Тамара Игоревна двигалась по квартире, как ледокол по замерзшим полярным морям – медленно, неумолимо, с оглушительным внутренним скрежетом, который слышала одна только Оля. Она не ходила, а проплывала из комнаты в кухню, оставляя за собой тяжелый, удушливый шлейф сиреневой туалетной воды, въевшийся в обои, в обивку дивана, в душу.
Этот запах теперь казался Оле запахом небытия. Не той быстрой, оглушающей смерти, что забрала Андрея три месяца назад на скользкой ночной трассе, а другой – медленной, ползучей, которая душила ее саму все семь лет их брака.
Вот и сейчас Тамара Игоревна остановилась посреди гостиной, окинула взглядом Олины коробки и скорбно поджала губы, накрашенные ядовито-розовой помадой. От этого они стали похожи на двух слипшихся гусениц, ядовитых и отталкивающих.
– Оленька, душечка, ты бы поторопилась, – пропел ее голос, в котором металл всегда был тщательно обернут в бархат. – Риелтор завтра придет с покупателями. Неудобно же, если у нас тут… вот это всё.
«У нас». Это слово она произносила с особым, смакующим нажимом. У них. В ее квартире. В квартире ее покойного, единственного, драгоценного сына Андрюши, которую он, оказывается, подарил своей любимой матушке еще за полгода до своей гибели.
Оля молча кивнула, продолжая заворачивать в газету фарфоровую балерину – хрупкую, тоненькую, с надменно вскинутым подбородком. Подарок Андрея на их первую годовщину. Тамара Игоревна тогда фыркнула, едва взглянув на статуэтку: «Фи, безвкусица. Пылесборник».
Бумага с нотариальной печатью, которую свекровь предъявила ей через неделю после похорон, была безупречна. Договор дарения. Гербовый бланк, витиеватая подпись, все реквизиты. Оля смотрела на знакомый, но какой-то чужой, спотыкающийся росчерк мужа и не верила.
Андрей не мог. Он не мог оставить ее на улице. Он любил ее – пусть своей нелепой, разрывающейся между ней и матерью любовью, но любил. Эта квартира была его, купленная еще до их свадьбы, но они вместе вложили в нее столько сил и денег.
– Я не понимаю… Мы же вместе ремонт делали – и мои родители помогли, и кредит мы брали… – шептала она тогда, а Тамара Игоревна гладила ее по плечу сухой, прохладной рукой, от которой по коже бежали мурашки.
– Деточка, ну что ты. Андрюшенька всё предвидел. Он же знал, что ты девочка непрактичная, воздушная. Боялся, что обманет тебя кто, что останешься одна-одинешенька. Вот и подарил квартиру мне, чтобы она в семье осталась. А так – я присмотрю. И за квартирой, и за тобой, кровиночка моя.
Кровиночка. Оля чуть не задохнулась от этого слова. Она чувствовала себя не кровиночкой, а мошкой, попавшей в идеально сплетенную, липкую паутину.
И вот теперь она паковала свою жизнь в картонные коробки. Семь лет – уместились в десяток ящиков. Одежда, посуда, та самая балерина, пара фотографий, где они с Андреем смеются, и он такой живой, что хочется позвать его по имени.
Особое место занимали книги. Оля заворачивала в газету каждый том, любовно проводя пальцем по потрескавшимся кожаным корешкам. Ей всегда казалось, что у старых книг, как и у людей, есть своя душа, которую нужно лечить и беречь. Тамара Игоревна называла это «копанием в пыльном хламе».
В углу спальни стоял старый комод из карельской березы. Громоздкий, с потускневшими бронзовыми ручками, он был свадебным подарком Тамары Игоревны. «Вот, – сказала она тогда, впихивая этого монстра в их крошечную съемную квартиру, – фамильная вещь. Прабабушкин. Будете хранить в нем свое семейное счастье».
И они хранили. В верхнем ящике – постельное белье, пахнущее лавандой. Во втором – Андрюшины свитеры, которые он так смешно складывал, вечно путая рукава. В нижнем, самом глубоком, – всякий хлам: старые фотоальбомы, детские рисунки Олиных племянников, какие-то провода, сломанный фен.
Оля ненавидела этот комод. Он был молчаливым шпионом свекрови в их доме. Вечно скрипел, вечно цеплялся за одежду своими резными углами. Тамара Игоревна при каждом визите подходила к нему, проводила пальцем по лакированной поверхности, проверяя пыль, и удовлетворенно кивала.
