Сегодня нам кажется естественным, что у ребёнка есть детство — время игры, тепла и любопытства. Но ещё каких-то триста лет назад ребёнок не имел ни голоса, ни своего места среди людей
Когда-то этого слова даже не существовало. В античных городах дети были «незавершёнными взрослыми», в Средние века — «маленькими грешниками», а на иконах Христос-младенец выглядел как старец. Только к XVIII веку человек впервые понял: ребёнок — это не заготовка, а отдельный мир. Понадобились тысячелетия, чтобы мы научились видеть в ребёнке человека
Через искусство можно проследить, как менялось наше представление о детстве — и как мы едва его обретя, тут же потеряли
А теперь представьте, что вы живёте в мире, где у ребёнка нет имени до семи лет…
Античность: дети без детства
В античном мире детство не имело собственного смысла. Греческое слово pais означало и «ребёнок», и «раб», и «ученик» — так или иначе это было существо без прав
Младенцы, особенно девочки или больные, часто подвергались экспозиции — их оставляли у городских стен или на горных склонах, считая, что судьба или боги решат, выживет ли ребёнок. Образование получали только мальчики из состоятельных семей; девочек учили лишь прясть и слушаться. Игры существовали (обручи, кубики, мячики), но не как пространство детского мира, а как тренировка будущего гражданина
Искусство это подтверждает: на греческих вазах и римских рельефах дети изображены с анатомией и пропорциями взрослых — просто меньшего роста. В античном искусстве ребёнок существовал только как часть семейной сцены или символ продолжения рода
В трагедиях Еврипида и Софокла дети появляются лишь как жертвы судьбы — Ифигения, Поликсена, Астианакс. Они не имеют внутреннего мира: их функция — вызывать сострадание, но не понимание
Ифигения — дочь Агамемнона, которую тот приносит в жертву богине Артемиде, чтобы получить попутный ветер для похода на Трою. Поликсена — дочь троянского царя Приама, казнённая у могилы Ахилла как жертвоприношение после падения Трои, а Астианакс — её племянник, сын Гектора, которого греки сбрасывают со стены города, чтобы прервать его род
Детство не рассматривалось как особый этап жизни — скорее, как недостающая часть до совершенства, состояние «ещё не взрослого». Ценность была только в том, что из ребенка выйдет взрослый гражданин
Средневековье: ребёнок как Бог
Христианская эпоха сместила акценты: теперь ребёнок — не заготовка взрослого, а символ воплощённого Бога
После крещения ребёнок считался душой Божьей, принадлежащей Церкви. Если он умирал — а детская смертность достигала 40–60 % — родители утешались мыслью, что дитя «возвратилось к Богу»
В быту тело ребёнка рассматривалось как нечто требующее контроля. Младенцев туго пеленали в плотные свёртки, чтобы «укротить» плоть и не позволить ей принять неправильную форму. Ребёнок должен был быть смирным не только духом, но и телом — это было частью христианской дисциплины
До семи лет дети носили одинаковые туники без различия пола, а с 12–14 уже начинали трудиться: подмастерья, послушники, работники на полях. Игрушки существовали — глиняные лошадки, деревянные мечи, трещотки, — но использовались в обрядах, а не как средство развлечения или развития. Идея «игры ради удовольствия» была непонятна
Главный ребёнок эпохи — это Христос. На византийских иконах Христос-младенец изображается со взрослым лицом и серьёзным взглядом
Даже когда Джотто в начале XIV века в Поклонении волхвов добавляет мягкость и объём тел, ребёнок остаётся фигурой божественной власти
Средневековье не знало детской психологии, но знало грех. Ребёнок был не наивным, а греховным от рождения — отсюда жёсткое воспитание, послушание, телесные наказания. Детство существовало, но только как духовное испытание
