Последние солнечные лучи робко пробивались сквозь пыльное окно, окрашивая кухню в мягкие золотистые тона. Виктория наливала в чашку свежезаваренный чай, вдыхая его терпкий аромат. В доме стояла тишина, нарушаемая лишь мерным тиканьем часов в прихожей. Эта редкая минута спокойствия была ей наградой за тяжелый рабочий день.
Из гостиной доносился приглушенный звук телевизора — мама, Мария, смотрела свой любимый сериал. Четырнадцатилетняя Алена делала уроки у себя в комнате. Казалось, ничто не предвещало беды.
Резкий, раздирающий тишину звонок в дверь заставил Викторию вздрогнуть. Чашка с звоном стукнулась о блюдце. Сердце на мгновение замерло, а затем забилось с бешеной скоростью. Кто это мог быть? Она не ждала гостей.
— Кому бы это? — донесся озадаченный голос Марии.
Виктория, сглатывая комок внезапно подступившего к горлу тревожного предчувствия, направилась в прихожую. Она посмотрела в глазок и ее кровь словно застыла в жилах. За дверью, переминаясь с ноги на ногу, стоял ее брат Дмитрий. Выражение его лица было знакомым — самоуверенным и надменным.
Она медленно, будто нехотя, открыла дверь.
— Дима? Что случилось? — спросила она, пытаясь скрыть дрожь в голосе.
Дмитрий, не дожидаясь приглашения, грубо толкнул дверь плечом и шагнул внутрь. Он был в дорогой, но помятой куртке, а его глаза холодно и оценивающе скользнули по прихожей.
— Что случилось, что случилось... — проговорил он, растягивая слова и снимая обувь, которую тут же отшвырнул в сторону. — Дело, сестренка, есть. Важное.
Он прошел в гостиную, где уже стояла встревоженная Мария. Алена, привлеченная шумом, выглянула из своей комнаты, но, увидев дядю, тут же скрылась, инстинктивно чувствуя недоброе.
— Дмитрий, ты чего приперся? — спросила Мария, в ее голосе звучала усталая обреченность.
— Мама, я же говорил, я все вопросы решаю. Вот и решаю, — он ухмыльнулся и, не глядя, сунул руку во внутренний карман куртки.
Его пальцы вытащили оттуда сложенный в несколько раз лист бумаги. Он развернул его с театральным пафосом и помахал им перед лицом Виктории, словно опахалом.
— Видишь это? Чувствуешь? — он протянул документ так близко, что она инстинктивно отпрянула. — Это — право. Мое право. А знаешь на что? На этот старый, дырявый дом!
В воздухе повисла гнетущая тишина. Тиканье часов теперь звучало как отсчет последних секунд прежней жизни.
— О чем ты? — тихо, почти шепотом, выдавила из себя Виктория.
— О том, что я теперь здесь хозяин! — голос Дмитрия гремел, заполняя все пространство. — Официально. По закону. Договор пожизненного содержания, который я оформил на маму, теперь дает право мне. А вам, милые мои квартирантки, пора съезжать.
Виктория почувствовала, как пол уходит из-под ног. Она схватилась за спинку стула.
— Какой еще договор? Какой собственник? Мы здесь прописаны! Я, мама, Алена! Это наш дом!
— Бывший ваш, — парировал Дмитрий, его губы растянулись в тонкой улыбке. — Прописка — это не право собственности, детка. Это просто отметочка. А вот это... — он снова помахал злополучным листом, — это настоящая сила. Свидетельство. Я вступил в права. И теперь требую свое имущество.
Мария, побледневшая как полотно, сделала шаг вперед.
— Дмитрий, что ты несешь? Мы же договорились, что я остаюсь здесь жить! Ты обещал!
— Мама, времена меняются, — он холодно посмотрел на нее. — И договора тоже. Я вложил в тебя деньги, уход. Теперь мой черед получить отдачу. Так что, дорогие мои, собирайте свои пожитки. Я даю вам неделю. Максимум.
Виктория смотрела на брата, и не могла узнать в этом циничном, жестоком человеке того мальчишку, с которым они когда-то росли. Сердце разрывалось от боли и неверия.
— Ты с ума сошел... — прошептала она. — Куда мы денемся? Это наш дом!
— Твое место работы предоставляет общежитие? Нет? Очень жаль, — язвительно заметил Дмитрий. — Это твои проблемы, Вика. Нечего было сидеть на моей шее всю жизнь. Пора и свои крышу над головой искать.
Он сложил документ с преувеличенной аккуратностью и снова спрятал его в карман, похлопав по нему ладонью.
— Неделя. Семь дней. Потом я вернусь. И если вы еще будете тут, разговор у нас будет совсем другим. Более жестким.
Он повернулся и, не попрощавшись, направился к выходу. Дверь захлопнулась с таким грохотом, что по стене пробежала трещинка.
Виктория медленно опустилась на стул. Она смотрела в пустоту, а в ушах у нее стоял оглушительный звон. Она обвела взглядом знакомую до мелочей гостиную, каждый уголок которого был наполнен воспоминаниями. Этот дом был ее крепостью, ее убежищем. И теперь кто-то один, помахивая бумажкой, решил, что может все это отнять.
