохнула. На площадке стояла её свекровь, Людмила Петровна, в своём неизменном кашемировом пальто и с сумкой-тележкой, набитой кто знает чем.
Открыв дверь, Катя попыталась сделать лицо приветливым.
— Людмила Петровна, здравствуйте! Мы вас не ждали.
— А я и не предупреждала, — бодро отозвалась свекровь, проходя в прихожую и с ходу вешая пальто на вешалку, как у себя дома. — Решила навестить детей. Где мой сынок?
Из спальни вышел Сергей, потягиваясь. Он поцеловал мать в щеку.
— Мама, сюрприз.
— Самый приятный, — улыбнулась она.
За завтраком Людмила Петровна расхваливала кашу, но Катя чувствовала подвох. Свекровь никогда не приходила просто так. Её визиты всегда имели скрытую цель. Но сегодня что-то было иное.
Когда чашки опустели, Людмила Петровна обвела кухню взглядом, полным одобрения.
— Хорошая у тебя квартира, Катя. Светлая, уютная. Бабушка тебе настоящее гнездышко оставила.
— Спасибо, — настороженно произнесла Катя.
— Вот я и думаю, — продолжила свекровь, складывая салфетку аккуратным треугольником. — Вам тут вдвоем, молодым, даже слишком просторно. А я там одна, в своей хрущёвке, в пятиэтажке без лифта. Лестница крутая, сердце пошаливает... Подниматься — каждый раз подвиг.
Сергей потрепал её по руке.
— Мам, мы тебе помогаем, продукты привозим.
— Помогаете, конечно, — кивнула она, но глаза её стали влажными. — Но это не то. Одиночество, сынок. Оно не в продуктах измеряется. Стены давят.
У Кати похолодели пальцы. Она поняла, к чему клонит свекровь.
— А тут, — Людмила Петровна жестом очертила пространство кухни, — тут бы я развернулась. И вам было бы спокойнее, зная, что мать под присмотром. Мы бы все вместе жили, одной семьёй. Как раньше, помнишь, Серёженька?
«Как раньше» — это были первые два года их брака, когда они ютились в той самой хрущёвке Людмилы Петровны. Катя до сих пор с содроганием вспоминала эти дни: постоянные советы, как жарить котлеты, как стирать рубашки мужа, как правильно говорить. Она тогда молилась на бабушку, которая оставила ей эту квартиру, как на избавление.
— Мама, мы обсудим, — сказал Сергей, избегая взгляда жены.
— Обсудите, обсудите, — вздохнула свекровь. — А я пока старею в одиночестве.
После её ухода в квартире повисло тягостное молчание.
— Ты понял, о чём она? — тихо спросила Катя.
— Ну, мама намекает, что ей одной тяжело, — уклончиво ответил Сергей.
— Она намекает, что мы должны отдать ей мою квартиру! Нашу квартиру! И переехать к ней в ту клетку!
— Катя, не драматизируй. Она ничего не просит. Она просто... делится переживаниями.
С этого дня визиты Людмилы Петровны участились. Теперь она приходила не только по субботам, а в любой день, всегда с маленькими «подарочками» — старым сервизом, который Кате был не нужен, или скатертью с застиранными пятнами. И каждый раз разговор так или иначе возвращался к квартире.
— Ой, у вас тут паркет скрипит, — замечала она, прохаживаясь по гостиной. — В новых домах такого нет. Старый фонд, он же вечных проблем. А у меня, между прочим, квартира недавно по капремонту прошла. Трубы все новые.
— Мне нравится скрип, — отрезала как-то Катя. — Он живой.
Людмила Петровна только покачала головой с видом человека, который понимает, что молодость — это болезнь, проходящая с возрастом.
Однажды вечером, когда Сергей был на работе, звонок раздался снова. Катя открыла, уже зная, кто там. Свекровь стояла на пороге с тортом.
— Плов испекла, думаю, детям отнести. Сережа так любит мой плов.
Она прошла на кухню, развернула торт, села и вдруг расплакалась. Тихими, умелыми, выверенными слезами.
— Катенька, я, наверное, умру скоро в той квартире одна, и никто даже не узнает.
Катя села напротив, сжав руки под столом.
— Людмила Петровна, не говорите так. Вы прекрасно выглядите.
— Что выгляжу? Душу не видно. Мне страшно, Катя. По ночам прислушиваюсь к каждому шороху. А тут бы... тут бы я спокойна была. Вы молоды, найдёте себе другое жильё. А мне уж позже ничего не найти. Вы же не жадные какие-то...
