30 октября – День памяти жертв политических репрессий.
В «тюрьмах молчания», появившихся в Европе и Америке в XIX веке, одним из главных условий содержания была социальная изоляция заключенных от других арестантов и от внешнего мира. Это считалось одним из путей исправления преступников. Во время политических потрясений рубежа XIX-XX вв. изоляция политических заключенных являлась способом борьбы с распространением революционных идей.
Несмотря на все старания тюремного персонала ограничить общение заключенных, узники все равно находили возможность связаться с арестантами из других камер. Еще во времена царской тюрьмы, когда строгий режим Петропавловской и Шлиссельбургской крепостей был направлен на то, чтобы сломить дух политзаключенных, арестанты придумали способ связаться друг с другом. М. Н. Гернет, описывая различные методы борьбы с изоляцией, отмечал среди них переговоры через канализационные трубы. Впервые эта техника упоминается в воспоминаниях Брешковской, относящихся к 1877 году. По ее словам, этот способ был изобретен политическими заключенными петербургских «Крестов». В каждой камере этой тюрьмы находилось судно с трубой для стока нечистот, входившей в общую канализационную систему. Заключенные очищали трубу водой, затем выкачивали из нее остатки воды, используя палку, обернутую тряпкой. Таким образом, очищенные трубы служили как бы телефоном; голоса, людей, стоящих рядом с судном, были хорошо слышны без всякого напряжения говорящих.
Е. С. Гинзбург во время заключения в казанской тюрьме на Лесной использовала другой, чем-то схожий способ общения. У окна в их камере были выбиты стекла, а деревянный щит имел своеобразную форму, резко расширяясь кверху, пропуская в камеру больше света и являясь в то же время звукоуловителем. Если человек громко что-нибудь говорил, стоя у окна, то его слышали в нижней камере. Поскольку просто громко переговариваться было чревато наказанием, заключенные изобрели так называемый «оперный» метод общения. Во время ужина, когда надзиратели были заняты раздачей «баланды», арестанты общались, используя песни. Так, например, первым сообщением нижней камеры было следующее либретто:
Сколько вас там, женщины-друзья?
Сколько вас там, спойте вы нам!
Спойте Фамилии свои подряд,
Здесь все Вас знать хотят,
Да, знать хотя-а-ат,
Да, знать хотят, хотят!
Таким образом, между камерами установилась связь: на различные мотивы пропевались имена новых арестованных, какие обвинения им предъявлены, как усиливаются «особые методы» при допросах. Другим способом, зародившимся еще во времена царской тюрьмы, было перестукивание. Причем политические заключенные конца XIX века стали использовать «новое» правописание на несколько десятилетий раньше его официального введения. Часть букв исключалась из алфавита (Ъ, I, Э), остальные были разбиты на шесть строк по пять букв в каждой, кроме последней, в три буквы:
1) а б в г д
2) е ж з и к
3) л м н о п
4) р с т у ф
5) х ц ч ш щ
6) ы ю я.
При перестукивании выстукивалась сначала та строка, в которой находится буква, а затем шло количество ударов, соответствующее месту буквы в строке. Для овладения техникой перестукивания требовалось некоторое время, тем не менее, с ростом сноровки возрастала и скорость общения между узниками. Советские заключенные наследовали эту модель, слегка модернизировав ее. Среди арестованных в начале 1920-х гг. эсеров и анархистов было немало тех, кто успел побывать в царской тюрьме; они передавали свой опыт перестукивания людям, попавшим в тюрьму впервые. Евгения Гинзбург во время своего первого заключения в Казанской тюрьме вспомнила технику перестукивания из книги Веры Фигнер «Запечатленный труд». Евгения Семеновна тренировалась в течение двух-трех дней, а через неделю они вместе с Гареем Сагидуллиным, сидевшим в соседней камере, уже перестукивали друг другу стихи.
Люди не всегда были готовы идти на риск ради общения через перестукивание. Так, Н. В. Гранкина вспоминала, что в их камере большинство было против перестукивания с соседней камерой из-за угрозы дисциплинарных взысканий: «Зина пыталась отвечать, но мы шипели на нее. Зачем? Мы не собирались бежать или создавать подпольную организацию, а перестукивание ради перестукивания могло привести к наказанию, лишению прогулки, книг или, что всего хуже, переписки».