Мария тихо плакала, уткнувшись лицом в ладони.
С улицы донесся звук заводившегося автомобиля. Рев мотора прозвучал как последний аккорд в симфонии рушащейся жизни. Война была объявлена. И первая битва только что проиграна.
Три дня пролетели в тягучем, липком напряжении. Слова Дмитрия висели в доме тяжелым облаком, отравляя каждый вздох. Виктория почти не спала. По ночам она ворочалась, прислушиваясь к каждому шороху, ожидая нового вторжения. Мария ходила по дому молчаливой тенью, а Алена, обычно такая живая, стала замкнутой и пугливой.
На четвертый день, ближе к вечеру, Виктория готовила ужин. Она решила сварить суп, стараясь хоть как-то вернуть семье ощущение нормальной жизни. Включила свет на кухне, зажгла конфорку. Вода в кастрюле только начала закипать, когда свет резко моргнул и погас. Одновременно умолк гул холодильника и шипение газа под кастрюлей прекратилось.
В доме воцарилась гробовая тишина, нарушаемая лишь тиканьем механических часов в гостиной.
— Мам, что случилось? — испуганно крикнула Алена из своей комнаты.
— Не знаю, дочка, наверное, пробки выбило, — ответила Виктория, стараясь говорить спокойно.
Она на ощупь пробралась в прихожую, к электрощитку, который располагался в маленькой кладовке. Дверца щитка была открыта настежь. Она потянула за рычажок автоматического выключателя. Ничего не произошло. Тогда она провела пальцем по индикатору на устройстве — он показывал отсутствие напряжения. Пробка была не в их доме.
С тяжелым предчувждением Виктория вышла на крыльцо. Улица была освещена заходящим солнцем, и в окнах соседних домов горел свет. Проблема была только у них.
И тут ее взгляд упал на столб, к которому были подведены провода. Возле самого счетчика, висевшего на стене дома, кто-то установил дополнительный бокс с собственным рубильником. И этот рубильник был сейчас разъединен.
Сердце Виктории упало. Это была работа Дмитрия. Он не стал ждать неделю.
Она вернулась в дом, где уже сгущались вечерние сумерки.
— Это он, — тихо сказала она Марии, которая стояла посреди гостиной, бессильно опустив руки. — Свет отключил. И газ, судя по всему, тоже.
— Господи, да что же он творит... — простонала мать. — Совсем совесть потерял.
Алена, прижав к себе учебник, смотрела на мать большими испуганными глазами.
— Мама, а что мы теперь будем делать? У меня уроки не сделаны...
— Ничего, дочка, ничего, — Виктория обняла ее, чувствуя, как подкашиваются ее собственные ноги. — Сейчас все решим.
Она взяла мобильный телефон. Разряда хватало, но сети не было. Дмитрий, как грамотный электрик, мог додуматься и до отключения антенны. Пришлось идти к соседям.
Через полчаса у их калитки стоял участковый уполномоченный, молодой мужчина с серьезным лицом. Он представился Артемом Сергеевичем. Виктория, дрожа от волнения и холода, объяснила ситуацию.
Участковый внимательно выслушал, прошелся с фонариком вокруг дома, осмотрел новый рубильник.
— Понимаете, гражданка, — сказал он, вернувшись, и в его голосе звучала беспомощная досада, — формально это гражданско-правовой спор. Вопросы собственности и права распоряжаться ею решаются в суде. Я могу составить протокол о самоуправстве, но...
— Но что? — в голосе Виктории прозвучала мольба. — Он оставил нас без света и тепла! С ребенком!
— Я понимаю, — кивнул участковый. — Но доказать, что это сделал именно ваш брат, сложно. Он может сказать, что как собственник проводил профилактические работы. Я могу провести с ним беседу, но принудить его включить обратно... У меня нет таких полномочий. Это не уголовное преступление, увы. Вам нужно обращаться в суд с иском о признании права пользования жильем.
Слова участкового повисли в холодном воздухе, звуча как приговор. Закон оказывался бессилен перед простой и наглой жестокостью.
Участковый уехал, пообещав «поговорить» с Дмитрием. Виктория вернулась в темный, холодный дом. Мария зажгла старую керосиновую лампу, которую нашла в сарае. Призрачный свет колебался по стенам, отбрасывая длинные, пляшущие тени.
Они сидели втроем на кухне, кутаясь в пледы. Снаружи доносился смех прохожих, гудки машин — обычная жизнь, которая шла своим чередом. А здесь, в этом доме, время остановилось, отбросив их на столетие назад.
Виктория смотрела на испуганное лицо дочери и на осунувшееся, постаревшее лицо матери. И впервые за эти дни чувство страха и отчаяния начало медленно, по крупицам, превращаться во что-то другое. Во что-то твердое и холодное, похожее на сталь.
Она не знала, что именно они будут делать. Но она поняла одно: отступать некуда. Этот дом — все, что у них есть. И она позволит кому-то отнять его только через ее собственное бездыханное тело.
Неделя, обещанная Дмитрием, истекла вчера. Сегодняшнее утро наступило хмурое и холодное, словно сама погода сочувствовала их положению. Без электричества жизнь в доме превратилась в подобие тяжелого, изматывающего ритуала. Еду готовили на старой походной газовой горелке, купленной в последние сбережения. Воду носили ведрами от соседей, чувствуя за спиной их жалостливые или осуждающие взгляды. Каждый день начинался и заканчивался унизительной просьбой: «Можно, мы у вас немного воды наберем?»
