Май выдался не то чтобы холодный, но прохладный, в общем-то, для поздней весны даже у нас в Сибири нетипичный. Не солнечный совсем, не весёлый, не уютный. А тут ещё 19 мая, будто в декабре, густо повалил снег. Подул уже не прохладный, а по-настоящему холодный северный ветер. Солнце спряталось за насупленными снежными тучами, словно исчезнув навсегда. И посреди дня стало сумеречно, как поздним вечером, тоскливо, как нередко бывает фиолетовыми вечерами слякотной поздней осенью…
От всего этого я почти осязаемо чувствовал, как некая непонятная, тревожащая меня маята, словно от предчувствия близкой беды или болезни всё ощутимее проникает в мою душу…
Работалось плохо. Мысли разбегались. И первые фразы так долго вынашиваемого нового рассказа, которые я писал на стандартном листе бумаги, то и дело зачёркивая написанное и беря новый лист, получались вялыми, безжизненными…
Каждое предложение давалось с трудом. Взор всё чаще отрывался от листа бумаги, упираясь в окно, за которым валил густой снег, будто плотная, сложенная в несколько раз, тюлевая штора отгораживающий от взгляда почти всё, даже соседние, не дальние дома…
Встал из-за стола. Пошёл в прихожую, зажёг там свет. Позвонил по коду в соседний город сестре со стационарного телефона. Всё-таки родной человек. Единственный теперь из нашей семьи (кроме меня, конечно), ибо родителей уже давно нет на земле. А сыну в таком настроении не позвонишь и «в жилетку не поплачешься». Не поймёт он этой моей беспричинной маяты, когда вдруг начинает казаться, что все незыблемые законы природы в одночасье рухнули, переменились, расхлябались, и нет уже ничего прочного и постоянного в этом мире. Всё зыбко, тонко, шатко, ненадёжно…
И худшее из всего этого, что и сам я свою хандру не понимаю. Нет вроде для неё никаких особых причин. Да видно, верно говорят, что нет ничего в мире хуже беспричинной тоски…
В телефонной трубке долго раздавались тревожные длинные гудки, и я уже собирался положить её обратно на рычаг, решив, что никого (ни сестры, ни её мужа – детей у них не было) нет дома…
- Алло? – услышал я, отчего-то, настороженный голос сестры.
- Привет, Щура. Это я, - с каким-то облегчением произнёс я
- Привет, братик. Я тебя узнала, - сказала Шура уже веселее. И тут же насторожилась вновь. - А что у тебя голос такой грустный? Случилось что? Давай выкладывай.
- Да нет, Шура. Не озабочивайся. Всё нормально. Просто захотелось тебе позвонить. Услышать твой голос. Встречаемся-то, к сожалению, нечасто, хоть и живём не так уж далеко друг от друга. Сегодня, знаешь, даже вспомнил, как много лет назад мы с тобой, тоже 19 мая – «В день рождения пионерской организации», ходили на какой-то праздник, кажется, «Красного галстука», устраиваемого нашей пионервожатой, красивой девушкой, пришедшей к нам в школу работать с какого-то завода. Помнится, что было это всё на стадионе, недалеко от школы. И день тогда был яркий солнечный, светлый – каким нам всем тогда, наверное, казалось и наше будущее. И лиц там, на этом стадионе, счастливых и радостных было не счесть! Помнишь?..
- Нет, что-то не припоминаю, - ответила сестра.
- Ну и ладно… Грустно отчего-то, Шурочка. Беспричинно грустно и тревожно… Может быть, это уже старость подкрадывается незаметно. Так сказать, период ухода начался.
- Вся наша жизнь, братик – это период ухода, - назидательно, будто не младшая, а старшая по возрасту, сказала Шура. - С отмеренными каждому сроками. Тем более что жизнь – это случайность, а смерть – закономерность. Бывают, правда, и трагические обстоятельства, – продолжила философствовать сестра, - авария или тяжёлая внезапная болезнь, которые могут эти, как бы естественные, сроки ещё укоротить. Помнишь, как у Булгакова в его романе: «Мастер и Маргарита» Воланд говорит: Трагедия человека не в том, что он смертен. А в том, что он бывает порою внезапно смертен… А что касается старости, когда сердце бездомным псом скулит об ушедшей молодости, как сказал, какой-то поэт, то какая у тебя ещё старость? – перешла сестра с делового, на более весёлый тон. - Ты у нас ещё такой бодрячок. И многим, даже более молодым, людям, дашь ещё фору! Хотя бы, в том, что каждое утро во время зарядки по тридцать раз отжимаешься от пола на кулаках.
