Вечерний покой в нашей квартире был таким же хрупким, как и тишина после ссоры. Я только что закончила раскладывать по тарелкам подгоревшую картошку с курицей, когда из прихожей послышался знакомый скрип двери. Это был Максим.
Он вошел на кухню усталый, бросил портфель на стул и, даже не поздоровавшись, прошел к раковине умыться. Вода зашумела, а в моей голове зазвучали тревожные звоночки. Такой он всегда, когда что-то задумал или когда разговор предстоит неприятный.
Я молча поставила на стол салат. Он сел, отодвинул тарелку с картошкой и вздохнул.
—Кать, насчет той премии… которую я в прошлом месяце обещал.
Я посмотрела на него,стараясь сохранять спокойствие. Мы уже полгода откладывали каждую копейку на поездку к морю. Мечтали хотя бы на неделю выбраться из этой серой беготни.
—Ну? — осторожно спросила я.
—Премию пока отложи, у сестры скоро День рождения, подарим ей, — произнес он это одним выдохом, глядя куда-то мимо меня, в стену.
В воздухе повисла тягостная пауза. Слово «подарим» прозвучало как приговор.
—Подарим? — переспросила я, и голос мой дрогнул. — Всю премию? Максим, это же сто пятьдесят тысяч! Мы на море копим. На наш отдых.
—Ну что ты как маленькая, — он нахмурился и наконец посмотрел на меня. — Оксана же сестра. Родная. Она новый айфон хочет, старая у нее уже вся потертая. Мы не можем же ей какую-нибудь дешевку подарить.
Во рту у меня стало горько. «Не можем». Это «мы» всегда означало только его и его семью. Я и мои желания в этот круг никогда не входили.
—А мы? — тихо спросила я. — Наш отдых? Ты обещал. Мы уже билеты смотрели.
—Море никуда не денется, — отмахнулся он и наконец взял вилку, поковырял картошку. — Отдохнем как-нибудь в другой раз. А день рождения у нее один раз в году. Мама говорит, что это будет самый лучший подарок для нее.
«Мама говорит». Эти два слова для меня были как красная тряпка для быка. Светлана Петровна, его мать, всегда знала, как лучше распорядиться нашими деньгами, нашей жизнью.
—Твоя мама, как всегда, все за нас решила? — не удержалась я. — А что на этот раз? Мы должны доказать, что мы не жмотничаем? Что мы «достойные» члены вашей семьи?
Максим швырнул вилку на тарелку. Она звякнула, отскочила и упала на пол.
—Хватит! — рявкнул он. — Хватит твоих нападок на мою семью! Сестре хороший подарок сделать — это разве преступление? Ты вообще понимаешь, что такое семейные узы? Или у тебя там, в своей деревне, по-другому было?
Он всегда так делал. Когда не хватало аргументов, он переходил на моих родителей, на мое происхождение. Будто это давало ему моральное превосходство.
Я молча встала, подняла вилку и отнесла к раковине. Смотрела в окно на темнеющее небо и чувствовала, как внутри все замирает и покрывается льдом. Эти деньги были нашей последней надеждой на каплю счастья в этом году. Нашим общим планом. А теперь они превращались в очередной дорогой знак внимания для капризной сестры, которая вряд ли даже спасибо скажет по-настоящему.
Я обернулась к нему. Он сидел, насупившись, и смотрел в свой телефон, будто ничего и не произошло. Будто он не выбросил нашу мечту в мусорное ведро одним лишь предложением.
—Хорошо, — тихо сказала я. — Делай как знаешь.
Но в тишине моего сердца уже звучала тревога. Если сегодня он так легко отдает наши общие деньги, то что он отдаст завтра?
Тот вечер мы закончили молча. Утром Максим ушел на работу, не проронив ни слова. Воздух в квартире был густым и тягучим, будто после грозы, которая так и не разразилась. Я механически перекладывала вещи с места на место, пытаясь заглушить тяжелое чувство, что наша жизнь медленно, но верно катится под откос, а я ничего не могу с этим поделать.
Прошло два дня. На третье утро, в субботу, когда мы вроде бы начали осторожно разговаривать на бытовые темы, зазвонил телефон Максима. Он посмотрел на экран, и его лицо изменилось, стало подобострастно-внимательным.
—Мама, — сказал он в трубку, и его голос зазвучал неестественно бодро.
Я притворилась, что разбираю посудомоечную машину, но каждое мое ухо было напряжено.
— Да-да, все в порядке… Конечно… — Максим ходил по гостиной, его босые ноги бесшумно ступали по ламинату. Потом он замолчал и стал слушать. Длинная тирада с того конца провода. Его лицо постепенно омрачалось.
—Да я понимаю, мам… Но Катя тоже хотела… Ну, на море… — он бросил на меня быстрый, виноватый взгляд и отвернулся к окну.