И тут прозвучала та самая фраза, тихая и оттого ещё более чёткая:
— Разве можно быть такой жадной? Чтоб собственная свекровь в страхе доживала свой век, а невестка в трёхкомнатной квартире одна торчала?
Катя онемела. Воздух словно выкачали из комнаты. Она смотрела на заплаканное, но абсолютно холодное лицо свекрови и понимала — это не просьба.
— Я... я не одна тут живу, — с трудом выдавила она.
— Ну, вдвоем, — отмахнулась Людмила Петровна. — Так вам и одной комнаты хватит. Любовь не в метрах измеряется. А жадность — да.
Катя не нашлась что ответить. Она молча встала, вышла из кухни и заперлась в спальне, слыша, как за дверью свекровь вздыхает, упаковывает свой нетронутый торт и наконец уходит.
Вечером она рассказала всё Сергею. Он слушал, хмурясь.
— Ну, мама, конечно, перегибает палку, — сказал он, когда она закончила. — Но ты понимаешь, она действительно одна. И ей страшно. Может, мы и правда могли бы подумать...
— Подумать о чём? — голос Кати дрогнул. — О том, чтобы отдать мою квартиру, купленную кровью моей бабушки, и добровольно запереться в тюрьме? Ты слышал, что она мне сказала? Что я жадная!
— Она просто не умеет по-другому просить, — устало сказал Сергей. — Она из другого поколения. Для них семья — это всё общее.
— Общее — это когда все вкладываются. А здесь она хочет просто забрать. Это мое, Сергей! Понимаешь? Единственное, что есть по-настоящему моего!
Он ничего не ответил, просто вышел из комнаты. Эта тишина была хуже любого крика.
На следующее утро Людмила Петровна позвонила Сергею на мобильный. Катя случайно подошла к двери и услышала обрывок разговора.
— ...она просто не понимает, сынок. Наверное, её так воспитали. Бережливость — это одно, а вот жадность... Я не знаю, что и думать. Неужели ей не жалко меня?
Катя отшатнулась от двери. Воспитали. Её бабушку, самую щедрую душой женщину на свете, обвиняли в том, что она воспитала жадину.
Война перешла в пассивную фазу. Людмила Петровна перестала приходить, но её присутствие ощущалось в каждом звонке Сергею, в его напряжённом молчании. Катя чувствовала себя предателем в собственном доме.
Перелом наступил спустя месяц. Сергей вернулся с работы мрачнее тучи.
— Разговаривал с мамой. Она плакала. Говорит, у неё началась настоящая депрессия из-за всей этой истории с квартирой. Врач выписал таблетки.
Катя смотрела на него и вдруг поняла, что больше не может.
— Хорошо, — тихо сказала она.
— Что хорошо? — насторожился Сергей.
— Я всё поняла. Твоя мама важнее. Её чувства, её страхи, её комфорт. Мои — нет.
Она молча прошла в спальню, достала с антресоли дорожную сумку и начала складывать в неё самое необходимое: зубную щётку, сменное бельё, тёплый свитер. Действия её были точными и лишёнными суеты.
— Что ты делаешь? — Сергей стоял в дверном проёме с растерянным лицом.
— Уезжаю. На несколько дней. Вам с мамой нужно обустроить её новую жизнь. А мне... мне нужно подышать.
— Катя, это смешно! Бросить всё и уехать?
— Нет, смешно — это требовать у человека его дом и называть его при этом жадным. Я не бегу, Сергей. Я просто сохраняю себя. Пока не поздно.
Она застегнула молнию на сумке, взвалила её на плечо и вышла из квартиры, не оглянувшись. Щелчок замка прозвучал как точка в споре, которого не было.
Неделю Катя жила в маленьком отеле за городом. Она не отвечала на звонки мужа, выключила телефон и просто дышала. Гуляла по лесу, читала книги. Она впервые за долгое время осталась наедине с собой, без упрёков, без давления, без чувства вины. И это ощущение было таким сладким, таким целительным, что она поняла — назад дороги нет.
Когда она вернулась, дома никого не было. Но в воздухе витал знакомый, въедливый запах духов Людмилы Петровны. На столе в прихожей, будто нарочно, лежала её перчатка.
Сергей вернулся вечером. Увидев её, он не обрадовался, а насторожился.
«Ты где был?» — спросила Катя, прежде чем он успел что-то сказать. Она не стала указывать на перчатку. Пусть это останется его немым вопросом.