- Спасибо тебе, Шурочка, за неиссякаемый оптимизм, особенно по отношению к моим физическим возможностям. Так и буду теперь считать себя старичком – бодрячком. Или боровичком, - в тон сестре, - ответил я.
- Ну, чего ты киснешь? Если случилось что – говори. Не болеешь?
- Да нет, Шура. В самом деле, всё, в общем-то, в порядке. Извини, что без дела тебе звоню.
- Так это же и хорошо, что без дела. Какие у нас у пенсионеров теперь могут быть дела? Только с близким человеком и поговорить. И кому тебе ещё звонить. Нас двое из нашей семьи осталось. Позвонил, поговорили – вот и хорошо…
- Да, точно. Легче как-то стало. Ну, пока.
- Пока. И не грусти там без причины, поскольку причин для грусти, печали и даже тоски, в нашей жизни и без того хватает. Понял?
- Понял.
- И знай, - продолжила сестра, - снова перейдя на назидательный тон, что: «Вкушая от древа жизни – получаешь жизнь. А, вкушая от древа смерти – получаешь смерть», - процитировала она, кажется какую-то библейскую истину, с которой, впрочем, спорить было сложно, и закончила. – Так что «насаждай вокруг себя жизнь», а не грусть и тоску, как советовал в своей книге «Записки революционера», знаменитый теоретик анархизма, встречавшийся, кстати, с Лениным, князь Пётр Кропоткин. А кроме родоначальника анархизма он был ещё и отменным географом и геологом, и совершил ряд экспедиций по нашей Восточной Сибири.
Сестра у меня по специальности библиотекарь, связана с книгами. И сама читать книги любит.
- Всё ясно, - ещё раз подтвердил я Шуре свою готовность тут же начать бороться со скукой.
Окончив разговор с сестрой, подошёл к своему письменному столу у окна.
Очередной белый лист на столе был почти чист. Лишь вверху на нём выделялись два – три предложения, написанные чёрной пастой шариковой ручки.
«Может быть, в этом и есть причина моей печали, что не пишется, как это было прежде. Когда работалось запоем, с ощущением счастья», – подумалось мне.
Включил транзисторный приёмник.
В комнату, словно из далёкого прошлого, из моей юности, вплыла прекрасная, мелодичная, песня бельгийского шансонье Сальваторе Адамо: «Томбе ла нейдже» - «Падает снег». После этой именно песни средней руки шансонье стал всемирно известным и знаменитым. А смысл её в том, что молодой человек ждёт в снегопад свою девушку. Грустит и считает падающие снежинки…
Под эту песню я, помнится, танцевал с очень нравящейся мне статной, белокурой одноклассницей на школьном новогоднем вечере. Причём, танцевали мы в «снежном вихре», расплёскиваемом по стенам и полу актового зала, крутящимся под потолком старым глобусом, оклеенным осколками зеркал, на который со сцены, в полумраке зала, был направлен луч света.
«Да, хорошая песня, - уже веселее, подумал я. – А хорошее не старится. И тогда, много лет назад (Адамо написал её в 1963 году), когда я впервые, где-то в 1965-м – 66-м году, услышал её. Да и сейчас она по-прежнему прекрасна и может тронуть сердце, пожалуй, любого человека, обладающего даже не музыкальным, а просто вкусом. А у меня эта песня вызывает ещё и такие хорошие, светлые чувства и воспоминания. Да, не чета эта песня тем бездумным, бессмысленным и, зачастую, пошлым в большинстве своём, нынешним песенным шлягерам…
- А сейчас на «Радио-7», - бодро заговорил диктор, когда бархатный голос певца умолк, - прозвучит ещё одна песня из нашей «Виниловой коллекции» (и я тут же вспомнил эти большие круглые, чёрные виниловые пластинки, которые мы с таким трепетом, держа их за края, ставили на проигрыватели в дни нашей молодости).
На сей раз из приёмника полилась тоже давно знакомая, но уже более поздняя по времени, песня греческого певца Демиса Руссоса.
И снова мне вспомнилось, где я впервые услышал её…
Это случилось в гостинице Калининград. В бывшем Кенигсберге.
Я тогда, в середине восьмидесятых годов, учился в аспирантуре Зоологического института, в Ленинграде. И летом, на Беломорской биологической станции этого самого института, познакомился с двумя очаровательными девушками: Ольгой Красавиной – журналисткой из Москвы, только что окончившей МГУ, и прибывшей на биостанцию для описания будней учёных, и Натальей Зиминой, студенткой Калининградского университета, биологом по специализации…
И вот перед 8 марта – Международным женским днём, который, по-моему, только в нашей стране и отмечается как настоящий полноценный праздник, у меня образовалось, вместе с выходными, предшествующими этому празднику, три свободных дня.