Перестукивание было далеко не единственным способом общения в тюрьме. Значительную часть в борьбе с внутритюремной изоляцией занимала переписка. Одним из самых распространенных мест для обмена записками была уборная. Евгения Гинзбург описывала, как ее соседка по камере инструктировала ее о возможных способах обмана надзирателей. Одним из таких была передача данных через уборную: арестантка рассыпала на полочке перед умывальником немного зубного порошка, чтобы оставить на нем инициалы Е. С. Гинзбург: «Те, кто пойдет после нас, прочтут и, может быть, догадаются, если они казанцы, что это вы. Передадут соседям. Связь установить – самое главное». Уже в другой казанской тюрьме на Лесной, с менее строгим режимом, заключенным удалось наладить обмен записками через уборную. Они писали на развернутых бумажках от папирос, используя самые маленькие клочки бумаги. Евгения Семеновна писала огрызком карандаша, который ее прошлая сокамерница украла у следователя и на прощанье подарила подруге.
А. М. Гарасева рассказывала, как во время ее заключения в Верхнеуральском политизоляторе работала «почта». В умывальной комнате и в туалете находился своеобразный узел связи между западными и южными камерами, разделенными коридором, через который нельзя было перестучаться. Один из заключенных сумел вынуть из двери шпингалет и заменить его крашеной пробкой, в результате чего трубочка, по которой раньше ходил шпингалет, оказалась пустой. Записки очень туго скатывались, перевязывались ниточкой с петлей и помещались в шпингалет так, чтобы петля оставалась под пробкой. Тот, кто приходил за почтой, вытягивал записку, подцепив петлю вязальным крючком. Часть записок спускали на веревках в окно, их передавали на прогулках. Изоляторская почта работала на удивление четко: заключенные были в курсе, кого привезли с последним этапом, кто, окончив срок, уезжает, о некоторых вестях с воли. Узники даже умудрялись вести споры по теоретическим вопросам через эту нелегальную почту, таким образом, записки связывали между собой не только отдельных людей, но и организации. В 43-й камере, где сидели А. М. Гарасева со своей сестрой Татьяной, до этого жил анархист, соорудивший в камере тайники, которые не могла найти администрация. Один из них находился в полу под старой вентиляционной решеткой. Она крепилась винтами, которые легко выкручивались, и в открывавшемся пространстве можно было складывать записки.
Писатель Р. В. Иванов-Разумник также описывал почтовую систему Бутырской тюрьмы, действующую во второй половине 1930-х годов. Он упоминал о четырех «почтовых отделениях». Так, «почтовым отделением № 1» была уборная, где происходила переписка между камерами одного коридора. «Почтовым отделением № 2» называли баню. Здесь уже переписывалась вся тюрьма. Хотя арестантам было строго запрещено иметь в камерах карандаши, и за их хранение сажали в карцер, писатель отмечал, что в каждой камере имелись карандаши или кусочки графита. Записки могли быть в виде надписей на стенах бани: "Дора Никифоровна – 10 лет концлагеря"; "Писатель Пильняк приговорен к расстрелу"; "Валя ждет письма".
Помимо этого существовала и настоящая переписка. Заключенные прятали записки в хлебных катышках, которые в свою очередь оставляли на полу под изразцовыми скамьями в предбаннике и бане. Первый нашедший «распечатывал» послание, и если адресат находился в этой же камере, письмо сразу доходило до получателя. Если же нет, то его снова «запечатывали» и оставляли под скамьей. Чаще всего письма доходили до адресатов. «Почтовым отделением № 3» был «Черный ворон», в котором заключенных перевозили из одной тюрьмы в другую во время перевода или на допрос, так арестантов из Бутырской тюрьмы часто отвозили допрашивать на Лубянку. Это было характерно для «черного ворона» особой конструкции – без купе и с одной общей камерой, за время переезда люди успевали обменяться новостями из разных тюрем. На Лубянке этих заключенных держали в собачниках, которые, в свою очередь, именовались «радиотелеграфными станциями», поскольку в них также встречались и обменивались новостями обитатели разных московских тюрем. Наконец, «почтовым отделением № 4» называли лазарет.