Виктория уходила на работу с чувством вины, оставляя мать и дочь в холодном, темном доме. Возвращалась она всегда с комом тревоги в горле, боясь увидеть что-то непоправимое.
В этот день ее отпустили пораньше. Она шла от автобусной остановки, чувствуя, как от усталости подкашиваются ноги. Подойдя к калитке, она потянула ее на себя, как обычно. Но калитка не поддалась. Она была заперта изнутри на внутренний железный засов, который обычно не использовался.
Сердце Виктории забилось чаще. Она обошла дом по периметру — калитка со двора тоже была на запоре. Ворота, через которые можно было завести машину, были закрыты на здоровый висячий замок, которого она раньше не видела.
— Мама! Алена! — позвала она, хватаясь за холодные прутья калитки и пытаясь разглядеть что-то в глубине двора.
Никто не ответил. В доме, сквозь окна, не было видно никакого движения. Только старый рыжий кот сидел на крыльце и равнодушно умывался.
Паника, холодная и липкая, подступила к горлу. Она достала телефон, чтобы позвонить матери. Аппарат пискнул и погас — батарея села за день.
— Мама! Открой! — крикнула она уже громче, отчаяннее, тряся калитку.
В этот момент дверь в дом скрипнула и отворилась. На пороге показалась Мария. Она была бледная, волосы ее были всклокочены, а взгляд был пустой, отсутствующий. Она медленно, как лунатик, сошла с крыльца и направилась к калитке.
— Мам, что случилось? Почему заперто? — забросала ее вопросами Виктория, просовывая пальцы сквозь прутья.
Мария подошла вплотную. Ее глаза были красными от слез, но сейчас в них не было и намека на плач. Было что-то другое — отрешенное и страшное.
— Он был здесь, — тихо, почти шепотом, сказала она. Голос ее был хриплым, безжизненным. — Днем приезжал. Сказал, что это его территория. Сказал, что мы тут чужие. И запер все. Снаружи. Сказал... сказал, чтобы мы не выходили, как собачки беспризорные.
Она замолчала, глядя куда-то мимо Виктории.
— Я ему кричала, чтобы он открыл... А он смеялся. Стоял там, за забором, и смеялся. Потом уехал.
Виктория с ужасом смотрела на мать. Та выглядела так, словно ее внутренний стержень, державший все эти дни, наконец сломался.
— Где Алена? — первое, что вырвалось у Виктории.
— У себя. Сидит. Уроки делает при свече. Говорит, что светлее и не так страшно, — Мария медленно провела рукой по лбу. — А мне страшно, дочка. Мне так страшно. Он с ума сошел. Он же нас здесь запрет, и мы сгнием. Как в тюрьме. Или подожжет ночью...
Глаза Марии округлились от ужаса перед этой картинкой, которую она сама же и нарисовала.
— Не говори так! Ничего он не подожжет! — резко сказала Виктория, сама пытаясь заглушить собственный страх. — Сейчас я перелезу через забор.
— Нет! — мать вдруг схватилась за ее пальцы, сжимая их с неожиданной силой. — Нет! Не лезь! Он сказал... он сказал, что если мы тронем его замки, он вызовет полицию и скажет, что мы вломились в его дом. В его собственность! Нас арестуют! Алену в приют заберут!
Это была уже не просто злость или жадность. Это был продуманный психологический террор. Дмитрий не просто лишал их удобств, он запирал их в клетке, играя на их самых темных страхах.
Виктория отступила от калитки, чувствуя, как ее охватывает беспомощная ярость. Она сжала кулаки так, что ногти впились в ладони. Она стояла по ту сторону забора, а ее семья — по эту. И этот простой деревянный забор стал стеной, возведенной жестокостью ее собственного брата.
— Хорошо, — прошептала она, больше для самой себя. — Хорошо. Не лезьте никуда. Я сейчас. Я что-нибудь придумаю.
Она отошла от калитки и, шатаясь, направилась к дому соседей, чтобы попросить снова позвонить. Но что она скажет? Участковый уже был и развел руками. Полиция? По какому поводу? «Меня не пускают в мой же дом»? Но по документам это был уже не ее дом.
Она шла, и в голове у нее стучала одна-единственная мысль: «Это уже не брат. Это враг. И с врагом нужно вести себя соответственно». Но как? Ответа у нее пока не было. Была только всепоглощающая, оглушающая тишина после тихой истерики, которую она только что увидела в глазах своей матери.
Вечер в доме наступил ранний и безрадостный. После того как Виктория, с помощью соседей и монтировки, все же вскрыла калитку, в дом вошло не облегчение, а гнетущее ощущение осады. Каждый скрип ворот, каждый звук на улице заставлял вздрагивать. Алена сидела, укутавшись в плед, и пыталась читать книгу при свете свечи, но ее взгляд был пустым — девочка ушла в себя.
Мария, казалось, нашла в себе неожиданный ресурс. Вместо того чтобы поддаваться отчаянию, она, молча и с каменным лицом, направилась в свою комнату и начала выдвигать ящики старого комода. Оттуда пахнуло нафталином и пылью.
