В любую погоду, будь то тоскливый осенний дождь, превращавший булыжники в зеркала, или первый робкий снежок, стыдливо укрывавший убожество задворков, он был тут. Он играл. Не для себя и уж точно не ради звонкой монеты. Он играл для них, для тех, кто день за днем, не поднимая глаз, проходил мимо, сгорбленный под невидимым грузом своих дум, страхов и тягот.
Мало кто замечал сутулого старика со скрипкой. Большинство пролетало, как слепые кроты. Но некоторые спотыкались о звук. Останавливались на минуту, другую. И тогда взгляд их, затуманенный ежедневной мутью, вдруг прочищался, а в груди начинало стучать что-то забытое, горячее и живое, в такт страстным испанским пассажам или щемящим импровизациям, рождавшимся под грубыми, исщербленными пальцами.
Они замирали под ледяными струями или палящим солнцем, забыв о неотложных встречах и вечных тревогах. Служащие из контор, что располагались в бывших купеческих особняках, замедляли шаг. Из окон трактира Странник доносился смех, но и он стихал, когда мелодия набирала силу. Жильцы из квартир над конторами, готовя обед, приоткрывали фортки, чтобы впустить не столько воздух, сколько эту странную музыку. Все её слышали. Но почти никто не понимал.
Рядом с музыкантом, на низком плетеном стульчике, сидела девочка. Худая, как тростинка, в выцветшем осеннем пальто или в простеньком ситцевом сарафане. Она тоже слушала, запрокинув лицо к небу с закрытыми глазами и затаив на губах робкую, неизменную улыбку. Её тонкие пальцы перебирали старые деревянные четки, и маленький крестик на их конце мерно покачивался в такт музыке. Она была глуха к суете вокруг, вся ушедшая в звук.
Девочка всегда была с ним, молчаливая и недвижимая. Лишь бусины четок отстукивали тихий, размеренный аккомпанемент прекрасным мелодиям.
Люди, остановившиеся послушать, с недоумением водили взглядом с девочки на старика. Контраст был разительным. Хрупкий, слепой ребенок в простой одежде и старый скрипач с лицом, испещренным морщинами, как высохшее русло реки, но с глазами невероятной доброты и ясности.
И в головах у людей рождались вопросы, щекочущие душу. Кто они? Отец и дочь? Дедушка и внучка? Или два случайных одиноких странника, нашедших друг друга в этом равнодушном городе? В глазах у некоторых наворачивалась влага, рожденная внезапно нахлынувшей, необъяснимой жалостью к самим себе.
А скрипка, потертая, потрескавшаяся, прожившая, казалось, не один век, продолжала свою работу. Она медленно буравила лед в сердцах, напоминая о чем-то давно утраченном, о красоте, что прячется под панцирем будничности.
Слушали молча. Улыбались каким-то своим, внезапно нагрянувшим мыслям. Влюбленные в трактире крепче сжимали друг друга руки, и взгляды их говорили сейчас больше, чем слова. Суровый приказчик Лаврентий, выходивший на перекур из лавки Колотушкина, вдруг ощущал, как что-то теплое и неуклюжее шевелится в его очерствевшей душе, а голова, обычно занятая подсчетами барышей и убытков, становилась странно легкой. Проблемы отступали, оставляя лишь людей, музыканта и эту лениво плывущую по воздуху мелодию, что обещала безмятежность и тихую радость.
И когда звук обрывался, наступало пронзительное, оглушающее молчание. Люди вздрагивали, будто пробуждаясь от самого важного сна в их жизни. Они растерянно касались губ, смотрели на музыканта с немым вопросом. Тишину нарушало лишь мерное щелканье четок да приглушенный гул города, будто стыдящегося своей грубости. Даже пролетные дрожки замедляли ход, а кучеры не покрикивали на лошадей.
А потом раздавался первый хлопок. Второй. Третий. И вот уже улица взрывалась аплодисментами — благодарными, искренними. Они аплодировали не артисту, а спасителю, тому, кто на несколько минут вернул им самих себя, вселил в их измученные сердца жизнь.
Старый скрипач тихо улыбался, и так же улыбалась его маленькая спутница.
Дедушка, ты сегодня грустный, — тихо произнесла девочка, поворачивая незрячее лицо в сторону музыканта, укладывавшего скрипку в потертый футляр из черного дерева.
Да, Анечка, — после небольшой паузы ответил скрипач и ласково провел рукой по ее волосам, тонким и легким, как пух.
Но почему? Мы же помогли многим. Я это чувствую.
Помогли. Но тех, кто может услышать, становится меньше. Люди ожесточаются. Они замуровывают свои души в каменные склепы своих забот и не видят, что мир вокруг — живой.
Они не видят красоту? Не видят счастье?
Не видят, — старик грустно улыбнулся и присел на корточки рядом с ней. — А часто и не хотят видеть. Им так спокойнее. Так безопаснее.
Поэтому ты и играешь для них?
Поэтому, родная. И буду играть, пока хватит сил. Мы с тобой — как тот одинокий фонарь на этой улице. Мы не можем осветить весь город, но можем указать дорогу тем, кто заблудился в потемках своей души. Показать, что мир прекрасен. Стоит лишь остановиться и открыть сердце.
Но я не могу открыть глаза, дедушка, — смущенно прошептала девочка.
Скрипач обнял ее за тонкие плечики и притянул к себе.
Ты не видишь красоту глазами, Аня. Но ты чувствуешь ее кожей, когда греет солнце. Слышишь ее в музыке. Осязаешь в шершавой коре дерева или в прохладной капле дождя. Это чувство — самое верное. Оно не обманывает. Видеть глазами — мало. Надо уметь видеть сердцем.
Правда?
Истинная правда. Красота и счастье — они всегда здесь. В этом осеннем ветре, что срывает последние листья. В первом снеге, что укрывает все грехи земли. В музыке, которая может прозреть тех, кто ослеп от собственных страхов.
Мы завтра придем снова?
Непременно придем. Мы будем приходить сюда, пока они в нас нуждаются.
Пока нужны, — тихо повторила девочка, доверчиво прижимаясь к его грубой руке.
Он играл в любую погоду, будь то пронизывающий ветер с реки или ласковые лучи майского солнца, он играл. Играл не для себя и не ради подаяния. Он играл для них, для тех, кто проходил мимо, не видя неба. Он играл для тех, чьи души, словно старые чемоданы, были набиты тревогами и сожалениями. Он просто играл, ласково касаясь смычком струн своей старенькой, но все еще певучей скрипки. А еще он играл для Анечки, которая сидела рядом на плетеном стульчике и, робко улыбаясь, прижималась к его потертому рукаву, слушая мир, который был невидим для ее глаз, но так ярок и прекрасен для ее сердца.