Лес, в который Халиме вошла, следуя за неслышными тенями Догана и Тургута, был не высоким и мрачным бором, а светлой, душистой чащей, раскинувшейся на холмах Анатолии. Солнце, что лишь час назад золотило вершины, теперь утонуло в надвинувшейся с моря пелене облаков, и весь мир затянуло матовым, жемчужным светом.
Воздух стал густым и влажным, он обволакивал, как тёплая простыня, и дышалось им тяжело, словно он потерял свою силу и перестал питать лёгкие. Халиме, закутанная в свой длинный чёрный плащ, шла, и каждый её вдох был сладким и трудным. Она, рожденная в прохладных мраморных галереях султанского дворца, где воздух был пропитан ароматом розовой воды и сандала, уже привыкла к совсем другим чертогам. Этот воздух пах диким горным чабером, пыльцой сосен-пиний, чьи зонтичные кроны создавали не сплошной мрак, а кружевную тень, и влажной землёй, дающей приют миллионам трав.
История великого воина Эртугрула была эпично представлена в историческом сериале "Воскрешение: Эртугрул". А если бы существовала книга, повествующая о судьбе Эртугрула и его семьи, о его воинах, племени Кайи? Попробуем же представить, как бы это выглядело. Здесь публикуется цикл рассказов, основанный на сериале про Эртугрула. Это художественная интерпретация, отображающая основные события сюжета. Здесь нет цели в точности пересказать все детали. Скорее это повествование в стиле легенды или сказания, которое позволяет погрузиться в своеобразную и неповторимую атмосферу средневековых анатолийских степей и их обитателей, заглянуть в глаза и в душу любимых персонажей.
Деревья здесь не были исполинами; невысокие приземистые дубы, корявые земляничники с шелестящей, вечнозелёной листвой и стройные кипарисы, словно тёмные стражи, отмечавшие незримые тропы, — все они сплошной стеной обступили её. Между их стволами, окрашенными в серебристо-серые тона, царил тот самый серый полумрак, где тени казались живыми и пульсирующими. Было душно, и туман, легкий, как дымок от далекого костра, стлался меж кустов ладанника и жестколистного вереска, цепляясь за плащ Халиме прохладными, влажными пальцами.
Она шла, и её лёгкая походка, унаследованная от поколений придворных красавиц, казалась неуместной в этой дикой чаще. Её лицо, прекрасное и бледное, с большими глазами цвета спелого мёда и тонкими, как лепестки пиона, губами, было спрятано в недрах глубокого капюшона. Но сейчас в этих глазах, обычно таких ясных, плескалась буря. Тоска по мужу, острым серпом резавшая сердце, смешивалась с тревогой за будущее дитя, что покоилось под её сердцем. Она вспоминала слова Хайме-хатун, сказанные с болью и мольбой: «Уйди. На время. Ради спокойствия племени. Ради... Халиме и ребенка». И теперь она, дочь дворца, шла через чащу, чтобы найти своё изгнанное солнце.
Её взгляд скользил по причудливым формам леса. Она видела, как ветви дубов, похожие на скрюченные пальцы древних воителей, обросли седым лишайником. А на некоторых деревьях, вопреки всему, висели клочья старой, побуревшей листвы; казалось, она никогда и не опадала, цепляясь за жизнь с упрямством самого Эртугрула. «Странное место, — подумала она, и её пальцы инстинктивно сжали складки плаща над животом. — Не могу себе представить, как здесь будет весна... если она когда-нибудь сюда придёт».
Ненадолго, будто вздохнув, тучи расступились, и косой луч солнца пробился сквозь кружево крон. И лес воспылал. Густая серебристая листва земляничников и маслин вспыхнула ярким, жидким золотом. Она вспомнила рассказы старых кочевников: листва этих деревьев осенью становится ярко-золотой и держится на ветвях до прихода весны. А весной, когда прошлогодняя листва опадает, устилая поляны шуршащим золотом, на ветвях, одновременно с новыми листьями, распускаются золотисто-жёлтые цветы, наполняя воздух медовым благоуханием, столь же сладким и горьким, как её ожидание. «Как жаль, что это сияние так кратко», — подумала она с грустью. Этот старый, дикий лес при солнечном свете был совсем иным — не угрюмым, а благословенным, полным скрытой неги. Она почти полюбила его в этот миг.
Но свет погас, и вновь нахлынули тени. Впереди, растворяясь и вновь появляясь в мареве, мелькали фигуры Догана и Тургута — её верные проводники, её связные с миром её льва. Халиме думала, что они не знают о ее тайном преследовании. Но Тургут и Доган прекрасно поняли, кто идет за ними по лесным тропам. Вздохнув, оба альпа поняли, что любовь побеждает не силой так просьбами... Халиме уже не первый день молила отвезти ее к мужу. Два степных медведя обладали сердцами, мягче одуванчиков, они уже не могли смотреть на страдания женщины.