— Мам, что ты ищешь? — устало спросила Виктория, стоя на пороге. Она все еще не могла прийти в себя от ярости и унижения.
— Не знаю, — тихо, сквозь зубы, ответила мать. — Но сидеть сложа руки я больше не могу. Он не оставит нас в покое. Надо искать ответ.
Она вытащила увесистую картонную папку, перевязанную некогда ленточкой. Это был их семейный архив. Старые фотографии, свидетельства о рождении, справки, письма. Мария села на пол, поставив рядом свечу, и начала медленно, листок за листком, перебирать бумаги. Ее пальцы, покрытые возрастными пятнами, трепетно касались каждой пожелтевшей страницы.
Виктория хотела было сказать, что это бессмысленно, что никакая бумага не остановит Дмитрия, но что-то в сосредоточенной спине матери удержало ее. Она села рядом, молча наблюдая.
Вот их школьные грамоты, вот свидетельство о браке родителей, вот технический паспорт на дом... Мария откладывала одни документы в сторону, брала следующие. И вот ее руки извлекли из самой толщины папки несколько листов, скрепленных вместе ржавой скрепкой. Листы были более новые, чем остальные.
— Договор, — прошептала Мария, и в ее голосе прозвучало что-то, похожее на узнавание. — Тот самый... о содержании.
Она поднесла его к свету свечи. Виктория, сжимая от нервов руки в кулаки, подвинулась ближе. Она никогда не видела этот документ. Дмитрий тогда все уладил быстро, убедив мать, что это простая формальность для его спокойствия.
Мария медленно читала, водила пальцем по строчкам. Вдруг ее палец остановился. Она замерла.
— Вика, — ее голос был тих, но в нем зазвенела сталь. — Смотри.
Виктория наклонилась.
— Что там?
— Дата. Посмотри на дату подписания.
Виктория посмотрела. И у нее перехватило дыхание. Договор был подписан шестнадцать лет назад.
— И что? — не поняла она.
— А сколько тебе тогда было? — уже настойчивее спросила мать, поднимая на нее горящий взгляд.
Виктория мысленно подсчитала.
— Двадцать два... Нет, погоди. Шестнадцать лет назад? Тогда мне... мне было семнадцать. Я еще в школе училась.
Они сидели в тишине, и только пламя свечи колебалось, отбрасывая гигантские, пляшущие тени их фигур на стену.
— Я была совершеннолетней, — тихо сказала Мария. — А ты — нет. Ты была несовершеннолетней. И здесь, в числе проживающих и затронутых лиц, указана ты. Но... — она перевернула страницу, ее пальцы дрожали. — Но твоего согласия... согласия органа опеки... я ничего не вижу. Ни здесь, ни в приложениях.
Она подняла на дочь глаза, в которых медленно разгоралась надежда, смешанная с ужасом перед собственной прошлой доверчивостью.
— Разве так можно? Чтобы кого-то лишали прав на жилье без всякого согласия? Да еще ребенка?
Виктория выхватила у нее из рук документ. Она вглядывалась в плотный машинописный текст, в штампы, в подписи. Мария была права. Ее имя упоминалось, но ни ее личной подписи, ни разрешения от органов опеки и попечительства в деле не было.
— Не может быть, — прошептала она. — Это же грубейшее нарушение. Такой договор... его же можно оспорить!
В голове у нее пронеслись обрывки знаний из юриспруденции, почерпнутые где-то из телепередач и статей. Да, права несовершеннолетних охраняются с особой строгостью. Любая сделка, затрагивающая их интересы, требует одобрения государства.
Она снова посмотрела на мать. Та плакала. Но теперь это были не слезы бессилия, а слезы горького прозрения и стыда.
— Прости меня, дочка... Я тогда не знала... Он сказал, что так надо, что это для моего же блага... Я не подумала...
Виктория обняла ее, прижалась к ее седым волосам. Ярость на брата вспыхнула с новой силой. Он знал. Он все знал и воспользовался незнанием и доверчивостью старой женщины и правовой безграмотностью подростка.
— Ничего, мама, ничего, — твердо сказала Виктория. — Ты не виновата. Виноват он. Тот, кто сознательно пошел на подлость.
Она аккуратно взяла злополучный договор и положила его обратно в папку.
— Завтра же я иду к юристу. У нас появился шанс.
В ту ночь Виктория почти не спала. Она лежала и смотрела в потолок, озаряемый тусклым светом уличного фонаря. Впервые за многие дни она чувствовала не страх и отчаяние, а холодную, сосредоточенную решимость. Дмитрий играл с ними грязно. Но теперь и у них на руках оказался свой козырь. Слабый, еще не ясный, но козырь. И она была намерена разыграть его по всем правилам.
Прошло несколько дней с того вечера, когда они нашли договор. Виктория еще не успела попасть к юристу — с работы не отпускали, грозя увольнением. Каждый день был похож на предыдущий: темный, холодный дом, унизительные походы за водой, настороженные взгляды соседей. Напряжение витало в воздухе, густое и липкое, как смола.