Мне стало плохо. Он пытался меня защитить. Слабенько, робко, но пытался.
— Нет, нет, ты что! Она ничего такого не говорит! — вдруг почти крикнул он, и я поняла, что Светлана Петровна вставляет свои коронные шпильки. — Просто… это большая сумма. Ладно, не в этом дело.
Он снова слушал, и его плечи поникли. Я уже знала этот жест — жест капитуляции.
—Конечно… Я же сказал. Подарим. Не переживай ты так. — Пауза. — Нет, она не жадная. Просто у нас были планы. Но ты права, семья важнее.
От слова «жадная» во рту у меня появился медный привкус. Так вот как она меня представила.
— Хорошо, мама. Передам. Да, я понял. До свидания.
Он положил трубку и несколько секунд стоял у окна, глядя на улицу. Потом медленно повернулся ко мне. Лицо его было усталым и растерянным.
—Это была мама.
— Я догадалась, — сухо ответила я, продолжая стаканы в машину. Руки дрожали.
— Она… она просила передать, что очень ценит нашу щедрость. Говорит, Оксана будет в полном восторге. И что… — он замялся, — что надо уметь делиться с близкими. Что это показывает настоящую широту души.
Я резко захлопнула дверцу посудомойки. Звук получился громким и сердитым.
—А наша широта души и наши планы на отдых ее не волнуют? Получается, планы твоей сестры на новый айфон важнее наших планов на целый год?
— Да причем тут айфон! — вспылил Максим. — Речь о внимании! О знаке уважения к сестре! Ты вообще понимаешь, что такое семейные ценности? Или у тебя там в голове только курорты и отдых?
Это было уже во второй раз, когда он атаковал мое понимание семьи. Словно моя любовь к нему и наши общие мечты ничего не значили в сравнении с его кровными узами.
—Семейные ценности — это когда учитывают чувства и желания всех, а не когда одни члены семьи бесконечно жертвуют ради прихотей других, — сказала я, и голос мой дрожал от сдерживаемых слез. — Твоя мама манипулирует тобой, а ты даже не замечаешь. Тебе легче обидеть меня, чем перечить ей.
— Хватит нести этот бред! — Он подошел ко мне вплотную, его лицо исказилось злостью. — Мама желает нам только добра! Она хочет, чтобы в семье был мир и все были довольны! А ты… ты своими упреками этот мир разрушаешь!
страшно
Я посмотрела на него — этого взрослого мужчину, который разговаривал с женой словами своей матери. И впервые за все время наших отношений мне стало по-настоящему страшно. Страшно не от его крика, а от осознания, что он живет в другой реальности, где его мать — непогрешимая благодетельница, а я — скупая скандалистка, мешающая семейному счастью.
Я не стала ничего отвечать. Просто развернулась и ушла в спальню, тихо прикрыв за собой дверь. Ответов у меня не было. Была только тяжелая, ледяная уверенность, что этот подарок — лишь первая ласточка. И что за ней последует что-то гораздо более страшное.
День рождения Оксаны пришлось на следующую субботу. Все утро я провела в тягостном ожидании, будто собиралась не на праздник, а на допрос. Мы купили дорогой конверт, аккуратно положили в него те самые сто пятьдесят тысяч — наши несбывшиеся мечты о море, теперь превращенные в хрустящую пачку купюр.
Дорога до дома свекрови прошла в гнетущем молчании. Максим был сосредоточен и молчалив, я смотрела в окно, пытаясь отвлечься, но в голове крутилась лишь одна мысль: «Скорее бы это закончилось».
Их квартира встретила нас шумом и запахом дорогих духов. Оксана, в новом платье, которое, как я сразу поняла, стоило еще одну нашу премию, встретила нас у порога с театрально-радостными возгласами.
—Наконец-то! А мы уже заждались!
Она бросила беглый взгляд на наш скромный пакет с бутылкой вина и моим домашним тортом, и ее улыбка на мгновение дрогнула. Свекровь, Светлана Петровна, появилась из гостиной с важным и довольным видом хозяйки мероприятия.
—Заходите, раздевайтесь. Максим, проходи, сынок. Катя, ставь свои приношения на стол.
Слово «приношения» было произнесено с такой снисходительностью, что я почувствовала себя не гостьей, а служанкой. За столом, уставленным дорогой едой, уже сидели несколько гостей — родственники и подруги Оксаны. Все было чинно, богато и до тошноты знакомо.
Наступил момент подарков. Оксана с детским восторгом, который казался мне ужасно фальшивым, стала разрывать упаковки. Косметика, украшения, сертификаты в салоны красоты. Она щебетала, благодарила, и каждый ее взгляд в нашу сторону словно спрашивал: «А вы что принесли?»