Проводить их в пасмурном, сыром Петербурге мне не хотелось. И я решил принять приглашение какой-то одной из девушек, с которыми, время от времени, все эти полгода, что мы не виделись, переписывался и перезванивался, посетить одну из них в эти свободные дни.
Правда, куда ехать – в Москву или Калининград я, до прибытия на вокзал так ещё и не решил. Аргументы «за» были в пользу обеих девушек. Обе они были хороши. И обе нравились мне. Хотя внешне были очень разными. Оля Красавина – невысокая, подвижная, с рыжеватыми волосами, остроумная и смешливая. Наташа Зимина, напротив, высокая, белокурая, глаза с поволокой, а все движения плавны, как у плывущего лебедя. Но, самое главное, судя по их приглашениям, и я им был не безразличен. Абы кого в гости приглашать ведь не станут.
Придя, под вечер, после последнего перед праздниками, рабочего дня на Московский вокзал, я всё ещё не знал, в какой город отправлюсь. Решил бросить монетку. «Выпадет орёл – поеду в Калининград. Орешка – поеду в Москву». «И только после того, как куплю билет, позвоню Ольге или Наталье, сообщив о своём приезде», - решил я.
Подброшенная монетка, упав, звякнула о плитку пола, в почти пустом – с длинными рядами касс - зале, недалеко от меня. Сделав шаг, и присев я увидел, что выпал орёл.
…………………………………………………………………………………………….
Проспав ночь в поезде «Янтарная стрела», и устроившись потом, по его прибытии в гостиницу Калининград, находящуюся в центре, у бывшего ( тогда ещё разрушенного последней войной) королевского замка, в центре города, я позвонил Наташе, известив её о своём приезде. Поскольку так и не успел на вокзале в Ленинграде, как вначале намеревался. Решив сделать ей сюрприз, надеясь, что приятный.
- Я сейчас к тебе приду, - весело сказала она. – Молодец, что приехал! Мы придём с пирожными, чай у тебя, надеюсь, отыщется? Обсудим твою культурную программу на все три дня.
- Кто это мы? – вежливо уточнил я. – Надеюсь, ты придёшь без мамы, моей будущей тёщи, - с биением сердца, закинул я весьма недвусмысленную наживку. Поскольку не был до конца уверен, настолько ли хорошо я нравлюсь Наташи, как мне бы этого хотелось…
Наташа весело, но не обидно для меня, рассмеялась в трубку. А потом спросила:
- А что у тебя всё настолько серьёзно?
И непонятно было, шутит она или нет.
- Конечно, серьёзно, - принял я её полушутливый тон. – Должен тебе сказать, что я интрижек не люблю.
- Ну, раз у тебя всё так запущено, придётся тебя знакомить с мамой. Отец, к сожалению, в полугодовом плавании. Он у меня, как ты помнишь, я говорила тебе об этом на Белом море, капитан подводной лодки. Где-то сейчас в северных широтах, под арктическими льдами бороздит воды мирового океана, - не без гордости, уточнила Наташа. – Но знакомство твоё с мамой состоится чуть позже, вечером. Я собираюсь пригласить тебя к нам на ужин. А сейчас я приду к тебе со своей подругой Светой. Очень красивой девушкой. И даже опасаюсь, честно говоря, что ты можешь, судя по твоей ветрености, переметнуться от меня к ней. Уж больно она хороша…
Примерно, через полчаса Наташа, как я уже говорил (но тут не грех и повториться) – красивая, белокурая, высокая девушка (значительно выше меня) и такая же красивая и высокая, но только брюнетка, Светлана были уже у меня в номере. Я к тому времени успел вскипятить воду для чая в пакетиках, оставшихся у меня с поезда.
Мы сели пить чай с очень вкусными и свежими пирожными разных сортов, принесёнными в красивых коробочках девушками.
За окном номера было пасмурно, но вид из него, на полуразрушенный собор, был, тем не менее (или мне это так казалось?), чудесным. А в его северной части, я это знал, покоится прах выдающегося философа Иммануила Канта (кстати, добровольно принявшего во времена правления Елизаветы Петровны, российское подданство, поскольку Пруссия после семилетней войны с Российской империей вошла в её состав), преподававшего в восемнадцатом и самом начале девятнадцатого века в Кенигсбергском университете. Пожалуй, самая знаменитая его фраза, написанная, кажется, в его научном труде «Критика чистого разума» звучит так: «Две вещи поражают меня. Звёздное небо над головой. И нравственный закон внутри меня»…
Редкие снежинки за окном номера, отчего-то, выглядели особенно одиноко, хотя и мило. В номере было тепло, уютно, тихо и немного сумеречно. Но, в то же время, и как-то очень спокойно. И, кажется, всем было хорошо…
И тут по гостиничному проводному радио, висевшему на стене, сначала раздался некий шорох, а затем, заполняя пространство комнаты, с приглушённым светом торшера в углу, стоящего рядом с журнальным столиком, вокруг которого мы сидели, в комнату плавно вплыла мелодия чудесной песни, которую я прежде никогда не слышал. Там повторялись такие слова (певец пел на английском языке, немного знакомом мне): «Гуд бай май лав, гуд бай» - «Прощай моя любовь, прощай»…
- Не знаете, кто это поёт? – поинтересовался я. – Никогда не слышал его прежде.