В субботу утром, когда Виктория пыталась растопить печку-буржуйку, которую одолжили у знакомых, в доме снова раздался звонок. Все трое вздрогнули, выронив из рук поленья. Сердце Виктории заколотилось в привычном, ударном ритме страха.
Она медленно подошла к двери и посмотрела в глазок. За дверью стоял Дмитрий. На этот раз его лицо не выражало яростной решимости, а было скорее спокойным, с хитрой усмешкой в уголках губ. Это было пугающе.
Она открыла дверь, не говоря ни слова.
— Сестренка, привет, — Дмитрий переступил порог, оглядев прихожую с видом хозяина. Его взгляд скользнул по ведру с водой у порога, по закопченной буржуйке. — Живы еще? А я уж думал, вы в таких спартанских условиях не выдержите.
— Что тебе нужно, Дмитрий? — спросила Виктория, перекрывая ему путь в гостиную. Она не хотела, чтобы он снова пугал мать и дочь.
— Дело есть. Не только к дому нужно относиться по-хозяйски. Вспомнил про дачу. Нашу общую, родительскую. Ты ведь не забыла?
Виктория нахмурилась. Дача... Старый, ветхий домик в садоводстве, куда Дмитрий много лет назад перевез все свои вещи и фактически превратил его в свою собственную мастерскую. Они с матерью не появлялись там лет десять. Ему было отдано все, включая заботу о участке.
— Какая дача? Ты же там один все эти годы хозяйничал.
— Именно что хозяйничал! — подхватил он, разводя руками. — Платил взносы, ремонтировал, облагораживал. А ты? Пользуешься, по сути, моим трудом. Так что будь добра, компенсируй половину моих расходов. И налог на землю подошел. Твоя половина — пятнадцать тысяч.
Он произнес эту сумму легко и буднично, словно просил не деньги, а стакан воды.
У Виктории перехватило дыхание. Пятнадцать тысяч... Почти ее ползарплаты. Деньги, которые уходили на еду, на лекарства матери, на самое необходимое.
— Ты с ума сошел? — выдохнула она. — Какой налог? Какие расходы? Мы там не появлялись годами! Ты сам все забрал!
— А я что, не имею права на компенсацию? — его голос зазвенел фальшивой обидой. — Я содержу имущество, которое формально считается нашим общим. Значит, ты обязана нести пропорциональные расходы. По закону.
— По какому еще закону? — в голосе Виктории зазвенели слезы от бессилия. — Ты выгнал нас из собственного дома, а теперь требуешь деньги за какую-то развалюху, которую мы в глаза не видели!
Из гостиной вышла Мария. Услышав разговор, она не могла усидеть на месте.
— Дмитрий, опомнись! Как ты можешь? Мы сидим без света, без газа, а ты о каких-то деньгах говоришь!
— Мама, не твое дело, — отрезал он, даже не глядя на нее. — Взрослые разговаривают. Так что, Вика? Готовь денежки. Даю тебе три дня. Не принесешь — пойдем разбираться в суд. И тогда ты мне не только эти деньги задолжаешь, но и судебные издержки. Думай.
Он повернулся к выходу, но на пороге остановился, словно вспомнив что-то важное.
— А, да... И не вздумай отказываться от дачи в мою пользу. Пока она общая, у тебя есть обязанности. А от обязанностей, сестренка, не отказываются. Так что плати.
Хлопнув дверью, он оставил их в полной тишине, нарушаемой лишь потрескиванием дров в буржуйке.
Виктория опустилась на табурет у печки и закрыла лицо руками. Это было уже за гранью. Он не просто отнимал крышу над головой. Он методично, как палач, закручивал гайки, пытаясь добить их финансово, морально, психологически. Требование о деньгах за дачу было не про деньги. Это была демонстрация власти. Напоминание о том, что он контролирует все аспекты их жизни и может в любой момент создать новую проблему.
Мария подошла и молча положила руку ей на плечо. Рука была холодной и дрожала.
— Он нас задавит, — прошептала она. — Он не успокоится, пока совсем не задавит.
Виктория подняла голову. В ее глазах, на месте прежнего отчаяния, стояло теперь холодное, почти ледяное понимание.
— Нет, мама. Не задавит. Потому что завтра же я иду к юристу. И мы посмотрим, кто кого задавит по закону.
Она посмотрела на огонь в печке. Он трещал и упрямо пылал, несмотря на холод вокруг. Таким же упрямым и жарким стало теперь ее собственное решение.
Юрист оказался женщиной лет пятидесяти с умными, уставшими глазами. Выслушав Викторию и внимательно изучив договор, она подтвердила их догадки. Шансы были. Но предупредила: суд — дело небыстрое, а брат, почувствовав угрозу, может стать еще опаснее.
— До подачи иска лучше его не провоцировать, — советовала юрист. — Вести себя максимально осторожно.
Вечером, возвращаясь от юриста с папкой документов и слабой надеждой в груди, Виктория задержалась в магазине, покупая самые необходимые продукты на оставшиеся деньги. Когда она подошла к дому, сердце снова ушло в пятки. Калитка была снова заперта. Но на этот раз не на замок, а на щеколду изнутри. Значит, кто-то был внутри.
Она толкнула калитку сильнее.
— Кто там? — донесся испуганный голос Алены.