Наконец очередь дошла до нас. Максим нервно кашлянул и протянул ей конверт.
—Сестренка, с днем рождения! Хочу, чтобы ты купила себе то, о чем давно мечтала.
Оксана с хищной грацией выхватила конверт, быстрым, отработанным движением вскрыла его и… вытащила пачку денег. Она не стала их пересчитывать, просто оценила толщину, взвесила на ладони, и на ее лице промелькнула легкая, почти неуловимая тень разочарования.
—Ой, спасибо, — сказала она, положив деньги обратно в конверт и отложив его в сторону, будто чаевые официанту. — Очень… практично. Буду знать, что у меня такие прагматичные брат и невестка.
Мне стало жарко. Вся кровь прилила к лицу. Эти деньги были для нас всем, а для нее — просто «практично». Максим сидел с каменным лицом, уставившись в свою тарелку.
Я не выдержала, встала и пробормотала что-то о том, что нужно помочь на кухне. Мне нужно было побыть одной, отдышаться. Войдя в кухню, я прислонилась к холодильнику, закрыв глаза, пытаясь унять дрожь в руках.
И в этот момент из коридора, который был виден из кухни через арочный проем, донеслись приглушенные голоса. Я узнала низкий, настойчивый голос Светланы Петровны и более высокий — Оксаны. Они о чем-то спорили. Я невольно затаила дыхание.
— Мама, ну я же говорила! — шипела Оксана. — Это просто смешно! У них же целая квартира в центре, а дарят какую-то жалкую тысячу пятьсот долларов!
— Успокойся, дурочка, — так же тихо, но властно ответила свекровь. — Это только начало. Маленький тест на послушание. Они прошли. Максим справился.
Она сделала паузу, и следующую фразу я расслышала так четко, что у меня по спине побежали мурашки. Светлана Петровна сказала тихо, но очень внятно, почти шепотом, который резал слух острее крика:
— Следующим шагом надо решить вопрос с их квартирой. Чтобы все было надежно и по закону. Надо все продумать.
Сердце у меня замерло, а потом заколотилось с такой силой, что в ушах зазвенело. Я отшатнулась от холодильника, боясь пошелохнуться. Квартира? Наша квартира, которую мы с таким трудом получили от моей бабушки? Это мое единственное, что было по-настоящему моим, наше с Максимом гнездышко.
Я стояла посреди чужой кухни, слыша, как бьется мое сердце, и понимала, что этот день рождения — не конец кошмара, а только его начало. И самый страшный подарок сегодня получила не Оксана, а я. Подарок в виде страшной правды.
Следующие несколько дней прошли в тягучем, тревожном ожидании. Я ходила по квартире, как приговоренный, и каждый скрип двери или звонок телефона заставлял меня вздрагивать. Слова свекрови о нашей квартире висели надо мной дамокловым мечом. Я пыталась говорить с Максимом, но он отмахивался.
— Тебе показалось, Кать. Мама ничего такого не говорила. Ты просто нервничаешь из-за тех денег, — говорил он, уткнувшись в телефон.
Я уже почти начала верить, что и правда все придумала, что это плод моей обиженной фантазии. Но в глубине души я знала — нет. Я слишком четко слышала тот ледяной шепот.
И вот, в среду вечером, когда мы ужинали, раздался звонок в дверь. Максим пошел открывать. Сердце мое упало. Я знала, кто это.
— Мама! Неожиданно! Заходи, — послышался удивленный голос мужа.
Светлана Петровна вошла в прихожую с тем видом доброжелательной важности, который она всегда включала перед «серьезными разговорами». Она была не одна. С ней был невысокий, худощавый мужчина в очках и с кожаным портфелем. Он выглядел чужаком в нашей непарадной домашней обстановке.
— Сыночек, Катя, не помешаю? — свекровь прошла в гостиную, не дожидаясь ответа. — Это Александр Викторович, мой хороший знакомый, юрист. Я попросила его зайти, посоветоваться по одному важному вопросу. Он нас немного просветит.
Мне стало не по себе. Юрист. В нашей квартире. Вечером. Я встретилась взглядом с Максимом, он выглядел так же озадаченно.
Мы уселись в гостиной. Атмосфера была настолько натянутой, что казалось, воздух звенит. Александр Викторович молча разложил на столе какие-то бумаги.
— Дети, я к вам с заботой, — начала Светлана Петровна, сладко улыбаясь. — Жизнь сейчас непредсказуемая. Кризисы, долги, банки… Вы оба молоды, можете ввязаться в какое-нибудь дело, взять кредит. А потом придут и отнимут самое дорогое. Крышу над головой.
Она сделала драматическую паузу, глядя на нас, будто проверяя эффект.
— Я за вас дрожу. Поэтому у меня родилась идея. Прекрасная, надежная, законная. Вы оформляете свою квартиру на меня. По дарственной.
