Всё началось с ноги. Обычной, ничем не примечательной, если не считать того, что она упрямо отказывалась слушаться меня последние несколько месяцев. Врачи долго колебались, но в итоге решили: операция неизбежна. Назначили дату — третье марта. Аккурат накануне Международного женского дня. Я тогда ещё подумал: ну что ж, пусть будет мой подарок самому себе — здоровая нога к весне.
Операционная встретила прохладой и странным запахом — стерильность, йод, металл. Меня уложили на стол, в спину ввели иглу, и через несколько минут я перестал чувствовать всё ниже пояса. обезболенный, но в сознании, я наблюдал, как хирурги готовятся к работе. Потом закрыл глаза — и провалился в туман.
Проснулся я неожиданно. Не резко, не с криком, а будто кто-то тихо приоткрыл занавес в театре: сначала — шум инструментов, потом — голоса, затем — осознание, что я лежу голый под простынёй, а над моей ногой кто-то методично что-то делает. Наркоз начал отпускать. Я приоткрыл глаза на миллиметр. Перед лицом — плотный тканевый экран, за которым происходило всё действие. Ничего не видно, но всё слышно.
«Ладно, — подумал я, — главное — не шевелиться. Пусть думают, что я сплю».
И тут началось самое интересное.
Хирург, судя по всему, подошёл к последнему этапу — надрезу в паховой области, прямо по линии сгиба бедра. И тут моё тело, видимо, решило, что это отличный момент для проявления самостоятельности. Оно отреагировало, точнее, моё «хозяйство», которое хирург периодически убирал в сторону, потому что оно мешало, ну, вы поняли как.
Я почувствовал это мгновенно. Не болью — нет, ниже пояса я всё ещё ничего не ощущал. Но по смешкам. Сначала — приглушённый смешок, потом — лёгкий всхлип, а затем — настоящий взрыв сдерживаемого хохота. Я даже не смел пошевелить веками.
Из-за изголовья стола раздался шорох — две медсестры, до этого спокойно сидевшие и что-то записывавшие, вдруг вскочили как по команде. Одна из них даже чуть не опрокинула стойку с инструментами. Они не смотрели на меня — они смотрели «туда, на «него». И я знал: сейчас все в операционной знают, что я не сплю. Что я лежу здесь, красный от стыда, с закрытыми глазами и… ну, вы поняли.
В голове крутилась только одна мысль: «Пожалуйста, пусть это закончится. Пусть кто-нибудь умрёт от инфаркта, только не я. И не сейчас».
Но хирург, человек, судя по всему, с чувством юмора и железными нервами, не растерялся. Он продолжал работать, аккуратно отодвигая мешающий элемент в сторону. И в какой-то момент, не отрываясь от дела, бросил через плечо:
— Петрович, я к тебе 8 марта приду. Сделаешь мне такую же анестезию — хоть жену порадую!
Тишина. Потом — взрыв смеха. Даже анестезиолог, обычно сдержанный и невозмутимый, фыркнул в маску.
А я? Я лежал. Молчал. Притворялся мёртвым. Или спящим. Или вообще не человеком. Кто-то в этот момент должен был проявить невероятную силу воли, чтобы не застонать от ужаса или не захохотать от абсурда. И этим кем-то оказался я.
Позже, уже в палате, когда действие наркоза окончательно сошло и я мог говорить, медсестра принесла воду и, не глядя мне в глаза, сказала:
— Вы… эээ… хорошо перенесли операцию.
Я кивнул, будто ничего не произошло. Но внутри всё ещё горело от стыда — и от странного, почти детского желания провалиться сквозь землю.
Прошло несколько лет. Я давно хожу без хромоты, забыл про боль, но ту операционную помню как день рождения. Или как первый поцелуй — неловко, страшно, но незабываемо.
Иногда, когда 8 марта приближается, я ловлю себя на мысли: а не позвонить ли Петровичу? Вдруг он и правда ждёт своего подарка…