— Это я, дочка, открой!
Щеколда с грохотом отодвинулась, и на пороге показалась бледная, заплаканная Алена. Она бросилась матери на шею и разрыдалась.
— Мамочка, он опять был! Дядя Дима! Он страшный был!
Виктория, не отпуская дочь, вошла в дом. В гостиной, при свете керосиновой лампы, сидела Мария. Она не плакала, а сидела совершенно неподвижно, уставившись в одну точку, и руки ее лежали на коленях, сжатые в трясущиеся кулаки.
— Что случилось? — тихо спросила Виктория, подходя к матери.
Та медленно перевела на нее взгляд.
— Приезжал. Сначала стучал, требовал, чтобы открыли. Потом просто вошел. Говорил, что раз мы тут живем без его разрешения, то он имеет право приходить когда захочет.
— Что он тебе сказал? — Виктория опустилась на колени перед матерью, пытаясь поймать ее взгляд.
— Он сказал... — голос Марии был беззвучным шепотом, и Виктории пришлось наклониться. — Он сказал, что мы зря надеемся. Что никакой суд нам не поможет. Что у него есть связи и деньги, а у нас ничего нет. Что он подаст встречный иск... о моральном ущербе. За то, что мы незаконно занимаем его жилье.
Она замолчала, сглатывая комок в горле.
— Потом он подошел к Алене... — Мария закрыла глаза, и по ее щекам покатились слезы. — Спросил, нравится ли ей здесь жить. Алена, бедная, вся затряслась и молчит. А он положил ей руку на голову и говорит... говорит таким ласковым, ядовитым голосом: «Ничего, скоро тебе не придется мерзнуть тут и делать уроки при свечке. Тебя отвезут в хорошее заведение, где тепло, светло и с тобой будут заниматься добрые тети. А бабушка отправится в специальный пансионат для стариков».
Виктория почувствовала, как земля уходит из-под ног. Она посмотрела на Алену. Девчонка, услышав эти слова, снова забилась в истерике.
— Я не хочу в детский дом! Мама, я не хочу! — рыдала она, вцепившись в Викторию.
— Никто никуда тебя не отправит, родная, никто, — прижимала к себе дочь Виктория, а сама смотрела на мать поверх ее головы. В глазах у Марии был настоящий, животный ужас.
— Он специально, — прошептала Мария. — Он специально это сказал при ней. Чтобы напугать до смерти. Чтобы мы сдались. Он играет с нами, как кошка с мышкой. Сначала дом отнял, потом свет, теперь страшными сказками пугает. Он знает, что для нас самое страшное — потерять друг друга.
Виктория сидела на холодном полу, обнимая плачущую дочь и глядя на мать, которая казалась совершенно разбитой. Юридическая надежда, которую она принесла с собой, померкла перед этой грязной, подлой атакой на самое дорогое.
Она понимала, что Дмитрий не шутит. Он был способен на многое. И страх, который он посеял сегодня, был страшнее любого отключенного электричества.
— Все, — тихо, но очень четко сказала Виктория. — Хватит.
Она поднялась с пола, усадила Алену на диван, закутала ее в плед.
— Завтра же я подаю иск. А сегодня ночевать мы здесь не будем.
— Куда мы пойдем? — спросила Мария, и в ее голосе не было ничего, кроме покорности.
— К тете Лиде. Она давно предлагала пожить у нее. Хоть на пару дней. Пока не подадим документы в суд. Здесь, в этих стенах, он нас достанет.
Она начала быстро собирать самые необходимые вещи в сумки. Действовала почти автоматически, заглушая в себе и страх, и ярость. Теперь это была не просто борьба за дом. Это была война за право остаться семьей. И на этой войне она не собиралась делать ему никаких поблажек.
Неделя, прожитая у тети Лиды, пролетела в нервной суете. Тесная однушка сестры матери стала временным убежищем, но не принесла покоя. Алена по ночам вздрагивала и плакала, Мария молчала и часами смотрела в окно, а Виктория металась между работой, юристом и почтой.
Сегодняшний день должен был стать переломным. С самого утра Виктория отпросилась с работы и отправилась в здание суда. В руках она сжимала толстую папку — исковое заявление с приложениями. Каждая страница в ней была доказательством их правды: копии паспортов, свидетельство о рождении Алены, тот самый договор с зловещей датой, справка о прописке, даже акт участкового о самоуправстве Дмитрия и распечатанные показания соседей, готовых подтвердить его отключение света и запирание калитки.
Окно приема документов находилось в длинном коридоре с облупившейся краской, пропахшем старыми бумагами и пылью. Сердце Виктории бешено колотилось, когда она протянула папку немолодой женщине в окошке. Та, не глядя на нее, молча приняла документы, пролистала, поставила штампик на втором экземпляре и бесстрастно бросила:
— На рассмотрение десять дней. О дате заседания известим по почте.
И все. Не было ни фанфар, ни ощущения победы. Была лишь серая бюрократическая процедура. Но когда Виктория вышла на улицу, сжимая в руке свой экземпляр с гербовой печатью, ее впервые за долгое время окупило странное, хрупкое чувство облегчения. Шаг был сделан. Теперь война переходила в официальную плоскость.