В комнате повисла гробовая тишина. Я не верила своим ушам.
— То есть? — проговорил наконец Максим, морща лоб.
— Все очень просто, — подхватил юрист, поправляя очки. Его голос был сухим и безличным. — Вы дарите квартиру Светлане Петровне. Она становится ее законной владелицей. Таким образом, ваше имущество выводится из-под возможного взыскания. Ни один кредитор не сможет на него посягнуть. А вы будете спокойно здесь жить, как и жили. Это чисто формальная сделка для вашей же защиты.
Я смотрела то на сладкую улыбку свекрови, то на бесстрастное лицо юриста, и у меня подкашивались ноги. Это был их план. Тот самый «вопрос с квартирой». Облечь грабеж в одежды заботы и закона.
— То есть… мы дарим тебе нашу квартиру, — медленно, вникая, проговорил Максим. — А ты… просто будешь ее хранить у себя?
— Именно так, сынок! — просияла Светлана Петровна. — Я же мать, я же вас люблю. Я ваша надежный тыл. Все останется как есть, вы даже не заметите разницы. Но вы будете под моей защитой. И никто, — она многозначительно посмотрела на меня, — никто не сможет лишить вас дома.
Я не выдержала. Поднялась с дивана, чувствуя, как трясутся колени.
—Вывести имущество… Под защиту… — голос мой звучал хрипло. — А что помешает вам, став законной владелицей, просто выгнать нас отсюда? Одним прекрасным днем?
Лицо свекрови вытянулось, изображая глубокую обиду.
—Катя! Как ты можешь такое говорить! Я же ради вашего блага! Я же не какая-то посторонняя! Максим, ты слышишь, что она говорит?
— Катя, мама же хочет как лучше, — растерянно сказал Максим.
— Как лучше для кого? — крикнула я, уже не в силах сдерживаться. — Для нас или для нее? Ты действительно веришь в эту сказку? Ты помнишь, что она говорила на дне рождения Оксаны?
— Опять твои фантазии! — вспылила Светлана Петровна. — Я ничего такого не говорила! Александр Викторович, вы видите, с каким недоверием приходится сталкиваться, когда пытаешься помочь родным людям?
Юрист молча развел руками, делая вид, что он просто наблюдатель.
Я стояла, глядя на троих них: на растерянного мужа, на разгневанную свекровь и на бездушного юриста. И понимала, что это только начало осады. И следующая атака будет еще изощреннее.
После визита свекрови с юристом в нашей квартире повисло новое, еще более гнетущее молчание. Мы не спорили, мы просто перестали разговаривать на важные темы. Максим видел мой ужас, но предпочитал делать вид, что ничего особенного не произошло. Я же не могла выбросить из головы слова его матери. Каждый ее звонок заставлял мое сердце сжиматься от страха.
И однажды, вернувшись с работы раньше мужа, я застала его разговором по телефону. Он стоял в гостиной, спиной ко мне, и голос его был тихим и виноватым.
— Да, мама, я понимаю… Спасибо, что беспокоишься… — Он нервно провел рукой по волосам. — Но я не знаю… Катя будет категорически против. После того случая…
Он замолчал, слушая. Потом тяжело вздохнул.
—Нет, ипотеку мы почти погасили, осталось немного… Но если есть возможность, конечно, было бы легче… Да, я понимаю, что лучше без долгов… Хорошо, подумаю. До вечера.
Он положил трубку и, обернувшись, вздрогнул, увидев меня. На его лице застыла смесь вины и раздражения.
— Это опять насчет квартиры? — спросила я прямо, без предисловий.
— Нет! Что ты! — он слишком быстро ответил, отводя взгляд. — Мама просто… предложила помочь. Она говорит, что у нее есть свободные деньги. И что она могла бы дать нам в долг, чтобы мы полностью закрыли ипотеку. Говорит, так спокойнее, не нужно банкам платить проценты.
Меня будто обдали ледяной водой.
—Максим, ты с ума сошел? Ты хочешь взять в долг у твоей матери? После всего, что было? После ее предложения «подарить» ей квартиру?
— Это совсем другое! — вспылил он. — Это не дарение, это долг! Я буду ей должен, я верну! Это же честно! И мы будем полностью свободны от банка. Она права, это выгодно.
— Выгодно кому? — голос мой сорвался на шепот. — Ты не понимаешь? Это новая ловушка! Она специально создает ситуацию, где мы будем ей должны. И очень много.
Но Максим уже не слушал. Идея стать полноправным хозяином квартиры без долгов банку, да еще и с одобрения матери, ослепила его. Он видел в этом решение проблем, а я — их начало.