- Греческий соловей, как его называют журналисты, Демис Руссос, - пояснила Света. – Нравиться?
- Очень, - искренне ответил я. – Какой голос!
- Да, голос действительно прекрасный, и, какой-то, невероятно чистый, как прозрачный ручей в горах - задумчиво проговорила Светлана негромко, чтобы не мешать песне, заполнять не только пространство номера, но и бесконечное пространство наших душ. – Дослушав песню, и поднимаясь с кресла, на котором Светлана сидела напротив нас с Наташей, устроившихся на диване, она, уже в полный голос, сказала. - Пожалуй, мне пора. А вы тут ещё поворкуйте, чтобы из-за постороннего человека, не заголосить мысленно: «Прощай любовь моя, прощай…»
- Я с тобой, - поспешно проговорила Наташа, словно боясь остаться со мной наедине. – И, как бы, извиняясь передо мной за это, пояснила. – Мне ещё нужно маме подарок успеть купить. – И уже по-деловому, чмокнув меня в щёку, для чего ей пришлось чуть наклониться, закончила. - Значит, как договорились. В шесть вечера я жду тебя у нас дома. Будет ужин на троих. Ты, я и мама. Постараемся порадовать тебя чем-нибудь вкусненьким. Спиртное тоже не надо приносить. У отца отличный бар. И вин разных, и более крепких напитков, там, не то чтобы в достатке, но даже в избытке, по-моему. Поскольку отец у меня употребляет горячительные напитки крайне редко и в небольших дозах. А завтра мы с тобой съездим на электричке, здесь недалеко, в Светлогорск. Погуляем по берегу моря, послушаем шум волн. Поищем янтарь. Перекусим в каком-нибудь милом кафе. Все расходы, как принимающая сторона, - заметив по моему лицу, какие-то сомнения в собственной платежеспособности, опередила меня Наташа, - я беру на себя. А вот когда я к тебе в гости, в твою Сибирь нагряну («значит, не исключает она такой возможности», - радостно защемило у меня сердце) – ты будешь меня всячески ублажать. Договорились? – И не дав мне ответить, закончила. - Всё. Ждём тебя вечером. Как дойти до моего дома я тебе объяснила. А 8 Марта, послезавтра значит, походим по Калининграду. Сходим на могилу Канта, раз тебе так хочется. Зайдём в наш университет, где он читал лекции. Покажу тебе некоторые, наиболее сохранившиеся после войны, немецкие форты. Отобедаем у нас, всё-таки праздник. И вечером я провожу тебя на вокзал. Отправишься в свой Питер. Как тебе такой план?
- План чудесный, - ответил я.
Они ушли, оставив в номере приятный запах духов, а я сел в кресло у большого окна. Смотрел на невесомые, будто застывшие в плотном воздухе одинокие снежинки. Особенно отчётливо они были видны на фоне почти черных кирпичей, полуразрушенного, но даже в таком виде грандиозного, собора, и думал о том, что я то мог бы, пожалуй, сейчас пропеть не прощай, а: «Здравствуй любовь моя, здравствуй». И, как хорошо, что мне выпал на Московском вокзале Ленинграда орёл. В эти минуты уединённого покоя, когда, кажется, что впереди у тебя всё будет только хорошо, я чувствовал себя почти счастливым… И было только жаль, что нет больше на этой площади, которую я созерцал, Королевского замка, разрушенного во время второй мировой войны 1941-го – 45-го годов английской авиацией…
После Демиса Руссоса на «Радио-7», в рамках всё той же «Виниловой коллекции» зазвучала теперь песня Джо Дассена. И я на, волне моей памяти унёсся в ещё более поздний период своей жизни. Не в середину, когда посещал Калининград, а в конец семидесятых годов, прошлого, двадцатого века. В Новороссийск. Именно туда, где я, тоже впервые, услышал эту песню…
В Новороссийск я приехал рано утром 21 декабря 1978 года из Ростова-на-Дону. Приехал (предварительно созвонившись) к своему давнишнему приятелю Игорю Сударкину, с которым мы были знакомы со времён знаменитой, первой, подводно-подлёдной Байкальской экспедиции, проходившей на льду Байкала, под эгидой Лимнологического института, в котором я тогда работал. Экспедиция эта проходила, недалече от деревеньки Большие Коты, в марте 1974 года. В ней принимали участие учёные и водолазы из разных городов и регионов Советского союза. Жаль только, что Игорь теперь, уже очень давно живёт в Америке…
В Ростове, а точнее в Батайске, что в нескольких километрах от Ростова, я, распрощавшись к тому времени, из-за скудных зарплат, с наукой, учился на полугодовых курсах на бурового мастера. И, разумеется, мне было невыносимо одиноко в этом заштатном городке, где друзей у меня не было. Да, пожалуй, и не могло быть. Слишком уж разные у нас, с кем я учился (здесь тоже были люди со всего Союза), были интересы. Хотя бы потому, что основной контингент слушателей наших курсов, после плановых занятий, за редким исключением, направлялся в пивную, а я шёл в отличную библиотеку учебного центра, чтобы сдать очередную прочитанную мною книгу, и взять новую.