Она приехала к тете Лиде, чтобы забрать маму и дочь и вернуться в свой дом. Теперь, с подачей иска, бояться его было уже бессмысленно. Надо было жить и ждать.
Вечером они сидели на своей кухне при свете керосиновой лампы. Печка-буржуйка пыталась обогреть промозглый воздух. Виктория пыталась убедить себя и близких, что самое страшное позади.
И тут зазвонил ее телефон. Незнакомый номер. Рука сама потянулась к аппарату.
— Алло?
В трубке несколько секунд царила тишина, а потом раздался низкий, спокойный голос Дмитрия. В его интонациях не было ни ярости, ни нервов. Только ледяная, уверенная угроза.
— Ну что, сестренка, решила поиграть в суды? — произнес он почти ласково.
Виктория сжала телефон так, что кости пальцев побелели.
— Я не играю, Дмитрий. Я защищаю свой дом и свою семью.
— Свою семью? — он тихо усмехнулся. — А я разве не семья? Ты против родного брата идешь. Это по-семейному? Получила мои бумажки? Налог на дачу? Ты думала, я шучу?
— У меня нет для тебя денег. И не будет.
— Ошибаешься, — его голос внезапно зазвенел сталью. — Будут. И еще какие. Ты думаешь, твой жалкий иск что-то изменит? У меня лучший юрист в городе. Мы тебя в счетах за судебные издержки похороним. А пока... Пока я тебе вот что скажу. Сними иск. Сегодня же. Прямо сейчас позвони своему адвокатишке и отзови.
— Ни за что.
— Зря, — послышался негромкий щелчок, будто он прикуривал сигарету. — Зря, сестренка. Потому что если завтра к полудню твое заявление не будет отозвано, я приду. Лично. И мы поговорим по-мужски. Только я с тобой разговаривать не буду. Я поговорю с твоей дочерью. По-взрослому. Объясню ей, что ее мама — воровка, которая отнимает чужое имущество. И что из-за нее бабушку вышвырнут на улицу. Думаешь, ее детская психика это выдержит после всех этих стрессов?
Виктория онемела. По спине пробежали ледяные мурашки. Он снова бил в самое больное.
— Только попробуй подойти к ней... — прошипела она в трубку, но голос ее сорвался.
— Я не подойду. Я просто поговорю. Как дядя. По-хорошему. А там уж как она это воспримет... — он сделал паузу, давая ей прочувствовать каждый слог. — Или ты думаешь, я не найду ее по дороге из школы? Так, на всякий случай, завтра у нее последние два урока отменены. Выходит в три. Одиннадцать минут пешком до дома. Много чего можно успеть за одиннадцать минут. Подумай.
Связь прервалась.
Виктория медленно опустила телефон. Она сидела, не двигаясь, и смотрела на пламя лампы. Внутри все застыло. Он перешел все границы. Угрожать ребенку... Выслеживать ее...
— Мама, что случилось? — испуганно спросила Алена, заметив ее побелевшее лицо.
Виктория резко встала, задев стол. Лампа качнулась, и тени забились по стенам, как испуганные птицы.
— Ничего, дочка, все хорошо, — ее голос прозвучал неестественно высоко. — Собирай вещи. Самые необходимые. Мы... мы снова идем к тете Лиде.
— Опять? Но почему? — в голосе девочки послышались слезы.
— Потому что так надо! — резко крикнула Виктория и тут же, увидев ее испуганное лицо, пожалела. Она подошла и обняла ее. — Прости, солнышко. Прости. Так будет безопаснее. Обещаю, ненадолго.
Мария, все понимавшая без слов, молча пошла собирать свои узелки. Ее руки снова дрожали.
В ту ночу Виктория не сомкнула глаз. Она сидела у окна в доме тети Лиды и смотрела на темную улицу. Страх за дочь был сильнее всего, что она испытывала до этого. Сильнее страха остаться без дома, сильнее унижения, сильнее ярости.
Но именно этот животный, всепоглощающий страх и родил в ней новое, окончательное решение. Отступать было некуда. Теперь это была битва не за имущество, а за жизнь и здоровье ее ребенка. И в этой битве все средства были хороши.
Она достала телефон и написала смс своему юристу: «Иск не отзываю. Готовлюсь к заседанию. Прошу принять все возможные меры для ускорения процесса».
Она больше не боялась его угроз. Она начала бояться только одного — самой сдаться. А этого она себе позволить не могла.
День суда выдался хмурым и дождливым. Крупные капли с размахом бились о стекла здания суда, словно пытаясь смыть всю грязь, которая привела сюда людей. Виктория, Мария и их юрист сидели на жесткой деревянной скамье в коридоре, молча ожидая вызова. Алену они оставили у тети Лиды — ребенку не нужно было видеть это и слышать угрозы Дмитрия.
Виктория смотрела на мать. Та сидела с закрытыми глазами, губы ее беззвучно шептали молитву или слова поддержки самой себе. За последние недели она сильно постарела, глубокие морщины легли вокруг рта и глаз. Но в ее позе была несгибаемая решимость.
Дверь в зал заседаний открылась, и секретарь пригласила их войти.