А Халиме шла и шла, наивно полагая, что обхитрила опытных следопытов и воинов. Она думала об Эртугруле, о его руке, сжимавшей ту самую стальную перчатку, выкованную Безумным Демиром: «Пусть сталь напоминает: даже сломанное крыло орла сильнее целых крыльев ворона». Сейчас он, как тот орёл, был ранен и изгнан, но она знала — его сила лишь закалилась.
И она шла, гонимая одной мыслью, что стучала в висках в такт её сердцу: скоро. Скоро она будет в его объятиях. Скоро её ладони прикоснутся к его лицу, изборождённому ветрами и заботами. Скоро он почувствует шевеление их ребенка. Она, султанша по крови, стала женой волка по духу, и ради этого мига была готова пройти сквозь любые чащи. Её чёрный плащ растворялся в сером полумраке, а её любовь, яркая и нерушимая, как клинок из дамасской стали, освещала путь сквозь самый непроглядный туман.
Тропа, извивавшаяся между дубов и земляничников, внезапно вывела её на небольшую поляну, залитую внезапным, яростным светом прорвавшегося сквозь тучи солнца. Казалось, сама природа расступилась здесь, чтобы явить ей благословенный уголок. Посреди поляны, огибая причудливые валуны, покрытые изумрудным мхом, струился и звенел горный ручей. Вода его была прозрачной, как слеза, и солнечные блики, словно рассыпанные самоцветы, танцевали на его поверхности, отражаясь в мелкой ряби и разбиваясь о гладкие, отполированные веками камни.
Халиме остановилась, позволив глазам отдохнуть на этой красоте. Воздух здесь был чище и свежее, пахнул мятой и влажным камнем. По берегам, склонившись к воде, росли кусты дикого шиповника, усыпанные алыми, уже тронутыми осенней жесткостью ягодами. Рядом теснился ладанник, его смолистый, терпкий аромат смешивался с легким запахом цветущего тимьяна, пробивавшегося меж корней.
Она вела под уздцы свою кобылу: шерсть цвета свежего молока, длинная, волнистая грива, белая как горный снег, и большие, умные глаза, обрамленные длинными ресницами. Её ноги были сухими и крепкими, а шея изгибалась с такой гордой грацией, что, казалось, сама богиня Умай вдохнула в неё частицу небесной гармонии. Сейчас, устав после пути, лошадь опустила голову к ручью, и её мягкие губы деликатно трогали воду, не нарушая зеркальной глади запруд.
И тут, на противоположном склоне поляны, Халиме увидела его. Вход в пещеру. Не зияющую чёрную пасть, а благородный, поросший папоротником арочный проём в теле скалы, будто сама земля решила создать святилище. Сердце её забилось чаще, смешав трепет и надежду в один сладкий и горький коктейль.
«Жди меня здесь, моя красавица, — тихо прошептала она, привязывая Луну к низко склонившейся ветве старого орешника. — Жди и береги наш покой».
Проведя ладонью по шелковистой холке кобылы, Халиме сделала глубокий вдох и шагнула под сень каменного свода.
Темнота поглотила её не сразу. Сначала это был лишь прохладный сумрак, пахнущий сыростью, вековой пылью и чем-то неуловимо древним, словно дыхание спящих под землей великанов. Она пробиралась вперёд, идя по созданному самой природой извилистому коридору. Стены, шероховатые и влажные на ощупь, то сжимались, заставляя её двигаться боком, то неожиданно расступались, открывая небольшие гроты.
И этот подземный мир был не совсем тёмным. В просветах между скал», в трещинах и разломах свода, пробивались лучи солнца. Они падали сверху длинными, наклонными столпами, в которых кружились мириады золотистых пылинок. Эти световые кинжалы пронзали полумрак, выхватывая из тьмы то причудливый сталактит, свисающий с потолка словно каменная сосулька, то гладкий, отполированный водой валун на полу, то узор из лишайников, похожий на карту далёких, неведомых земель.
Она шла, и её чёрный плащ цеплялся за выступы, а лёгкие с трудом привыкали к спёртому, тяжёлому воздуху. Но в груди её горел огонь, ярче любого солнечного луча. Каждый шаг вглубь этой каменной утробы земли был шагом к нему. К её Эртугрулу. К отцу её нерождённого сына. К тому, чья сломанная рука, сжатая в стальную перчатку, была сейчас сильнее целых крыльев всех воронов этого мира.