– А комод-то ты заберешь? – спросила Оля, просто чтобы нарушить давящую тишину.
Свекровь удивленно вскинула накрашенные брови. Ее взгляд скользнул по предмету мебели с такой брезгливостью, будто это была дохлая крыса.
– Зачем он тебе, душечка? Громоздкий, старый. У тебя же теперь будет комнатка маленькая, съемная. Куда ты его поставишь? Пусть стоит. Память об Андрюшеньке.
Оля стиснула зубы. Даже сейчас, вышвыривая ее, она не могла удержаться от шпильки. Комнатка. Маленькая.
Вечером, когда ледокол отчалил, унеся с собой запах сирени и оставив после себя ледяную пустоту, Оля осталась одна среди коробок. Тишина звенела в ушах, давила на барабанные перепонки. Она подошла к комоду и с силой дернула нижний ящик. Он поддался с протяжным стоном, будто жалуясь на грубое обращение.
Вытащить его на помойку. Прямо сейчас. Пусть грузчики заберут завтра вместе с остальным мусором. Она не оставит здесь ни одной вещи, к которой прикасались руки свекрови, ничего, что несло бы на себе отпечаток ее присутствия.
Оля опустилась на колени и начала выгребать из ящика его содержимое. Альбомы, перевязанные бечевкой открытки, старые зарядки от телефонов, которые давно вышли из употребления. На самом дне, под стопкой пожелтевших газет, лежал какой-то сверток, завернутый в выпуск «Труда» за две тысячи восемнадцатый год. Оля развернула его, ожидая увидеть очередную пачку ненужных бумаг.
Внутри лежала тонкая папка из синего картона. А в папке – несколько листов. Она вытащила верхний. И замерла.
Это было завещание. Напечатанное на таком же гербовом бланке, заверенное тем же нотариусом, что и дарственная, но… с другой датой. На полгода позже той, что стояла на документе Тамары Игоревны.
«Я, Соколов Андрей Викторович, находясь в здравом уме и твердой памяти, всё принадлежащее мне имущество, а именно квартиру по адресу… завещаю своей жене, Соколовой Ольге Дмитриевне».
Подпись. Его, Андрея. Настоящая. Не та корявая, испуганная гусеница, которую она видела на дарственной, а его родной, уверенный, чуть летящий росчерк.
Оля села прямо на пол, на кучу старых фотографий. Сердце колотилось где-то в горле, мешая дышать. Она перечитала документ еще раз. И еще. Всё было на месте. Подпись нотариуса, синяя круглая печать. Всё настоящее.
Зачем он спрятал его сюда? В этот проклятый комод? Может, боялся? Боялся матери, которая наверняка знала о существовании этого документа и требовала его уничтожить?
И тут ее взгляд упал на маленький, сложенный вчетверо листок, подсунутый под скрепку. Почерк был Андрюшин, торопливый, сбивчивый. Она смотрела на эти сбившиеся, летящие буквы. Буква «д» с задорным хвостиком, как он всегда писал. Буква «л» в ее имени, похожая на крыло. Она провела пальцем по строчкам, почти физически ощущая, как он торопился, как давил на ручку. Это был не документ. Это был его голос, прорвавшийся через три месяца могильной тишины.
«Олька, прости, если найдешь это. Мать совсем с ума сошла. Давит, требует всё на нее переписать. Говорит, ты меня оберешь и бросишь. Я сделал тот договор дарения для нее, чтобы отстала. Отдал ей. А это – настоящее завещание. Спрятал, куда она точно не полезет, в ее фамильный хлам. Люблю тебя, дурака твоего».
Ни даты, ни подписи. Просто крик души.
Оля сидела на полу, прижимая к груди папку, и ее трясло. Не от радости, не от облегчения. От ярости. Холодной, звенящей ярости, которая вымораживала изнутри все слезы и всю скорбь. В ней не осталось ни горя, ни жалости к себе. Только холодная, звенящая пустота, на дне которой остро отточенным осколком лежала эта ярость.
Она вспомнила всё. Все семь лет. Каждое унижение, каждую колкость, каждое «случайно» пролитое на ее блузку вино, каждое «Ой, я и не знала, что у тебя на это аллергия».
Вспомнила, как Тамара Игоревна, приехав к ним «помочь с ремонтом», выбросила коробку с Олиными бабушкиными елочными игрушками – хрупкими, расписанными вручную фигурками из тонкого стекла. «Ой, душечка, я думала, это мусор. Такой хлам старый, только место занимает», – сказала она тогда, невинно хлопая ресницами. Андрей лишь пожал плечами: «Оль, ну чего ты, это же просто стекляшки».