Зал суда показался Виктории огромным и холодным. Пахло старыми книгами, пылью и официальной безысходностью. За отдельным столом сидел Дмитрий. Рядом с ним — дорого одетый мужчина с холодным, высокомерным лицом, его адвокат. Дмитрий встретился с сестрой взглядом и усмехнулся, уверенно откинувшись на спинку стула. Он был спокоен, как удав перед броском.
Судья — женщина средних лет с усталым, но внимательным лицом — открыла заседание. Было оглашено исковое заявление. Затем слово взял представитель Дмитрия. Он говорил гладко, сыпал статьями, доказывая, что договор составлен абсолютно законно, что все формальности соблюдены, а Виктория с матерью — просто неблагодарные родственники, пытающиеся отобрать у добросовестного собственника его законное имущество.
Потом слово дали их юристу. Женщина встала и начала говорить спокойно, но очень четко. Она не сыпала статьями, а рассказывала историю. Историю семьи, где старший брат, воспользовавшись доверчивостью престарелой матери и несовершеннолетней сестры, оформил документы с грубейшими нарушениями.
— Уважаемый суд, обращаю ваше внимание, — ее голос зазвучал громче, — на момент заключения данного договора моя доверительница, Виктория Николаевна, была несовершеннолетней. Ее права на жилое помещение были существенно задеты, однако ее согласие на совершение данной сделки получено не было. Более того, не было и обязательного в таких случаях разрешения органа опеки и попечительства. Это является безусловным основанием для признания договора недействительным.
Она положила на стол перед судьей копию свидетельства о рождении Виктории и выдержки из закона.
Дмитрий перестал улыбаться. Он что-то яростно зашептал своему адвокату. Тот попытался парировать, говоря о пропуске сроков исковой давности, о том, что все давно знали о договоре.
Тогда слово попросила Мария. Она поднялась, опираясь на спинку стула, ее голос сначала дрожал, но с каждым словом становился тверже.
— Ваша честь, я... я доверяла своему сыну. Он сказал, что это просто формальность для его спокойствия. Что он будет за мной ухаживать, а дом так и останется нашим общим. Я не юрист, я простая женщина. Я не знала, что подписываю приговор себе и своей дочери. Я не знала, что нужно спрашивать разрешение у опеки на ущемление прав своего же ребенка. Если бы я знала... ни за что бы не подписала. Он воспользовался моим доверием. И моей материнской любовью.
В зале наступила тишина, нарушаемая лишь шумом дождя за окном. Судья внимательно смотрела на Марию.
Были заслушаны свидетели — соседи, подтвердившие, что Дмитрий отключал свет, угрожал и вел себя как единоличный хозяин, не считаясь с правами проживающих.
Наконец, судья удалилась в совещательную комнату. Минуты ожидания показались вечностью. Виктория держала мать за руку, и та с неожиданной силой сжимала ее пальцы, словно боясь, что ее унесет ветром.
Возвращение судьи было торжественным и пугающим. Все встали.
— Решением суда, — раздался четкий, безэмоциональный голос, — исковые требования Виктории Николаевны удовлетворить. Договор пожизненного содержания с иждивением, заключенный между Марией Николаевной и Дмитрием Николаевичем, признать недействительным. Применить последствия недействительности ничтожной сделки. Обязать Управление Росреестра аннулировать запись о регистрации права собственности Дмитрия Николаевича на указанный жилой дом.
Сначала в голове у Виктории воцарилась полная пустота. Потом до нее slowly стало доходить значение этих слов. Они выиграли. Дом снова их. Она повернулась к матери и увидела, как по ее лицу катятся слезы, но это были слезы освобождения.
— Негодяи! — громко, на весь зал, крикнул Дмитрий, с силой отодвигая стул. Его адвокат пытался его успокоить. — Вы что, не видите, что они тут все купили? Это беззаконие! Я не позволю этим стервам так себя ограбить!
— Успокойтесь, Дмитрий Николаевич, — строго сказала судья. — В противном случае вас удалят из зала суда.
Дмитрий тяжело дышал, его лицо побагровело. Он подошел к ним вплотную, игнорируя окружающих.
— Довольны? — прошипел он, глядя на Викторию ядовитым взглядом. — Думаешь, это конец? Ты сильно ошибаешься, сестренка. Это только начало. Я подам апелляцию. Буду обжаловать до Верховного суда! У меня есть деньги и время. А у тебя что? У тебя ничего нет! Я вас замордую этими судами! Вы у меня еще попросите по-хорошему вернуть все как было!
Он не стал дожидаться ответа, развернулся и с грохотом захлопнул за собой дверь.
Они вышли из здания суда. Дождь почти прекратился, и сквозь разорванные тучи пробивалось солнце. Виктория глубоко вдохнула влажный, свежий воздух. Она чувствовала не радость, а колоссальную, выматывающую усталость. Бремя, которое она тащила все эти недели, никуда не делось, оно просто на мгновение стало чуть легче.
Она обняла маму, которая тихо плакала, прижавшись к ее плечу.
— Все, мама, все. Мы отстояли наш дом. Сегодня.
И, глядя на удаляющуюся спину брата, она понимала, что это была не красивая точка в истории, а лишь конец одной битвы в войне, которая, похоже, только начиналась. Но сейчас, в этот миг, под проясняющимся небом, этой маленькой победы было достаточно.