— На работе, — ответил он, снимая куртку. — Я волновался.
— Я знаю, — коротко сказала Катя. — Мы можем поговорить?
Они сели в гостиной, на диване, где всё и началось.
— Я не отдам квартиру, Сергей. Ни тебе, ни твоей матери. Никогда.
— Так значит, ты и вправду...
— Дай мне договорить, — перебила она, и в её голосе прозвучала сталь, которой он раньше не слышал. — Я не жадная. Я — собственница. Это моё. Законно и по праву души. То, что твоя мать пытается отобрать это через манипуляции и шантаж, говорит о многом. И то, что ты этого не видишь, говорит ещё больше.
— Она не шантажирует! Она страдает!
— Нет, — покачала головой Катя. — Страдаю я. Когда мой собственный муж не может защитить наш дом и позволяет называть свою жену жадной. Знаешь, что такое жадность? Жадность — это когда ты требуешь то, что тебе не принадлежит. А я всего лишь защищаю то, что моё.
Она встала и посмотрела на него прямо.
— Выбор за тобой, Сергей. Ты можешь остаться здесь, в нашем с тобой доме. Но твоя мать сюда переезжать не будет. Ни на день, ни на неделю. Или ты можешь уйти к ней. Утешать её и пить с ней чай в её безупречно отремонтированной хрущёвке.
Он смотрел на неё широко раскрытыми глазами. Он ждал слёз, истерики, мольбы. Но он видел перед собой спокойную, твёрдую женщину, которая установила границу.
— Ты ставишь мне ультиматум? — прошептал он.
— Нет. Я сообщаю тебе свои условия дальнейшей жизни. Со мной.
В тот вечер он ушёл. Сказал, что ему нужно подумать, побыть одному.
Прошло два дня. Два дня абсолютной тишины. Катя не звонила. Она жила своей жизнью: ходила на работу, вечерами смотрела фильмы, читала в тишине. И с удивлением обнаружила, что ей не одиноко. Ей... спокойно.
На третий день раздался звонок в дверь. На пороге стоял Сергей. Без цветов, без подарков, с помятым лицом.
— Можно?
Она кивнула, пропуская его.
— Ну? — спросила она, когда они сидели на том же диване.
— Я поговорил с мамой, — сказал он глухо. — Сказал, что мы не будем переезжать. И что... что требовать твою квартиру — это неправильно.
Катя молчала.
— Она назвала тебя эгоисткой. Сказала, что я под каблуком. Что мы оба её не ценим.
— И что ты ответил?
— Я сказал, что это мой дом. И моя жена. И что я выбираю дом и жену.
Он посмотрел на неё, и впервые за долгое время в его глазах не было укора, только усталость и какая-то новая, взрослая ясность.
— Я понял, что если сейчас не остановлю это, то потеряю тебя. И потеряю себя. Она никогда не остановится. Сначала квартира, потом наши дети, потом наша жизнь... Ей всегда будет мало.
Катя медленно выдохнула. Комок в горле, который не отпускал её неделями, начал рассасываться.
— А что с её депрессией? — тихо спросила она.
— Волшебным образом прошла, как только она поняла, что номер не пройдёт, — горько усмехнулся Сергей. — Сейчас злится на нас обоих, но уже ищет себе кружок по танцам. Одиночество, видите ли, внезапно стало переносимым.
Он потянулся и взял её руку. Она не отняла.
— Прости меня, Катя. Я был слеп. Я не защитил тебя, когда это было нужно.
Они не мирились громко. Не было страстных объятий и клятв. Просто тихий вечер на кухне за чаем. И ощущение, что в дом, наконец, вернулся воздух. Настоящий, их воздух.
Людмила Петровна ещё пару раз пыталась возобновить атаки, но Сергей теперь держал оборону. Твёрдо и без раздражения. Он научился говорить «нет». И Катя поняла, что её битва была выиграна не тогда, когда она отстояла квартиру, а тогда, когда её муж перестал быть мальчиком и стал её союзником.
Как-то раз, перебирая старые вещи, она нашла бабушкин альбом. На одной из фотографий бабушка, молодая и строгая, смотрела прямо в объектив, а на обороте было написано корявым почерком: «Своё носи с гордостью. Чужое не бери с подлостью».
Катя улыбнулась. Она положила фотографию на видное место. Теперь она точно знала, что быть хозяйкой своей жизни — это не жадность. Это достоинство.