Следующая неделя прошла в тягостных ссорах. Я умоляла, кричала, пыталась говорить спокойно. Но он был непреклонен. Ему казалось, что он поступает как настоящий мужчина, заботящийся о благополучии семьи. Он не видел, что его ведут на поводу.
И вот в одну из суббот, когда я уехала к подруге помочь с переездом, это случилось. Вернувшись вечером, я застала дома странную тишину. Максим сидел на кухне за столом, перед ним лежала стопка денег и лист бумаги. Его лицо было бледным и очень усталым.
— Что это? — спросила я, чувствуя, как подкашиваются ноги.
Он не смотрел на меня.
—Я взял деньги у мамы. Закрыл ипотеку. Остальное… вот.
Он молча отодвинул лист бумаги в мою сторону. Это была расписка. Я стала читать, и с каждым словом мир вокруг меня медленно расплывался.
Там было написано, что Максим Михайлов берет у Светланы Петровны Михайловой в долг сумму в пятьсот тысяч рублей. Деньги должны быть возвращены в полном объеме в течение трех месяцев. А далее шли условия, от которых кровь стыла в жилах.
«В случае невозврата указанной суммы в установленный срок, в качестве отступного за долг заемщик передает в собственность Светлане Петровне Михайловой свою квартиру, расположенную по адресу…»
Я перечитала эти строки несколько раз, не веря своим глазам. Все было оформлено по всем правилам: паспортные данные, подписи, даже подпись свидетеля — того самого юриста, Александра Викторовича.
— Ты… Ты подарил ей нашу квартиру? — выдохнула я, и в глазах потемнело.
— Нет! Я не подарил! — крикнул он, наконец подняв на меня взгляд. В его глазах был испуг. — Я верну эти деньги! Я найду способ! Я устроюсь на подработку, мы сэкономим… Мы вернем все до последней копейки!
— Ты действительно настолько слеп? — прошептала я, отступая от него. — Ты не понимаешь, что она тебя втянула в кабалу? Ты не вернешь эти деньги. Она сама позаботится о том, чтобы у тебя не было такой возможности. Она дала тебе невыполнимые условия. Три месяца? Пятьсот тысяч? С нашей-то зарплатой? Это просто бумажка, которая отдает ей наш дом!
Я смотрела на этого человека, своего мужа, и не узнавала его. Он был не злодеем, нет. Он был мальчиком, который так боялся гнева матери, что подписал себе и мне приговор. Он продал наше будущее за иллюзию одобрения и сиюминутного спокойствия.
Он сидел, уставившись в стол, и молчал. А я понимала, что битва проиграна. Враг был уже не за стенами крепости. Он был внутри, и стены эти теперь принадлежали ему на бумаге, скрепленной подписью моего мужа.
Тот вечер мы провели в гробовом молчании. Расписка лежала на столе, как обвинительный приговор. Максим так и не поднял на меня глаз. Он взял деньги и ушел в спальню, оставив меня одну на кухне с этой ужасной бумагой.
Я не могла уснуть. Всю ночь я ворочалась, глядя в потолок, а рядом храпел человек, который в один миг разрушил все наше будущее. Утром он ушел на работу, не проронив ни слова. Я осталась одна в квартире, которая уже не чувствовалась домом. Она стала предметом залога, разменной монетой в грязной игре его матери.
Целый день я ходила по комнатам, как призрак, не в силах ни о чем думать, кроме этой расписки. К вечеру мною овладело странное спокойствие, холодное и решительное. Я не могла больше молчать. Я не могла притворяться, что все в порядке.
Когда заскрипела ключ в замке и Максим вошел в прихожую, я уже ждала его в гостиной, сидя на диване. Расписка лежала передо мной на журнальном столике.
— Привет, — пробормотал он, стараясь пройти мимо в спальню.
— Садись, — сказала я. Голос прозвучал тихо, но так, что он остановился. — Нам нужно поговорить.
Он медленно повернулся и сел в кресло напротив. Лицо его было серым от усталости, а может быть, от стыда.
— Максим, что мы будем делать? — спросила я, глядя прямо на него.
— Что значит «будем делать»? — он сделал попытку раздраженно отмахнуться. — Я же сказал. Буду подрабатывать. Отдадим и все.
— Отдадим? — я не повышала голоса, но каждое слово било точно в цель. — Пятьсот тысяч за три месяца? Ты посчитал, сколько это в день? Ты представляешь, что это невозможно? Ты вообще смотрел, что ты подписал?
— Не начинай опять! — он резко встал. — Я сделал то, что считал нужным! Я избавил нас от ипотеки! Мы теперь свободны от банка!
— Свободны? — теперь я тоже поднялась с дивана. Холодное спокойствие начало испаряться, его место заполняла давно копившаяся ярость. — Мы не свободны, Максим! Мы в десять раз больше в рабстве, чем были! Мы в рабстве у твоей матери! Ты отдал ей нашу квартиру за смешные деньги! Ты подписал бумагу, которая делает нас бездомными!