И поскольку мне, как сибиряку, пока я проживал в Батайске, европейские просторы казались невеликими, я договорился с Игорем по телефону, что приеду к нему, и мы отправимся вместе с ним, на следующий день, в Геленджик. Для того чтобы поздравить с днём рождения нашего общего друга, тоже профессионального водолаза, как и Сударкин, Колю Резинкова. К тому времени, как раз и перебравшегося из Сибири, где он жил до того, на юга. На Понт Эвксинский, как он, на манер древних греков, называл Чёрное море.
От Ростова до Новороссийска была всего ночь пути на поезде и, помниться, когда я садился с платформы ростовского вокзала в вагон фирменного поезда «Тихий Дон», там шёл, не то мокрый снег, не то слабый дождь, и было довольно тепло, как бывает ранней весной. А вот на подъезде к Новороссийску – было часов пять утра – я почувствовал в купе, где был один, жуткий холод. И те два одеяла, которые предусмотрительно мне выдала накануне вечером, после посадки в поезд, проводница, не могли согреть меня, даже на верхней полке.
Спустился вниз. Здесь было ещё холоднее. Пол казался просто ледяным.
В коридоре вагона тоже было холодно и сумеречно. Неярко горели только несколько ламп.
Решил, пока никого нет, сходить в туалет, а, заодно, и умыться. Ибо, спать при таких низких температурах было просто невозможно. Разве что в очень тёплом пуховом спальнике.
Рядом с туалетом, в крохотном рабочем купе, сосредоточенно глядя в тёмное окно, в верхней одежде и шапке, сидела, будто застывшая, вчерашняя проводница.
- Чего такая холодища-то? – спросил я её, стараясь придать своему голосу не раздражение, а бодрость. - Не топят что ли? Да и, к Чёрному морю, вроде бы, едем, а не на Северный полюс.
- Норд-Ост, - на все мои вопросы буднично, и даже обречённо как-то, ответила проводница. Обогреватели не справляются. Всё тепло из вагонов выдувает. Свирепый ветрище. Здесь в это время года такое частенько бывает. Мы уж привыкли.
Я сделал попытку проследовать в туалет, пока возле него не выстроилась очередь, обычная перед крупными городами, но проводница, видимо радуясь тому, что ей есть с кем поговорить в столь ранний час, продолжила просвещать меня:
- Да вы не беспокойтесь, у нас в вагоне всего несколько человек едет. Кому же охота ехать к морю, когда там в это время, почти постоянно, дует Норд-Ост. Однажды он в Новороссийске, прямо в порту, несколько судов, стоящих на рейде, перевернул. И не мудрено, у него скорость иногда достигает сорока метров в секунду…
Умывшись, и подойдя к закутку проводников снова, я попросил у проводницы горячего чая.
- Горячего вряд ли получиться, - всё так же безучастно проговорила она. – Пока от титана до купе стакан донесёшь - чай тёплым станет.
- Ну, хотя бы, тёплого принесите, - согласился я. Надеясь, хоть немного, согреться…
К вечеру, того же дня, заметно потеплело, и Игорь решил покатать меня на своей машине по городу, показать порт. Тем более что почти весь день мы провели в его просторной квартире. То в застолье, с обильным винопитием, и обильными же угощениями, приготовленными молчаливой и кроткой, по-восточному красивой, женой Игоря Ануш. Армянкой по национальности. Устав есть, и - пить, играли в шахматы или пялились в телевизор. А то, каждый в своём углу или комнате, валяясь с книжкой на диване, читали. Выходить на улицу в такую стужу никому не хотелось даже за хлебом, в ближайший магазин.
