— Я не смогу… просто не смогу! — Алина судорожно вцепилась в букет белых роз, и ленты впились в ладони. Белоснежное платье, которое утром казалось сказочным облаком, теперь душило, словно тугая петля.
— Алиночка, что за глупости? — всплеснула руками мать, заметно побледнев. — Все гости уже в зале, жених ждёт!
— Вот именно! — нервно рассмеялась Алина, чувствуя, как по щекам текут слёзы, размывая тщательно наложенный макияж. — Он ждёт… А я больше не хочу ждать. Пятнадцать лет — хватит.
Из-за приоткрытой двери доносился гул голосов и музыка, но в голове Алины звенела только одна фраза: «Пятнадцать лет...»
Когда невеста, вместо того чтобы выйти под марш Мендельсона, бросилась к выходу, в банкетном зале воцарилась гробовая тишина. Удивлённые гости расступались, а белые розы, выскользнувшие из её рук, остались лежать на ступенях у входа.
За три месяца до этого дня Алина сидела в маленькой кофейне у окна, медленно размешивая уже остывший латте. Напротив устроилась её лучшая подруга — Вика, та самая, что всегда говорила правду в глаза.
— То есть он всё-таки сделал тебе предложение? — Вика изумлённо приподняла брови. — После пятнадцати лет совместной жизни?
— Да, — кивнула Алина. — Сказал, что наконец «готов». Что пора узаконить отношения, что «возраст обязывает».
— И ты согласилась?
— А что мне оставалось? — Алина пожала плечами. — Мне тридцать шесть, мама каждый день напоминает, что «время идёт». Да и… вроде как логично.
— Логично? — переспросила Вика. — Али, ты сама слышишь, что говоришь? Ты ведь его уже не любишь.
Алина отвела взгляд в окно, где за стеклом медленно падал мокрый снег.
— Любовь — это эмоции, гормоны, вспышки. Всё это проходит, — тихо сказала она. — А с Романом спокойно. Он надёжный, предсказуемый.
— Как бухгалтерская книга, — усмехнулась Вика. — Ты же когда-то мечтала путешествовать, писать картины, открыть студию. А он тебя всё время удерживает — «зачем рисковать, будь как все».
— Зато стабильность, квартира, машина… — начала Алина, но подруга перебила:
— И клетка. Просто красивая, обставленная со вкусом, но клетка.
Алина промолчала. В груди было тяжело. Она вспомнила, как Роман когда-то говорил, что её «детские фантазии о живописи» — пустая трата времени. Тогда она обиделась, но промолчала. Так же, как молчала потом — когда он решал, где им отдыхать, как ей одеваться, с кем общаться.
Она думала, что это и есть взрослая жизнь — компромиссы, терпение, уступки. Но теперь, когда в руках лежало кольцо, вдруг стало страшно. Не потому что свадьба — а потому что казалось, будто навсегда подписывает приговор самой себе.
День свадьбы начался с мелких неприятностей. Флорист перепутала букет, парикмахер опоздал, а подол платья зацепился за гвоздь в гримёрке. Казалось, сама судьба шептала: «Остановись, не делай этого».
Но решающим стало то, что Алина случайно услышала разговор Романа с его другом в коридоре ресторана.
— Ну всё, наконец-то! — громко смеялся приятель. — Окольцевал свою художницу. Теперь уж точно не сбежит.
— Да она и раньше бы не сбежала, — ответил Роман самодовольным тоном. — Я же её «подстроил». Все эти глупости с выставками выкинул из головы. Теперь нормальная женщина стала, домашняя.
Алина застыла за углом, чувствуя, как что-то внутри неё трещит. Всё, во что она верила — все разговоры о «заботе», о «разумности» — вдруг обернулись цепями.
Она посмотрела на себя в зеркало. Белое платье, улыбка без души, пустые глаза. Женщина, стоящая напротив, не была ею.