Вспомнила, как она «забыла» передать, что звонили с Олиной работы по поводу важного собеседования. Оля мечтала о должности заведующей отделом, готовилась несколько месяцев. «Ах, совсем из головы вылетело, старая стала, память ни к черту», – сокрушалась свекровь, когда выяснилось, что Оля всё пропустила.
Однажды, после очередной такой шпильки матери, Андрей догнал Олю в коридоре, схватил за руки. Его ладони были ледяными и влажными. «Оль, прости ее, она не со зла, она просто боится меня потерять, я у нее один». Он не смотрел ей в глаза, а глядел куда-то поверх ее плеча, и в этот момент она поняла, что он боится мать не меньше, чем любит.
Вспомнила, как свекровь занимала у них деньги – «на дачу, на лекарства, на подарок тете Зине» – и никогда не отдавала. Небольшие суммы, просить обратно которые было как-то неловко. Но за семь лет набежало прилично. Андрей только махал рукой: «Оль, ну чего ты, это же мать».
И вот теперь – дарственная, спрятанное завещание. Вершина. Апогей ее власти, ее ненависти, ее желания стереть Олю из жизни сына, даже после его смерти.
Оля медленно встала. Ноги были ватными, но спина – прямой. Она больше не была раздавленной горем вдовой. Она хотела не просто вернуть свое. О нет.
Она хотела компенсации. За всё. За елочные игрушки. За сорванное собеседование. За каждый рубль, который уплыл в бездонный карман свекрови. За каждый день, прожитый под прицелом ее оценивающего взгляда. За каждую бессонную ночь, когда она плакала в подушку после очередного визита «мамы».
За семь лет своей украденной жизни.
На следующий день она позвонила Свете. Света была ее институтской подругой, а теперь – зубастым, циничным адвокатом по семейным делам, способным выгрызть у ответчика не только имущество, но и почку, если понадобится.
– Свет, привет. Мне нужна твоя помощь.
Она рассказала всё. Без эмоций, сухо, как зачитывала протокол. Про дарственную, про комод, про завещание, про записку. Света молча слушала, изредка хмыкая в трубку.
– Так-так-так, – сказала она наконец. – Красиво. Это же чистая сто пятьдесят девятая, мошенничество. Попытка завладеть имуществом путем обмана, скрыв наличие более позднего волеизъявления. Да еще в особо крупном, по квартире-то. Мамаша у твоего покойного, я смотрю, на всю голову отбитая. Оригинал завещания у тебя?
– У меня.
– Отлично. Никому не показывай. Сиди тихо, пакуй вещи, делай вид, что съезжаешь. А я пока подготовлю почву. Мы не просто вернем тебе квартиру, Оль. Мы с этой гиены в сиреневом тумане сдерём три шкуры.
Две недели Оля жила как в тумане. Она продолжала паковать коробки под надзором Тамары Игоревны, которая теперь зачастила каждый день, боясь, как бы невестка не вынесла из ЕЕ квартиры что-нибудь ценное.
Она мило улыбалась, кивала, отвечала на вопросы о том, куда собирается переезжать.
– Да вот, нашла комнатку у метро. У бабушки одной. Недорого.
Свекровь слушала, и в ее глазах плясали торжествующие огоньки. Победа была так близка. Еще пара дней, и эта никчемная девчонка, эта мышь серая, навсегда исчезнет с горизонта.
Играть эту роль было невыносимо тяжело. Каждое слово давалось с трудом, каждая улыбка ощущалась как гримаса. Однажды она чуть не провалилась. Оля сидела за ноутбуком, просматривая сайты риелторских агентств, чтобы ее история про «комнатку у бабушки» выглядела правдоподобнее.
Тамара Игоревна вошла в комнату без стука, как всегда, и заглянула ей через плечо.
– Что это ты смотришь, душечка?
Оля быстро захлопнула крышку ноутбука, но свекровь успела что-то заметить.
– А что за юриста ты искала в интернете? Мне вчера твоя история поиска на глаза попалась. Уж не задумала ли ты со мной судиться, а? – ее голос звенел от ядовитой сладости.
У Оли на миг похолодело все внутри. Сердце ухнуло куда-то в пятки. Она сглотнула, заставив себя улыбнуться самой кроткой и глупой из своих улыбок.
– Да это для подруги, Тамара Игоревна. Для Ленки. У нее там с мужем проблемы, разводятся, имущество делят. Вот попросила посмотреть, кто у нас в городе разводами занимается, чтобы не очень дорого.