Ренессанс: открытие человеческого ребёнка
Постепенно в Европе начинает меняться сама логика мышления. Схоластическая вера в догму уступает место гуманизму, обращённому к человеческой природе. Города растут, появляется новое сословие образованных горожан, а вместе с ним — интерес к земной жизни, к телу и чувствам
Гуманизм сделал акцент на земной природе человека, провозглашая, что если Бог воплотился, значит, плоть не постыдна. Благодаря этому художники и мыслители начинают видеть в человеке не только грешную душу, но и живое существо — именно из этого взгляда рождается ренессансный ребёнок: тёплый, телесный, человеческий
Появляется новая форма семейности: домашние портреты детей аристократии, забота о воспитании, материнская нежность как социальная добродетель. Младенцев начинают беречь и пеленать, а не оставлять на попечение кормилиц. Появляются первые разговоры о «воспитании» — не как дрессировке, а как о заботе
Ренессанс делает шаг от сакрального к человеческому: ребёнок становится знаком любви, а не богословия
В письмах Петрарки и эссе Монтеня появляется новая для того времени мысль: детство — как самостоятельный этап формирования души
«Нельзя ничего требовать от ребёнка, кроме того, что подходит его возрасту»
Появляются даже колыбельные (ninna nanna, lullay lullay), записанные в народных сборниках — не церковные, а сочиненные матерями для своих детей
Можно сказать, что ренессанс изобрёл эмоционального ребёнка — живого, телесного, человеческого, которому позволено просто быть
XVIII век: детство как утопия
В эпоху Просвещения рождается новая мифология детства. Жан-Жак Руссо в трактате «Эмиль, или О воспитании» (1762) утверждает, что ребёнок — «естественный человек», испорченный цивилизацией. Там же он писал:
«Наблюдай природу и следуй ей: ребёнок не взрослый, и пусть он будет ребёнком, прежде чем стать взрослым»
Появляется идея свободы детского тела. Врачи и педагоги призывают отказаться от тугих пелёнок, дать ребёнку двигаться и дышать. Этот сдвиг кажется мелочью, но именно с него начинается современное понимание физического комфорта и «права на тело», которое станет одной из основ педагогики будущего
В Европе открываются детские комнаты, книги, первые школы с разделением по возрасту. Детская одежда отделяется от взрослой. Появляется понятие родительской привязанности — теперь детьми хвалятся, а не прячут их за няньками. Родители начинают портретировать детей не ради статуса, а ради памяти. Впервые дети перестают быть «заготовками» и становятся объектом гордости
Художники начинают изображать детей с теплом, подчеркивая их индивидуальность. Тама нет религиозной добродетели, скорее светская сентиментальность
Литература открывает детскую аудиторию, появляются такие сказочники как Перро (Сказки матушки Гусыни, 1697). Появляется и музыка для маленьких слушателей — Бах (Нотная тетрадь Анны Магдалены Бах, 1725). В это же время развивается педагогика: Песталоцци, Фребель, позднее Монтессори
В быту детство становится идеалом морального равновесия. Впервые родители и художники говорят о ребёнке как о человеке, которого можно не исправлять, а понимать
XIX век: детство между бедностью и поэзией
XIX век разрушил просветительскую идиллию. Индустриализация превратила детей в рабочую силу. На улицах невозможно увидеть играющих детей, они все на фабриках, шахтах или как посыльные ошиваются у дверей разных контор в ожидании указаний
Все зашло так далеко, что закон 1833 года в Англии ограничил детский труд: детям 9–13 лет позволялось работать не более 9 часов в день, а подросткам 13–18 — до 12 часов, но с запретом на ночные часы и обязательным обучением грамоте. Это же сколько часов дети работали до этого?
