Когда отец умер, в доме стояла неживая тишина. Не та, что бывает ночью, когда слышно дыхание стен, а густая, вязкая, как сироп, от которой хочется открыть все окна и втянуть в себя воздух. Мама села на край дивана и не плакала — будто всё уже выпито до последней слезы. Я же сидела рядом и чувствовала странное: не столько боль, сколько опустошение, разлитое внутри, как темная вода.
Он ушёл быстро — сердце. За неделю до этого ещё шутил, рассказывал, что весной собирается перекрасить забор на даче, а теперь — чёрная фотография на комоде и запах церковного ладана.
Мы с братом Даней вернулись домой поздно вечером. За столом пахло поминальной едой и чем-то кислым — как будто время уже начало разлагать нашу жизнь по кусочкам.
— Что теперь будет с домом? — спросил Даня у мамы глухо.
Она подняла взгляд, усталый, но спокойный:
— Всё останется, как есть. Не думайте пока о бумагах.
Я заметила, что мама избегает наших глаз.
На следующий день нас пригласили к нотариусу. Маленький кабинет с цветами в пыльных горшках, запах чернил и кофе. Я сидела за столом, рядом мама. Даня стоял у окна, нервно теребил пальцы, будто хотел выдавить из них терпение.
Нотариус, мужчина с мягким голосом, достал из папки листы.
— Завещание составлено восемь лет назад, — произнёс он. — Всё имущество умершего — дом, дача, машина, банковские счета — переходит супруге, Елене Васильевне.
Я моргнула.
— Всё? — спросила я глухо. — Совсем всё?
— Да, всё, — ответил нотариус спокойно. — Другие наследники в завещании не указаны.
Даня посмотрел на меня, как будто не верил услышанному. У меня задрожали руки. Мама сидела неподвижно, будто превращённая в камень.
На улице было яркое солнце, неуместное и обидно радостное. Я шла рядом с братом, но не чувствовала ног.
— Он не мог так сделать, — прошептала я. — Он ведь нас любил.
— Видимо, мог, — коротко ответил Даня.
Мама шла чуть позади, в пальто, застёгнутом до горла, с прямой спиной, как будто ничего не произошло.
Вечером я попыталась заговорить:
— Мам, объясни… Почему?
Она долго молчала, потом сказала тихо:
— Он считал, что так будет правильно.
— Правильно?! — я вскрикнула. — А мы? Мы не семья, да?
Она отодвинула мою руку.
— Я устала. Не начинай, пожалуйста.
Я поняла, что разговор окончен. Только внутри всё клокотало: гнев, боль, унижение.
Я всегда была «папиной девочкой». Он учил меня ездить на велосипеде, помогал писать сочинения, терпеливо слушал мои первые стихи. Когда я поступила в университет, он был так горд — принес цветы на первое сентября, хотя это делали только родители первоклашек.
И теперь получалось, что ни я, ни Даня... вообще не существовали в его последних мыслях.
Я не могла с этим смириться. На кухне, где он всегда пил утренний кофе, стояла его чашка — с отбитым краем и чёрной ручкой. Я гладила её пальцем и шептала, будто он слышит:
— Зачем ты так, пап?
Молчание становилось ответом.
Прошло две недели. Мама вела себя, будто ничего сверхъестественного не случилось. В доме стало тесно от её тишины. Однажды ночью я зашла в кабинет отца — тот самый, где всегда пахло бумагой и табаком.
На полке стояла старая коробка из-под обуви. Внутри — письма, фотографии, чеки, копии документов. Среди них я нашла письмо, подписанное его рукой:
"Елене. Если что-то случится — помни, я тебе доверяю. Остальным будет непросто, но они сильные. Ты знаешь, почему я так решаю."
Я перечитала эти строки десятки раз, но смысл не приходил. Почему он решил, что нам должно быть «непросто»?
Брат пил. Начиная с похорон, он почти не протрезвел. На третью неделю он сказал:
— Я не верю ей. Наверняка она его уговорила. Все эти страховые, юристы — не без неё.
— Даня, не говори так. Это же мама.
— Мама? После такого? — он горько усмехнулся. — У нас больше нет ни дома, ни дачи, ни даже его фотографий. Она всё прибрала, заметила?
Я заметила. На комоде действительно остались только свечи и ваза с искусственными цветами.
Я пыталась оправдать маму — может, она скорбит по-своему. Но чем больше я думала, тем сильнее поднималась тревога.
— Мам, — я вошла в её комнату. — Скажи честно, ты знала, что в завещании нет нас?
— Знала, — сказала она спокойно.
Сердце кольнуло.
— И не сказала нам?
— А зачем? Что бы это изменило?
— Всё! — я закричала. — Мы бы знали, что для него значит семья!
Она встала.
— Ты не понимаешь. Он был болен. Тогда, восемь лет назад, ему делали операцию. Он боялся, что умрёт. Хотел, чтобы нам было спокойно. Ты была студенткой, Даня — ребёнок. Ему казалось, что мне будет проще управлять всем.
— Но потом он ведь выздоровел! Почему не изменил завещание?
Мама опустила глаза.
— Наверное, не успел.
Что‑то в её голосе показалось мне неискренним.
С каждым днём я всё яснее чувствовала: между нами выросла стена. Она собирала документы, кому‑то звонила, уезжала в банк. Все делала молча.