— Ничего подобного! — закричал он. — Я ничего никому не отдавал! Это просто формальность! Мама никогда не воспользуется этой распиской!
— Никогда? — я засмеялась, и смех вышел горьким и истеричным. — Ты правда в это веришь? Ты слышал, что она говорила на дне рождения Оксаны! «Надо решить вопрос с их квартирой»! Она все спланировала! И ты, как послушный щенок, выполнил все, что она задумала! Ты помог ей нас уничтожить!
— Хватит орать на меня! — его лицо исказилось злобой. — Это ты во всем виновата! Это из-за тебя все! Из-за твоей жадности и твоего недоверия к моей семье! Если бы ты была нормальной, а не истеричкой, которая вечно ищет подвох, мы бы жили спокойно! Мама бы нам просто помогла, и все!
От этих слов во мне что-то оборвалось. Он не просто был слеп. Он обвинял во всем меня. Жертву в том, что ее ведут на заклание.
— Я истеричка? — прошептала я. — Я жадная? Хорошо. Прекрасно. Тогда я, жадная истеричка, не хочу жить с человеком, который так легко продает крышу над нашей головой. Я не хочу жить в квартире, которая через три месяца может перестать быть нашей благодаря твоей «заботе» о семье.
— Что ты хочешь сделать? — в его голосе впервые прозвучал страх.
— Я ухожу, — сказала я тихо и четко. — Сегодня. Сейчас.
— Куда? Ты с ума сошла! Из-за какой-то бумажки!
— Это не бумажка, Максим! — закричала я уже во весь голос. — Это доказательство того, что ты не мужчина, а мальчик на побегушках у своей матери! Это доказательство того, что нашу семью, наши общие планы, ты променял на ее одобрение! Я не могу здесь больше находиться. Я не могу на тебя смотреть.
Я развернулась и быстрыми шагами пошла в спальню. Руки дрожали, но внутри было странное, пустое спокойствие. Я достала из шкафа сумку и начала механически складывать в нее вещи. Белье, футболки, джинсы.
Максим стоял в дверях, он был бледен.
—Катя, остановись. Давай поговорим спокойно.
—Мы уже все сказали, — не глядя на него, ответила я. — Ты сказал своим поступком. А я — своими словами. Ты меня не услышал. И я тебя больше не услышу.
Я застегнула сумку, прошла мимо него на кухню, взяла свою сумочку с ключами и кошельком. Он молча следовал за мной по пятам, как потерянный ребенок.
У выхода я остановилась и в последний раз окинула взглядом нашу когда-то общую гостиную.
—До свидания, Максим.
Я вышла на лестничную площадку и задержала дверь, не давая ей захлопнуться.
—И возвращайся к своей маме. Похоже, ты так и не ушел от нее по-настоящему.
Я отпустила дверь. Она закрылась с тихим щелчком, который прозвучал громче любого хлопка. Я осталась одна в тихом подъезде, с одной сумкой вещей, без дома и без понимания, что будет дальше. Но я была свободна от лжи. И в тот момент это было единственное, что имело значение.
Неделя, проведенная у подруги, пролетела как один долгий, тревожный день. Я почти не выходила из комнаты, отказывалась от еды и целыми часами просто лежала, уставившись в потолок. Мысли путались, в голове проносились обрывки воспоминаний: уютные вечера с Максимом, его предательский взгляд над распиской, ледяной шепот свекрови на кухне.
Телефон молчал. Максим не звонил. Ни разу. Эта тишина была красноречивее любых слов. Он выбрал свою сторону. Оставшись один, он, видимо, окончательно попал под влияние матери, и мое отсутствие его скорее устраивало, чем тревожило.
И вот в субботу утром, когда я наконец-то заставила себя принять душ и выпить чаю, в дверь постучали. Я вздрогнула. Подруга была на работе. Сердце бешено заколотилось, предчувствуя беду.
Я подошла к двери и посмотрела в глазок. За дверью стояла Светлана Петровна. Одна. Выражение ее лица было спокойным и деловым, но в глазах я увидела сталь.
Открывать не хотелось. Рука сама потянулась к телефону в кармане халата. И вдруг в голове щелкнула мысль, холодная и четкая. Я быстрым движением пальцев разблокировала его, нашла приложение для диктофона и нажала кнопку записи. Маленький красный кружок замерцал на экране. Теперь он был моим свидетелем.
Я сделала глубокий вдох и открыла дверь.
— Здравствуй, Катя, — произнесла свекровь, не удостоив меня даже взглядом, а окинув его прихожую. — Можно войти? Решить наконец наш вопрос.
Она вошла без приглашения, сняла пальто и повесила его на вешалку, как у себя дома.