— Прости, мама, — прошептала Алина, сбросила туфли и, босиком, выбежала на улицу.
Впервые за долгие годы она чувствовала, что может дышать. Пусть больно, пусть стыдно, пусть страшно — но это была её собственная жизнь, наконец-то начавшаяся.
Прошёл год.
Алина снова сидела в той же кофейне, где когда-то пыталась убедить себя, что «любовь — это стабильность». Только теперь вместо холодного латте перед ней стоял блокнот с яркими эскизами — цветы, улицы, люди. Каждая страница дышала жизнью.
— Ну? — Вика, устроившаяся напротив, хитро прищурилась. — Рассказывай! Что у нас новенького у свободной художницы?
— Помнишь галерею в Праге, куда я отправляла работы? — улыбнулась Алина. — Они берут три картины на выставку. Представляешь?
— Да ладно?! — Вика чуть не опрокинула чашку. — Али, это же круто!
— Я сама до сих пор не верю, — призналась Алина. — Отправила из любопытства, без надежды. А теперь вот — лечу через месяц.
Она достала из сумки конверт с билетами.
— Первый раз в жизни полечу на самолёте, — рассмеялась. — Роман всегда говорил, что это «непрактично и опасно».
Вика вздохнула, глядя на подругу:
— Ты знаешь, ты прямо светишься. Раньше ты всё время словно за стеклом была — аккуратная, правильная, но… неживая.
Алина кивнула.
— Я тогда думала, что страх — это когда одна. А оказалось, страшнее — жить не своей жизнью. Когда каждое утро просыпаешься и надеваешь чужую кожу.
Она раскрыла блокнот на странице, где был нарисован букет белых роз, брошенный на ступенях ресторана.
— Видишь это? — спросила она. — Я тогда не понимала, что, бросив букет, я не сбежала от кого-то. Я наконец-то выбрала себя.
Вика посмотрела на рисунок и тихо сказала:
— Знаешь, мне кажется, ты не просто вернулась к себе. Ты будто заново родилась.
— Может, так и есть, — улыбнулась Алина. — Мне тридцать семь, но я чувствую себя двадцатилетней. Только теперь я не мечтаю — я живу.
Через месяц Алина вернулась из Праги. Её картины вызвали неожиданно тёплый отклик — писали критики, приглашали на интервью, предлагали сотрудничество. Но главное было не это.
Впервые в жизни она ощущала себя не приложением к чьей-то судьбе, а центром собственной вселенной.
Теперь, в канун открытия её первой персональной выставки в родном городе, она стояла в галерее и поправляла ярлычки под картинами.
— Все-таки ты неугомонная, — раздался за спиной знакомый голос.
Алина вздрогнула и обернулась.
Роман стоял в дверях — тот же костюм, та же уверенная осанка, но в глазах блеснуло что-то новое. Зависть? Растерянность?
— Что ты здесь делаешь? — спросила она тихо, но твёрдо.
— Мама твоя пригласила, — усмехнулся он. — Всё надеется, что ты «образумишься».
Алина глубоко вздохнула.
— Образумилась я как раз тогда, когда сбежала.
Роман подошёл к одной из картин — женщине, рвущей серые цепи.
— Это ты? — спросил он. — Тебе всё ещё кажется, что ты свободна?
— Не кажется, — спокойно ответила Алина. — Я знаю.
Его лицо перекосилось.
— Ты была у меня в руках! Всё у нас было: дом, порядок, стабильность! А теперь — эти… мазки краски на холсте.
— Зато они живые, — произнесла она. — А ты — нет.
Он замер, и впервые за много лет между ними повисла честная, почти священная тишина.
В этот момент дверь галереи распахнулась, и на пороге появилась мать Алины — в пальто, наспех накинутом поверх парадного платья.