Город сверкал вечерними огнями. А в порту, куда мы подъехали, на рейде, и у причальной стенки стояло на приколе множество, тоже ярко освещённых, судов.
Мы вышли из машины на причал, сразу почувствовав запах йода и водорослей. А ещё уловили дуновение лёгкого и тёплого теперь, несильного ветерка с моря. От причальной стенки в это время, как раз, отходил огромный, белый круизный лайнер, направляющийся, кажется, в Средиземное море.
Пароход весь сверкал огнями. Напоминая мне ёлочную гирлянду, разноцветно отражающуюся в чёрной воде. И с этого отходящего лайнера, откуда-то с его верхней палубы, до нас доносилась песня Тото Кутуньо, которую так чудесно пел Джо Дассен. «Если б не было тебя…» Правда он пел по-французски, и этих слов не произносил. Перевод и историю этой песни я узнал гораздо позже.
И слушая завораживающую мелодию песни, мне вдруг так захотелось оказаться в одной из кают этого лайнера. Или - в его просторной, чистой, светлой кают-компании, с блестящей от лака стойкой бара, в которой, как в таинственной глубине, отражаются огни светильников, висящих над ней. Оказаться среди свободных, весёлых, красивых, приветливых людей. И плыть с ними долго и далеко – к тёплым морям, и одиноким, безлюдным островам с белым песком на пляже и стройной незнакомой девушкой – мулаткой, с шоколадной кожей, шагающей с загадочной улыбкой по кромке прибоя, в твою сторону…
- Дорога завтра, после оттепели будет, как каток, - проговорил Игорь, стоя рядом со мной, и тоже глядя на отплывающий лайнер. – Но зато, - оптимистично заверил он, - пожалуй, никто не решиться по такой дороге до обеда ехать. Так что будем на трассе одни…
Дорога, как и предполагал вчера Игорь, была действительно покрыта тонкой коркой льда. И ехать по ней, ясное дело, было не безопасно. Тем более что справа от неё, со стороны моря, частенько встречались, не то чтобы пропасти, но очень глубокие обрывы. А слева, к дороге прижимались почти отвесные, обледеневшие, как и сама дорога, скалы. И то и другое – или при столкновении или при падении вниз, не сулило нам ничего хорошего.
Правда, сбылось и второе предположение Игоря.
На прямой, далеко просматриваемой, словно чёрная лента, шоссейной дороге, не было видно ни одного автомобиля. И Игорь, с весьма приличной скоростью, вёл машину прямо по её середине, по сплошной белой, широкой линии разметки.
- Может быть, нам надо было подождать немного, пока лёд подтает? – спросил я его, видя, как он весь напряжён. – Нам ведь к Коле ближе к вечеру надо, успели бы.
- Лёд может и вовсе не растаять, особенно если снова задует Норд-Ост, - не оборачиваясь в мою сторону и, по-прежнему, внимательно глядя на дорогу, ответил Игорь. - Мы и так с тобой не рано выехали, почти в одиннадцать. Да и отобедать я собираюсь в Абрау-Дюрсо, у одного моего приятеля, которого давненько уже не видел. Километра четыре до посёлка осталось. Скоро приедем.
Не отрывая взгляда от шоссе, точнее от белой центральной сплошной осевой линии, быстро уходящей между передними колёсами под наш автомобиль, Игорь осторожно отнял правую руку от руля, и с характерным щелчком, включил приёмник, тут же быстро, и даже как-то судорожно, обеими руками снова ухватившись за баранку.
- Ван вей тиккет… Ван вей тиккет… - Напористо ворвалась в салон «Жигулей» песня, называвшаяся в её русском варианте «Билет в один конец…»
Помниться, что на днях рождения одноклассников, уже в старших классах, (что бывало не часто) и, особенно, одноклассниц (что бывало гораздо чаще) я любил напевать под аккомпанемент гитары эту песню по просьбе, скажем, очередной именинницы, собравшей почти весь класс у себя дома. Я уже немного умел тогда бренчать на этом инструменте. И в мечтах своих видел себя незаурядным исполнителем, а, порою, даже и певцом.