— Какой вопрос? — спросила я, оставаясь у приоткрытой двери.
— Не притворяйся глупой. Вопрос с долгом моего сына. Ты же знаешь, он взял у меня деньги. Большие деньги. А расписка, как ты сама видела, срок имеет.
Она прошла в гостиную и села на диван, устроившись поудобнее.
— Максим вернет вам деньги, — сказала я, оставаясь стоять. — Он же сказал.
— Ой, брось, — она усмехнулась, коротко и неприятно. — Какие деньги? С его-то зарплатой? И с твоей? Он не вернет. Я все просчитала. И он это прекрасно понимает. Поэтому я здесь.
Она вынула из сумки копию той самой расписки и положила ее на стол.
— У тебя есть два пути. Первый — ты уговариваешь моего сына добровольно и без проволочек освободить мою квартиру. Вам дается месяц, чтобы собрать свои вещи и съехать.
От ее слов «моя квартира» у меня перехватило дыхание.
— Или второй путь, — она продолжила, глядя на меня с холодным любопытством. — Я подаю в суд. С этим документом я выиграю за пять минут. Судебные приставы вас выселят. И это будет уже не так красиво. И для репутации Максима, да и для тебя тоже, не очень приятно. Бездомная разведенка… Звучит, правда?
Я сжала в кармане телефон так, что кости пальцев заболели. Красный огонек все мигал.
— Вы все это спланировали, да? — тихо спросила я. — С самого начала. С того самого дня рождения. Вы просто хотели отобрать у нас жилье.
Светлана Петровна откинулась на спинку дивана, ее лицо расплылось в самодовольной улыбке.
— Катя, какое неприятное слово — «отобрать». Я ничего не отбирала. Мой бестолковый сын сам пришел ко мне за помощью. Сам подписал все бумаги. Я просто… предоставила ему возможность проявить свою глупость в полной мере. А что касается жилья… — она пожала плечами. — Квартира в таком районе… ей нужен более достойный хозяин. Оксана, например, давно хочет переехать поближе к центру. А вы, молодые, как-нибудь снимете что-нибудь на окраине. На своем уровне.
В ее голосе звучало такое неподдельное, глубокое презрение, что мне стало физически плохо.
— Так значит, правда? — сделала я последнюю попытку, чтобы она сказала все до конца. — Все это — и подарок Оксане, и ваш визит с юристом, и эти деньги… все это было для того, чтобы выманить у нас квартиру?
— Не драматизируй, — она отрезала. — Это просто бизнес. А семья… семья — это те, кто умеет добиваться своего. И ты знаешь, что самое смешное? Максим до сих пор верит, что мама хочет ему только добра. Он там сейчас, у меня, сидит, переживает, что ты его бросила. А я его утешаю. Говорю, ничего, сынок, без такой жены мы только лучше жить станем. И квартира у нас теперь будет своя, большая. И Оксана рядом. Все как я и хотела.
Она встала, подошла ко мне вплотную. От нее пахло дорогими духами и холодной жестокостью.
— Так что, милая, решай. Месяц на сборы — или скандальное выселение. Выбирай.
Она взяла свое пальто и, не прощаясь, вышла в коридор. Я неподвижно стояла, слушая, как ее каблуки отстукивают по лестничным маршам. Потом медленно достала телефон из кармана и остановила запись.
На экране был файл с названием «Разговор со Светланой Петровной». Длительность — семь минут сорок три секунды.
Я держала в руках не просто запись. Я держала в руках оружие. Правду. И впервые за долгое время уголки моих губ сами собой поползли вверх, складываясь в слабую, но очень уверенную улыбку. Теперь игра была не только на ее поле.
Я сидела на краю кровати в комнате у подруги и смотрела на телефон. Тот самый файл с записью лежал в нем, как живая бомба. Мои пальцы дрожали. Я понимала, что должна это сделать. Должна показать Максиму. Но страх парализовал меня. А вдруг он и это не примет? А вдруг снова обвинит меня в подставе, в том, что я все выдумала?
Но выбора не было. Светлана Петровна дала месяц. Месяц до войны.
Я набрала его номер. Сердце колотилось где-то в горле. Он ответил не сразу, после четвертого гудка.
—Алло? — его голос прозвучал устало и отстраненно.
— Максим, нам нужно встретиться. Срочно. Без криков. Просто поговорить.
—О чем нам говорить, Катя? Ты все сказала. Ты ушла.
—Я нашла кое-что. Что изменит твое мнение. Обо всем. Приходи в парк, к центральной беседке. Через час.
Я положила трубку, не дав ему возразить. Теперь все решало то, что было на записи.
Час спустя я сидела в прохладной беседке. Осенний ветер гнал по дорожкам желтые листья. И вот я увидела его. Он шел медленно, плечи опущены, руки в карманах. Он выглядел постаревшим на несколько лет.