Таким образом, можно заключить, что среди узников советских тюрем 1920-30-х гг. существовали различные способы наладить связь с другими арестантами. Успешность общения во многом зависела как от внешних условий, то есть общей строгости режима конкретной тюрьмы, так и от изобретательности самих заключенных. Стоит отметить, что помимо вполне объяснимых стремлений тюремной администрации к изоляции заключенных как от внешнего мира, так и внутри социального пространства самой тюрьмы, существовала еще одна сторона социальной депривации узников. Особое значение в любой борьбе имеет сплоченность союзников, борьба с тюремным режимом – не исключение. Так, большинство политкаторжан позднеимперского периода четко представляли себе, кто друг, а кто враг: «Мы все, революционеры, надеялись раньше или позднее выйти на волю и начать снова бороться за наши идеалы. На тюремное заключение, как бы оно по своему сроку ни было продолжительно, большинство из нас смотрело, как на временное пребывание в плену у врагов».
Представители различных революционных партий часто солидаризировались во время объявления голодовок, направленных против ужесточения режима. Как писала Е. Л. Олицкая: «В царские времена было легче. Тогда мир делился на два лагеря – угнетателей и угнетенных». В СССР 1920-1930-х гг. ситуация заметно изменилась. Люди, сидевшие по 58-й, так называемой «политической» статье, зачастую не понимали, чем они провинились перед «родной» советской властью: «…– Вы ведь не в гестапо попали, – звенели у меня в ушах слова майора Ельшина. Да, несколько проще и легче было бы все, если бы это было гестапо! Я очень твердо знала, как должен вести себя коммунист, попавший туда. А здесь? Ведь надо самой определить, кто они, эти люди, держащие меня здесь. Переодетые фашисты? Или жертвы какого-то неслыханного обмана, какой-то изощренной провокации? И как должен коммунист вести себя в «своей» тюрьме, выражаясь словами того же майора?» Люди находились в состоянии растерянности: как себя вести, кто «настоящий враг народа», а кто, как и ты, попал сюда «по чистой случайности».
Заключенные-ортодоксы пытались объяснить противоречие между коммунистической идеологией и репрессиями, обвиняя отдельных партийных руководителей (Сталина, Берию и пр.). Другие оправдывали жестокость системы «неспокойной международной обстановкой» и необходимостью защиты коммунизма от действительных врагов (контрреволюционеров, шпионов, вредителей).
Советская пропаганда сильно влияла на мнение окружающих о людях, попавших под пресс репрессий. Чувство вины или сострадания заглушались привычными клише, непрерывным потоком идущих со страниц печати и из выступлений партработников: «Революция не делается в белых перчатках. Процесс уничтожения кулаков – кровавый и тяжелый, но необходимый процесс; историческая необходимость перестройки деревни, ради которой приходится мириться с жертвами»; «обострение классовых противоречий по мере продвижения к социализму» и «об объективном и субъективном пособничестве врагу». Наконец, сакраментальное: лес рубят – щепки летят. Многие не верили в невиновность репрессируемых, им казалось, что раз человека арестовали и осудили, значит, что-то нашли, ведь «зря в лагерь не сажают».
Заключенные были разобщены куда сильнее, чем каторжники царских тюрем, однако, несмотря на возросшую по сравнению с предыдущим периодом раздробленность политических узников, в тюрьме степень консолидации заключенных была выше, нежели в лагерях.
Источники:
Адамова-Слиозберг, О. Л. Путь / Ольга Адамова – Слиозберг. — М.: Возвращение, 1993. —254 с.
Иванов-Разумник, Р. В. Тюрьмы и ссылки / Р. В. Иванов-Разумник; — Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1953. — 412 с.
Гернет, М. Н. Очерки тюремной психологии.
Гинзбург, Е. С. Крутой маршрут. Хроника времен культа личности / Е.С. Гинзбург; — М.: «ФТМ», 1977. — 940 с.
Гарасева, А. М. Я жила в самой бесчеловечной стране…: Воспоминания анархистки / А. М. Гарасева. — М.: Интерграф Сервис, 1997. —324 с.
Гранкина, Н. В. Записки вашей современницы / Н. В. Гранкина // Доднесь тяготеет. Вып. 1: Записки вашей современницы / сост. С. С. Виленский. — М.: Сов. писатель, 1989. — С.149-174.
Станчинский, А. П. // Каторга и ссылка. –1922. – № 3. С.73.
Олицкая, Е. Л. Мои воспоминания: в 2 кн. / Е. Л. Олицкая. — Frankfurt/M.: Посев, 1971. Кн. 1. — 318 с.