Пел я, разумеется, русский вариант этой, очень популярной тогда, в середине шестидесятых годов двадцатого века, песни: «Синий поезд мчится ночью голубой. Как за Синей птицей, еду за тобой. За тобою, как за Синей птицей…»
«Пророческая песенка», - подумал я о её названии: «Билет в один конец». Случись что, только билет в один конец у нас с Игорем и будет. Как там у Высоцкого: «Мы успели. В гости к Богу не бывает опозданий…»
К счастью, лёд с асфальта вскоре, как-то стремительно, стаял. И дорога, влажно заблестев, будто вдруг вспотев, казалось теперь глубокой и чернотой, а не слегка «седой», припорошенной поверх ледяной корки ещё и лёгким снежком, как это было с утра. И вскоре мы, свернув с шоссе Новороссийск – Геленджик, въехали по гравийной дороге в, какой-то разноцветный, посёлок Абрау-Дюрсо.
Игорь подъехал к большой армейской, почти выцветшей до белизны на солнце, палатке, на его окраине, невдалеке от моря, и мы вышли из автомобиля.
Было тепло и солнечно.
Внутри палатки, когда мы вошли в неё, пахло рыбой. И в несколько рядов друг на друге, в ней громоздились бочки с уже засоленной продукцией. Не то с тюлькой, не то с килькой. Не помню уж точно, как называлась эта небольшая рыбка, которую мы потом ели.
Посреди палатки, где всё пропахло рыбой, стояла большая, широкая бочка, с тремя некрашеными, прикреплёнными к ней сверху досками. Конструкция эта, как нетрудно было догадаться, являлась столом. А вокруг этого импровизированного, довольно высокого, стола стояло четыре, тоже самодельных, грубо сколоченных, высоких, как у барной стойки, табурета.
На одном из них за «столом» сидел рыжеволосый человек в круглых, как велосипедные колёса, очках, и, болтая ногами, недостающими до глиняного пола, что-то поспешно писал в амбарной книге.
- Контора пишет, Сеня! – весело приветствовал «писаря» Игорь, когда, бесшумно откинув полог палатки, мы с ним оказались внутри.
- О, Игорёха! Какими судьбами?! - расплылся в улыбке симпатичный, худощавый, примерно наших лет (то есть, где-то к тридцати) Сеня, и направился к Игорю с распростёртыми объятьями. – Надолго к нам? – отстраняясь от Сударкина, и глядя на него снизу вверх, спросил Семён.
- На часок. Может быть, на два, - ответил Игорь. - Мы к Коле Резинкову на день рождения едем. Вот, знакомься, Владимир. Сибиряк, из Иркутска. Наш с Колей друг.
- Сеня, - протянул мне руку Семён, которому теперь уже не надо было задирать голову вверх. Мы были с ним, примерно, одного роста.
Я пожал его сухощавую, крепкую руку.
- Отобедаете? – спросил он у Игоря.
- Всенепременно! – ответил тот, улыбаясь. Уже первый час, а завтракали мы часов в восемь. Так что – самое время.
Сеня подошёл к одной из небольших бочек, стоящей на отшибе от других, недалеко от стола. И, вдруг, неожиданно и резко, ударил по её деревянной крышке локтём.
Крышка, сработанная из нескольких нетолстых дощечек, от удара прогнулась внутрь. И дощечки её почти скрылись под выступившим из неё, коричневатым рассолом. А по палатке разнёсся, отчего-то, запах свежих огурцов. Я знал, что так пахнет свежевыловленная корюшка. Но здесь-то была совсем другая рыба.
Сеня, щедрыми пригоршнями, отбросив на пол, мешающие ему дощечки крышки, наполнил небольшими рыбками (с горкой) вместительную эмалированную чашку. Извлёк откуда-то (я так и не понял, откуда) полбулки чёрного хлеба и очищенную луковицу, разрезав её на дольки, прямо, на досках «стола».
- Сейчас за шампанским сбегаю, и начнём пировать, - сообщил он, направляясь к выходу.
Минут через десять, он вернулся с несколькими бутылками (их было три или четыре) прекрасного полусладкого шампанского «Абрау-Дюрсо», неся их в охапке, словно поленья.
- Ты, Игорь будешь? – спросил он Сударкина.
- Нет. Я же за рулём, - ответил Игорь. – Я с вами, за компанию «Пепси» выпью. Захватил с собой из дома, - пояснил он, доставая из своей спортивной сумки несколько бутылочек, не то «Пепси», не то «Кока-колы» (тогда в Новороссийске впервые в Советском союзе был открыт завод по производству этих заграничных напитков, бывших для нас в диковинку).
- Пару бутылочек тебе оставлю, - сказал Игорь Сене. – А остальные Резинкову отвезу. Он просил.
- Спасибо, - скромно ответил Сеня, разливая в две вместительные, чуть ли ни пол-литровые, и тоже эмалированные, кружки прохладное, игриво пенящееся, шампанское. Которое, впервые в жизни, я пил закусывая солёной, всё-таки, вроде бы, килькой. Даже не предполагая, насколько это может быть необычайно и вкусно.