— Ты хоть собираешься поделиться домом? — спросил Даня.
— Это не обсуждается, — сказала мама. — Всё уже решено.
Тогда брат сорвался:
— Решено? Им? Или тобой?
Она лишь отвернулась.
Ночами мне снился отец: он стоял на пороге, хотел что-то сказать, но слова превращались в шум дождя. Я просыпалась с ощущением, что он предупреждает.
Чтобы хоть как‑то разобраться, я пошла к нотариусу сама.
— Есть ли шанс оспорить завещание? — спросила я.
Он пожал плечами:
— Теоретически можно, если есть доказательства давления на завещателя. Но это сложно.
— Давление? От кого?
— Чаще всего — от близких.
Эти слова застряли в голове.
Через неделю я нашла телефон отцовского друга — Сергея Николаевича. Они вместе работали на заводе, дружили двадцать лет.
Он встретил меня радушно, хотя глаза у него были печальные. Мы сидели в его кухне, пахло мятным чаем.
— Сергей Николаевич, вы ведь знали папу хорошо? — спросила я. — Он рассказывал, что всё имущество оформил только на маму?
Тот задумался.
— Нет, не говорил. Наоборот: говорил, что детям оставит дом, чтобы вы с Даней не зависели от никого.
— Но в завещании нас нет.
Он удивился.
— Странно... После той операции он вроде собирался документы менять. Даже консультировался со мной.
Я почувствовала, как внутри всё переворачивается.
— Когда это было?
— Года три назад. Он говорил: “Хочу переписать завещание, чтобы всё делилось поровну.”
Значит, он собирался нас включить. Почему не сделал?
Вечером я снова вошла в кабинет. На столе, под стеклом, лежали старые бумаги. Среди них — черновик, исписанный его почерком:
"Проект нового завещания. Дом — детям поровну, счета — жене. Обсудить с юристом..."
Дата — три года назад.
Я поднесла лист к свету. Бумага пожелтела, чернила слегка растеклись, но почерк был безошибочно его.
Меня трясло: выходит, он действительно хотел всё изменить.
Я решилась поговорить с мамой снова.
— Ты знала, что он хотел переписать завещание? — спросила прямо.
Мама застыла, потом медленно села.
— Откуда ты это взяла?
— Нашла черновик.
Она закрыла глаза ладонью. Долго молчала.
— Да, — сказала наконец. — Знала.
— Почему не сказала?
— Потому что это ничего не изменило бы. Тогда он уже снова начал болеть. Мы пошли к юристу, но он отложил всё. Сказал: “Потом”. Не успели.
В её голосе прозвучала усталость, но не вина.
— Ты думаешь, он не любил вас? — тихо спросила она. — Любил. Просто боялся. Думал, что если всё оставить мне, вы будете в безопасности. Вырастете, встанете на ноги, а потом я сама решу, как лучше.
— Так решай, — сказала я. — Поделись.
Она посмотрела на меня и впервые за много недель заплакала.
Брат не выдержал. На третий месяц он снимал квартиру и съехал: “Не могу жить под её крышей.” Я осталась. Почему? Наверное, потому что внутри ещё теплилась надежда понять.
Иногда я слышала, как мама ночью ходит по коридору. Казалось, она разговаривает сама с собой. Однажды я подошла к её двери — и услышала:
— Прости меня, Володя... я не знала, что так всё выйдет...
Утром она вела себя как обычно. Я сделала вид, что ничего не слышала.
Даня подал в суд. Не ради денег — ради справедливости, как он говорил. Меня поставил перед фактом.
Мама, узнав, побледнела, но не спорила. На заседании выглядела спокойно. Судья выслушал всех. Из доказательств — только наш черновик, без подписи и даты нотариуса. Юридической силы он не имел.
И всё же что‑то изменилось. Когда судья зачитал решение — «в иске отказать» — мама впервые не подняла головы.
Мы вышли молча. На улице снова было солнце, как в тот день у нотариуса.
— Пошли, — сказала мама тихо. — Надо поговорить.
Дома она достала папку с бумагами.
— Я не хотела, чтобы вы думали, будто он вас предал. Тогда, восемь лет назад, у нас были долги, кредиты, дом был под залогом. Он решил оформить всё на меня, чтобы вас не втянуть.
— Почему не рассказала?
— Потому что не хотела, чтобы вы узнали, насколько всё было плохо. Потом мы всё выплатили, но менять ничего он уже не стал.
Я слушала и чувствовала странное облегчение. Не всё было честно, но в этом
Весной, когда растаял снег, я поехала на дачу — ту, что теперь “по документам” принадлежала маме. Дом стоял тихий, заросший старой сиренью. Я посадила там тюльпаны — любимые папины цветы.
Мама приехала вечером. Мы долго сидели у огня. Потом она вдруг сказала:
— Дом всё равно будет ваш с Даней. Я уже переоформила бумаги.
Я посмотрела на неё.
— Зачем?
— Потому что теперь я готова отпустить.
Я впервые за всё это время обняла её по‑настоящему.
Однажды ночью мне приснился отец. Он стоял на веранде, держал в руках чашку кофе и улыбался. На этот раз слова не растворялись в шуме дождя: я услышала ясно —
"Теперь всё правильно."
Я проснулась со слезами, но без боли.
В завещании моего имени не было. Но в памяти — было, есть и будет.