— Алиночка! Ромочка! — всполошилась она, заметив их стоящими друг напротив друга. — Господи, как же хорошо, что вы оба здесь! Я так надеялась, что вы поговорите, помиритесь…
— Мам, — Алина медленно повернулась к ней, — пожалуйста, не начинай.
— Ну как же не начинать? — взволнованно продолжила та. — Пятнадцать лет жизни вместе! Ты же не можешь просто перечеркнуть всё!
— А может, я как раз могу, — тихо сказала Алина, — потому что это была не жизнь, а существование.
Роман резко обернулся к матери:
— Вот! Слышите? Она всё перевернула!
— Нет, — спокойно возразила Алина. — Просто я впервые сказала правду.
Она подошла к центральной картине — большой акварели, где женщина с расправленными крыльями стояла на фоне восходящего солнца. Крылья были не идеальными — кое-где не хватало мазков, линии ломались, но в этом и была сила.
— Посмотри, мам, — тихо сказала Алина. — Это я. Настоящая. Без масок, без ожиданий, без чужих правил. Я больше не хочу быть «удобной».
Мать замерла.
— Алиночка, я просто хотела тебе лучшего…
— Я знаю, — мягко перебила дочь. — Но иногда «лучшее» для родителей — это тюрьма для детей.
Роман усмехнулся:
— Да уж, прямо философ. Годы одиночества пошли на пользу.
Алина посмотрела на него долго, спокойно, без злости.
— Я не одна, Ром. Я с собой. А это гораздо больше, чем ты можешь понять.
В зале повисла тишина. Только приглушённый шум улицы за окнами напоминал, что за стенами галереи течёт жизнь.
Роман опустил глаза, провёл ладонью по лацкану пиджака, словно пытаясь скрыть дрожь.
— Ты изменилась, — наконец сказал он.
— Нет, — улыбнулась Алина. — Я просто перестала быть твоей тенью.
Он кивнул, чуть помолчал, потом добавил:
— Прости. Я думал, что делаю всё правильно.
— Я знаю, — ответила она. — Но правильно — не значит по-настоящему.
Роман посмотрел на картину с женщиной и крыльями, потом снова на Алину.
— Можно я куплю её?
Алина удивлённо моргнула.
— Зачем?
— Пусть напоминает… что человека нельзя держать в клетке. Даже если думаешь, что делаешь это из любви.
Она кивнула.
— Хорошо. Пусть будет так.
Он вышел, не оборачиваясь. И вдруг в зале стало светлее — будто воздух очистился.
Когда галерея опустела, к Алине подошла мать.
— Можно я присяду? — спросила она тихо.
— Конечно.
Они сели прямо на пол, уставшие, вымотанные, но странным образом спокойные.
— Знаешь, — сказала мать, глядя на картину с крыльями, — я ведь тоже когда-то мечтала. Петь. На сцене. Но выбрала бухгалтерию — стабильнее. И тебя хотела уберечь от своих ошибок.
Алина слабо улыбнулась.
— А в итоге повторила их за тебя.
Мать кивнула.
— Но, кажется, теперь всё иначе. Я… я тоже записалась на вокал. В Дом культуры.
— Мам! — Алина рассмеялась сквозь слёзы. — Вот это поворот!
— Ну, — пожала плечами та, — если уж моя дочь смогла начать всё сначала в тридцать шесть, то и я не отстану.
Обе рассмеялись. Смех был лёгким, чистым — как весенний ветер.
Когда они вышли из галереи, вечер уже окутывал город мягким светом фонарей. Вика стояла у двери с двумя рожками мороженого.
— Ну что, девочки, — подмигнула она, — отметим новую жизнь?
Алина взяла мороженое, оглянулась на галерею и улыбнулась.
— Да. Только теперь — настоящую.
Она шагнула в вечерний воздух, чувствуя, как внутри расправляются невидимые крылья. И впервые за долгие годы ей не нужно было ничего доказывать — ни миру, ни мужчине, ни даже себе.
Она просто жила.
Свободно.