На этом фоне романтики и реалисты создают две противоположные мифологии вокруг культа детства:
- Блейк (Songs of Innocence and of Experience, 1789–1794) — детство как рай до падения
- Диккенс (Оливер Твист, 1837) и Гюго (Отверженные, 1862) — ребёнок как совесть общества
Это приводит к тому, что разные в XIX веке художники по-разному видят детство. Я подобрала четыре взгляда
В то же время появляются первые детские приюты и школы — символ новой социальной ответственности. Тогда же появляется и научный интерес к понятию детства. Например, психолог Стэнли Холл в своей работе Adolescence в 1904 году впервые описывает возрастные фазы развития
Так ребёнок становится социальным зеркалом эпохи, в которой правит несправедливость
XX век: детство как внутренняя территория
Детство полноправно становится отдельной социальной фазой. Две мировые войны перевернули представления о человеке. Психоанализ делает детство ключом к бессознательному и начинает искать там причины сознательный поступков человека:
- Фрейд писал, что в каждом взрослом живёт ребёнок, забытый, но управляющий им
- Юнг видел в детских архетипах образ начала «коллективного бессознательного»
- Винникотт описал «достаточно хорошую мать» и «переходный объект» — основу теории привязанности
Появляются детские сады, медицина, психология развития, игрушечная индустрия. Войны при этом лишают детей дома, семьи, безопасности — вот вам и травма как коллективный опыт
В искусстве детство превращается в память и сон, тем самым пытаясь осознать этот самый коллективный опыт, а еще справиться со своими личными травмами. Появляется такое кино как Похитители велосипедов (Де Сика, 1948), 400 ударов (Трюффо, 1959), Зеркало (Тарковский, 1975)
Сюрреалисты и близкие по духу художники (Пикассо, Эрнст, Кайзер, Дали) обращаются к детским снам и страхам. Фотографы Диана Арбус и Салли Манн показывают детство как границу между невинностью и тревогой
XX век делает ребёнка носителем памяти человечества. Детство теперь не только начало жизни, но и внутренний дом, куда человек возвращается, когда теряет смысл
XXI век: детство как культурный конструкт
Современный мир вернул детству сакральность, но в новой форме — медийной. Детство перестало быть состоянием души и стало товаром и брендом — от детской моды до “осознанного родительства”
Детям больше не приходится экстренно взрослеть, впахивая на фабриках с 10 лет, но при этом сохранить наивность и беззаботность этого времени все равно не удается. Нил Постман в книге «Исчезновение детства» (1982) писал:
«Медиа стёрли границу между детством и взрослостью: ребёнок видит всё и знает всё раньше, чем готов»
Это реакция на исчезновение стабильных смыслов, на посттравматический ХХ век. В итоге мы вырастаем и вновь ищем способность удивляться, играть, не знать взрослости. Мир, потерявший идею будущего, снова ищет утешение в образе ребёнка — как последней точке доверия. И чтобы найти этому факту подтверждения, достаточно честно заглянуть в самих себя
XXI век возвращает ценность детского взгляда. Мультфильмы Pixar (Вверх, Душа, Inside Out) снимаются не столько для детей, сколько для нас с вами. Они строятся на психологии взросления, где герои — не дети по возрасту, а по способности чувствовать
Современные философы (Донна Харауэй, Бруно Латур) говорят о «постчеловеческом ребёнке» — существе, в котором смешаны природа, культура и технологии. Сложно представить, куда может развиться эта концепция дальше и как будет проживаться и восприниматься детство еще через 50 лет
Как ребёнок стал человеком
За две с половиной тысячи лет взгляд на ребёнка прошёл путь от «незавершённого взрослого» и сакрального символа к самостоятельному субъекту со своими правами, потребностями и психологией
Когда-то ребёнок был тенью взрослого, потом — образом Бога, затем — голосом совести. Мы прошли путь от жертвоприношений до «осознанного родительства». Но, может быть, настоящий прогресс — не в этом, а в способности сохранить ребёнка в себе? Как вы думаете? Поделитесь в комментариях
____________________________
Подписывайтесь! А чтобы Дзен показывал вам мои статьи, поставьте лайк. Это поддержит меня как автора 💛
Что еще интересного почитать:
Буду рада видеть вас в своем ТГ-канале Интроспекция Нины. Там можно увидеть, как рождаются идеи для таких лонгридов, а также материалы, которые не подходят под формат Дзена или не проходят его цензуру