Она смотрела свекрови прямо в глаза, молясь, чтобы та не заметила, как дрожат у нее руки. Тамара Игоревна цепко, изучающе смотрела на нее несколько секунд, потом ее лицо расслабилось. Конечно, эта дурочка не способна на борьбу.
– А, ну это дело житейское, – милостиво кивнула она. – Смотри только, не очень-то с ней общайся. От таких разведенок одни беды.
Она уплыла на кухню, а Оля еще долго сидела, не в силах пошевелиться, чувствуя, как по спине стекает холодный пот.
В день «Х», когда Оля должна была отдать ключи, она попросила свекровь приехать пораньше. «Помочь вынести последнюю коробку, очень тяжелая».
Тамара Игоревна явилась, благоухая сиренью и предвкушением. Она была в новом, дорогом платье, с идеальной укладкой и свежим маникюром. Победительница. Она вошла в квартиру, готовясь принять капитуляцию.
Оля встретила ее в пустой гостиной. Все коробки были вывезены накануне. Стоял только кухонный стол и два стула. На столе лежали две папки – синяя и бежевая.
– Присаживайтесь, Тамара Игоревна.
Голос у Оли был спокойный, даже вежливый. Свекровь настороженно села на краешек стула, ее спина была прямой, как палка.
– Что это за цирк, Оля? Где вещи? Ты должна была сегодня съехать.
– Я и съехала. Всё мое имущество в безопасности, – Оля открыла бежевую папку. – Тамара Игоревна, перед тем как мы расстанемся, я хочу кое-что вспомнить.
Она не стала выкладывать на стол никаких распечаток. Она смотрела прямо в глаза свекрови.
– Помните мои бабушкины елочные игрушки? А собеседование, на которое я не попала? А деньги, которые вы никогда не отдавали? Я всё это проглатывала. Считала ценой за семейный покой. А теперь я думаю – какова цена за мошенничество в особо крупном размере?
Лицо Тамары Игоревны наливалось темной, нездоровой кровью, как раздавленная слива. На виске забилась, задергалась тонкая синяя жилка, а накрахмаленный воротничок нового платья, казалось, вот-вот впиявится ей в шею.
– Что за чушь ты несешь?!
– Это не чушь. Это ваши долги. Я всё считала, Тамара Игоревна. Каждый раз, когда вы говорили «Андрюша, дай на лекарства», а потом покупали себе итальянские туфли. Триста сорок две тысячи. Я хочу их вернуть.
Свекровь разразилась хохотом. Резким, лающим, истеричным.
– Да ты просто сумасшедшая! Тебя в больницу надо сдать! Какие деньги? Ты живешь в МОЕЙ квартире, на птичьих правах! Ты должна мне ноги целовать, что я тебя сразу с вещами на мороз не выставила!
Оля молча дала ей отсмеяться. Потом медленно взяла в руки синюю папку.
– Вы правы. Насчет квартиры. Давайте поговорим о квартире.
Она открыла папку и аккуратно положила на стол оригинал завещания Андрея. Рядом – его записку.
Тамара Игоревна уставилась на документы. Ее смех оборвался на полуслове. Она наклонилась, вглядываясь в подпись, в строки, напечатанные на гербовой бумаге.
Цвет ее лица сменился со свекольного на мертвенно-серый, пепельный.
– Откуда… Откуда это у тебя? – прошептала она, и ее губы едва шевелились.
– Андрей оставил. В вашем фамильном комоде. Наверное, считал его самым надежным местом. Ирония, не правда ли?
Тишина в комнате стала такой плотной, что, казалось, ее можно резать ножом. Было слышно, как гудит холодильник на кухне и как тяжело, с присвистом, дышит Тамара Игоревна.
– Это… это подделка, – выдавила она. – Ты всё подделала!
– Экспертиза покажет, – мягко сказала Оля. – Мой адвокат уже подготовила заявление. О мошенничестве. Вы ведь юрист, Тамара Игоревна, должны знать, что за это грозит. Умышленное сокрытие завещания с целью завладения имуществом. Квартира – это особо крупный размер. До десяти лет лишения свободы. С конфискацией имущества.
Свекровь смотрела на нее широко раскрытыми, ничего не видящими глазами. Маска победительницы, благородной страдалицы, любящей матери – всё это сползло с нее, обнажив сморщенное, злое и испуганное лицо старой женщины. Она вдруг пришла в себя, ее глаза сузились.