К нашему отъезду из Абрау-Дюрсо, где я, кроме армейской палатки, шума моря вдали, и штабелей бочек в ней, ничего больше не успел увидеть, день разгулялся уже во всю! Это было видно в растворённом пологе палатки. И, направляясь к нему, к солнцу, не то с лёгким звоном, не то с приятным шумом в голове, я оглянулся, намереваясь пересчитать опорожнённые нами с Семёном бутылки.
На утрамбованной земле, рядом с бочкой, на виду, их оказалось две. Остальные могли прятаться за широченной бочкой, с той стороны, где сидел Сеня.
«Ну, и ладно, - подумал я весело, - какая разница сколько мы выпили…»
Всю оставшуюся, недолгую дорогу до Геленджика, я напевал потом про себя песенку «Билет в один конец», уже точно уверенный в том, что всё будет хорошо. И завтра мы вернёмся в Новороссийск. И завтра же, «вечерней лошадью» (обратный билет у меня был куплен ещё в Ростове) я отбуду в свой скучный Батайск.
Геленджик встретил нас таким щедрым солнцем, что даже, как-то, и не верилось, что на дворе декабрь. Самые его короткие дни, и самые длинные ночи…
+++
Джо Дассен своим неповторимым приятным голосом, на волне «Радио – 7», под парящий за окном, уже изрядно «прореженный» снег, продолжал ещё петь. И я, слушая его, напряжённо думал, отчего же она мне так нравиться? Ведь не только же, наверное, из-за того белого лайнера, отходящего в дальние страны в Новороссийском порту, с борта которого я впервые услышал её. Представляя, как под эту мелодию в шляпах и демисезонных пальто, на верхней палубе танцуют счастливые люди. И их этот пароход, по плавным волнам, уносит в некую неведомую сказку…
И, ведь, слов этой песни я не понимаю. Знаю только, что первоначально предполагалось написать для неё текст со словами: «Если б не было любви…» Однако этого не получилось. И только когда возникла строка: «Если б не было тебя…» песня родилась…
А может быть, именно потому мне так нравиться эта песня, что слов её я не знаю и не понимаю, и додумываю что-то своё. Нечто неуловимое, эфемерное, недостижимое и непостижимое, к чему и соответствующих слов не подберёшь, но к чему постоянно стремиться душа…
Да и мелодия такая чудесная, необычная. Невероятно, что только при помощи семи нот можно создать что-то подобное. Такую совершенную музыку, качающую тебя, словно океанская волна, на своих тёплых, огромных «ладонях».
Но, отчего же тогда так щемит сердце?
О чём так грустит, и даже, порою, тоскует, душа?
О жене ли, ушедшей в мир иной уже больше семи лет назад (ох уж, эта таинственная цифра семь), и оставившей меня здесь, на этой земле, одного. О чём-то несбывшемся ли?..
Но, вроде бы, всё ведь сбылось, о чём так мечталось в юности.
Стал писателем. И даже – неплохим, как утверждают критики.
Стал дедом двух прекрасных внуков – Костика и Сашуни. Одному, из которых, уже больше двух лет, а второму – чуть больше двух месяцев.
Одним словом, в пору сказать, - жизнь удалась!
Ан, нет. Чего-то, всё-таки, не достаёт. И даже этот вот снег за окном (который я всегда так любил, не важно первый он или последний) в мае, отчего-то сегодня не радует. А вызывает грусть.
О чём же эта грусть моя?
О прошлом ли, ушедшем навсегда? Или о тех, утраченных теперь уже, ощущениях молодости, когда казалось, что жизнь никогда не кончится? Потому что, если не сегодня – значит никогда!..
Не знаю, увы, я ответа на эти вопросы. Или, как писал в своём «Эпистолярном дневнике» Виктор Петрович Астафьев, великий писатель, с которым мне посчастливилось не только быть знакомым, но и выпивать у издателя Геннадия Сапронова в его гостеприимном доме, в Иркутске, в Пионерском переулке, даже петь вместе старинные казачьи песни: «Нет мне ответа…»
Однако ответ, всё-таки, я думаю, есть. И его дал уже другой выдающийся писатель Уильям Фолкнер: «Прошлое никуда не уходит. Оно даже не прошлое…»
Наверное, так это и надо воспринимать, ибо да, всё проходит, но ничего не исчезает. Все мы, хотим того или нет, в горсти у Господа, который любит нас всех такими, какие мы есть.
17 – 22 августа 2016 года, Порт Байкал
14 – 22 февраля 2017 года, Иркутск