Он сел напротив, не глядя на меня.
—Ну? Что там такого важного?
Я молча достала телефон, нашла запись и положила аппарат на скамейку между нами.
—Включи. И дослушай до конца. Обещай, что дослушаешь.
Он с недоумением посмотрел на меня, потом на телефон. Пожал плечами, взял его и нажал на воспроизведение. Из динамика послышался мой испуганный голос: «Здравствуй, Катя…»
Я наблюдала за его лицом. Сначала оно выражало лишь раздражение. Потом, когда голос его матери зазвучал четко и ясно, раздались первые трещины. Его брови поползли вверх, глаза расширились. Он слышал, как она называет квартиру «моей». Как холодно и деловито она предлагает «освободить» ее.
А потом началось самое страшное. Его собственная мать, с ледяным спокойствием, признавалась в обмане.
«…Мой бестолковый сын сам пришел ко мне за помощью. Сам подписал все бумаги. Я просто… предоставила ему возможность проявить свою глупость в полной мере…»
Максим весь сжался. Рука, державшая телефон, задрожала.
«…Он до сих пор верит, что мама хочет ему только добра… Без такой жены мы только лучше жить станем. И квартира у нас теперь будет своя… Все как я и хотела.»
Запись окончилась. В тишине беседки было слышно только его тяжелое, прерывистое дыхание. Он не двигался, уставившись в пустоту перед собой. Лицо его было искажено такой мукой, что мне стало его жаль.
— Мама… — это было не слово, а стон. Вырвавшийся из самой глубины души. — Она… она так сказала? Просто так?
Он поднял на меня глаза, и в них я увидела не просто боль. Я увидела крушение всего мира. Того мира, в котором он жил тридцать лет. Мира, где мать — это святое, где она всегда желает добра.
— Она все спланировала, — тихо сказала я. — С самого начала. С того самого подарка Оксане. Она нажимала на твое чувство вины, на твое желание быть хорошим сыном. И ты попался.
Он опустил голову в ладони. Плечи его затряслись. Сначала я подумала, что это плач, но это были сухие, надрывные рыдания, без слез. Рыдания человека, понявшего, что его предали самым жестоким образом.
— Боже мой… Катя… Что я наделал… — он говорил в ладони, его голос был глухим и разбитым. — Я… я был таким слепым… Таким идиотом…
Он долго сидел так, а я молчала. Давая ему принять эту горькую правду.
Наконец он поднял голову. Его глаза были красными, но в них появилась твердость, которой я не видела очень давно.
—И что теперь? Она подала в суд?
— Нет. Пока нет. Дала месяц на «добровольное» выселение.
—Ни за что, — тихо, но очень четко сказал он. — Никогда.
Он посмотрел на меня, и в его взгляде я впервые за долгое время увидела не мальчика, а мужчину. Испуганного, растерянного, но готового бороться.
—Катя, я… я не знаю, как мне просить у тебя прощения. Я не знаю, есть ли у меня на это право. Я разрушил все, что у нас было. Из-за своей глупости.
— Да, — честно сказала я. — Ты разрушил.
— Я все исправлю, — он вытер лицо рукой. — Я найму своего юриста. Мы оспорим эту расписку. Она кабальная! Ее можно оспорить в суде! Я не отдам ей наш дом. Наш.
Он сказал «наш». И в этом слове была капля надежды.
— А что с ней? Со твоей матерью? — спросила я.
Он помолчал, глядя на облетающие деревья.
—У меня больше нет матери, — произнес он глухо. — Есть женщина, которая хотела сделать из меня и моей жены бездомных. И у нее больше нет сына.
Он встал. Выглядел он по-прежнему уставшим, но теперь в его осанке была решимость.
—Я все начну сегодня. Поеду к юристу. А ты… — он запнулся. — Ты вернешься?
— Не знаю, Максим, — так же честно ответила я. — Слишком много боли. Слишком много предательства. Доверие — это не кран, который можно включить и выключить. Его очень трудно вернуть.
Он кивнул, приняв мой ответ как данность.
—Я понимаю. Я буду заслуживать его. Каждый день. Начинать с чистого листа. Если ты дашь мне шанс.
Он развернулся и пошел прочь по аллее. Я смотрела ему вслед. Наш брак лежал в руинах, разбитый его слабостью и жадностью его родни. Но среди этих развалин я увидела первый, робкий росток. Росток правды.
Он еще не знал, простила ли его жена. Он еще не знал, удастся ли отстоять квартиру. Он знал только одно: иллюзии кончились. И теперь ему предстояло жить в реальном мире. Где ему придется самому, без указки матери, бороться за то, что по-настоящему дорого. И этот бой был только началом долгой войны за наше общее будущее.