– Ты… ты хочешь опозорить его память? – прошипела Тамара Игоревна, находя новую точку опоры. – Вынести на суд наши семейные дела? Чтобы все полоскали его имя? Что он был подкаблучником, который не мог выбрать между матерью и женой? Чтобы все знали, каким он был слабаком! Этого ты хочешь, да?!
Это был сильный удар. Оля на секунду дрогнула. Она представила себе зал суда, чужих людей, копающихся в их жизни, в слабости Андрея, в его метаниях. Но потом она снова посмотрела на лицо женщины напротив.
– Его память вы опозорили в тот момент, когда решили, что можете растоптать его последнюю волю, – отрезала Оля. В ее голосе впервые за весь разговор прорезался металл. – Хватит этого театра. Вы не о памяти думали. Вы думали о том, как вышвырнуть меня, как стереть ластиком из его жизни. Даже после его смерти.
Она встала, возвышаясь над сжавшейся в кресле свекровью.
– У вас есть выбор, Тамара Игоревна. Либо мы идем в суд. И тогда вы лишитесь не только этой квартиры, но и своей собственной. И свободы, скорее всего. Либо… вы продаете эту квартиру. Прямо сейчас. Мой риелтор уже ждет вашего звонка.
Оля сделала паузу, давая словам впитаться.
– Из вырученной суммы вы отдаете мне триста сорок две тысячи. Это не компенсация, это просто долг. А на остальные деньги покупаете себе что-нибудь подальше от Москвы. В Саратове, например. Говорят, там прекрасный климат. И Волга широкая.
Тамара Игоревна молчала, вцепившись пальцами в край стола так, что костяшки побелели. Она смотрела на Олю так, будто видела ее впервые. Не серую мышь, не бессловесную простушку, а кого-то другого. Страшного.
– Ты… стерва, – выдохнула она.
– Я у вас училась, – спокойно ответила Оля. – Семь лет. Прилежной ученицей была. У вас сутки на размышление. Завтра в это же время я жду вашего решения.
Она взяла со стола обе папки, повернулась и пошла к выходу. Впервые за все эти годы она покидала эту квартиру без чувства тоски и унижения. Она уходила с гордо поднятой головой.
Через три недели сделка была завершена. Тамара Игоревна, ссутулившаяся, постаревшая лет на двадцать, подписала все документы, не глядя. Она перевела деньги на Олин счет и на следующий день уехала. Куда – Оля не интересовалась.
Оля купила себе небольшую однокомнатную квартиру в тихом зеленом районе. С большим балконом, выходящим на старый яблоневый сад. Она сама сделала в ней ремонт, выкрасив стены в теплый, медовый цвет.
Она не оставила себе ничего из прошлой жизни, кроме той самой фарфоровой балерины и одной-единственной фотографии. На ней они с Андреем сидят на скамейке в парке, щурясь от солнца. Он обнимает ее за плечи и что-то шепчет на ухо, а она смеется.
Иногда по вечерам она садилась в кресло у окна, брала в руки эту фотографию и долго смотрела на его лицо. Она больше не плакала. Горечь ушла, осталась только светлая, тихая грусть.
Она простила его. За его слабость, за его неспособность защитить ее от собственной матери. Он любил ее, как умел. И он все-таки попытался ее спасти. Оставил ей этот свой последний, отчаянный привет из небытия.
Она поставила фотографию на полку. Рядом – хрупкую балерину. А потом открыла ноутбук и ввела в поисковик: «Курсы реставрации старинных книг». Она долго смотрела на экран, а потом распахнула окно.
В комнату ворвался свежий, чуть влажный вечерний воздух, запах мокрой после короткого дождя листвы и спелых яблок. И этот запах был запахом ее собственного, первого утра.
***
ОТ АВТОРА
Мне всегда казалось, что в самых тихих и терпеливых людях скрывается невероятная сила, которая просто ждет своего часа. Эта история как раз о таком моменте – когда чаша терпения переполняется, и вчерашняя жертва обстоятельств вдруг расправляет плечи и берет свою жизнь в собственные руки, доказывая, что справедливость – это не то, что дают, а то, что берут.
Надеюсь, история Оли нашла отклик и в вашей душе. Если вам понравилась история, поддержите публикацию лайком 👍 – это очень важно для автора и помогает историям находить своих читателей ❤️
И чтобы в будущем не пропустить другие, не менее захватывающие сюжеты, 📢 присоединяйтесь к нашему уютному уголку историй, чтобы не пропустить самое интересное.
Я публикую много и каждый день – подписывайтесь, всегда будет что почитать.