И в конце тоннеля, в одном из освещённых гротов, она знала, его ждал её тихий, но несгибаемый лев. И ради этой встречи она была готова пройти не только через чащу и туман, но и сквозь самое сердце горы.
Тем временем в сердце пещеры Гейкли, в гроте, где свет дня пробивался сквозь узкую расщелину в потолке, словно луч надежды в царстве отчаяния, сидел Эртугрул. У его ног тлел небольшой костер, отбрасывая трепещущие тени на стены, покрытые древними письменами, начертанными самой природой. Рядом с ним, скрестив ноги на грубых каменных сиденьях, находились Доган и Тургут. Их лица, озаренные пламенем, были серьезны и суровы.
«Итак, Гюмюштекин продолжает отравлять умы, — голос Эртугрула был низким и ровным, но в его глубине клокотала сдерживаемая ярость. — Он выставляет мои стрелы как доказательство нападения на Эртукуша.»
«Он ждёт, когда племя само сделает выбор, — добавил Тургут. — А Хайме-хатун… её слово всё ещё имеет вес, но шепот недругов звучит всё громче. Сватовство Коркут-бея за Гёкче многие восприняли как знак: племя ищет новые союзы, новые опоры».
Эртугрул сжал кулак, и металл перчатки, выкованной Дели Демиром, холодно блеснул в огне. «Пусть сталь напоминает: даже сломанное крыло орла сильнее целых крыльев ворона». Сейчас он чувствовал себя именно тем орлом, загнанным в каменную ловушку, пока вороны кружили над его домом.
И в этот миг его слух, отточенный в бесчисленных засадах, уловил нечто. Тихий, едва различимый шорох. Не осторожный шаг воина, не скрежет камня под копытом коня. Это был лёгкий, почти воздушный звук, похожий на падение лепестка. Но в каменном мешке пещеры он прозвучал громче барабанной дроби.
Все трое замерли. Руки сами собой легли на рукояти клинков. Эртугрул медленно поднял голову, его орлиный взгляд, острый и пронзительный, впился в темноту извилистого коридора, что вел к их убежищу. Он всматривался в густую тень, готовый увидеть там блеск монгольской стали или искажённое злобой лицо врага.
Но вместо этого из мрака стал медленно проявляться силуэт. Высокий, стройный, закутанный в длинное тёмное покрывало. Фигура была одновременно незнакомой и до боли знакомой. Сердце Эртугрула на мгновение замерло, а затем забилось с такой силой, что, казалось, готово было вырваться из груди.
Он встал. Медленно, словно боясь спугнуть видение. И в этот миг луч света с поверхности упал прямо на входящую, выхватив из полумрака бледное, прекрасное лицо с огромными глазами, в которых отражался огонь их костра.
«Халиме…» — это было не имя, а вырвавшийся из самой глубины души стон, смесь неверия, щемящей боли и нахлынувшей, всесокрушающей радости.
Он видел, как она замирает на мгновение на краю света, её грусть быстро сменяется облегчением, а затем – такой любовью, от которой перехватывает дыхание. Тургут и Доган с неожиданной деликатностью растворились в полумраке, они поспешили оставить мужа и жену наедине.
Халиме скинула капюшон, и её чёрные волосы, обычно убранные, теперь роскошной волной падали на плечи. Она сделала шаг вперёд, затем ещё один, уже почти бегом.
Он встретил её посреди грота, забыв о своих воинах, о заговорах, о всей бескрайней степи вражды. Его сильные руки, привыкшие сжимать рукоять меча и натягивать тетиву, обняли её с такой бережной нежностью, словно она была соткана из утренней росы. Он прижал её к своей груди, чувствуя под грубой тканью её платья биение её сердца — частого, как стук крыльев пойманной птицы, и своего — могучего, как барабанный бой перед битвой.
«Халиме… — снова прошептал он, зарываясь лицом в её волосы, вдыхая знакомый, родной запах, смешанный теперь с ароматом горных трав и дорожной пыли. — Что ты… как ты…»
Она откинула голову назад, и её ладони, нежные и тёплые, прикоснулись к его щекам, обветренным и грубым. Она смотрела на него, и в её глазах, полных слёз, плясали отблески костра, словно звёзды в тёмных водах горного озера.
«Я не могла больше, мой лев, — её голос был тихим, но твёрдым. — Я не могла оставаться там, где тебя нет. Где наш ребёнок… — она взяла его руку в металлической перчатке и прижала к своему животу, — …лишён голоса отца».
Эртугрул замер, и его взгляд, всего мгновение назад полный стальной решимости, смягчился.
«Ты здесь, — прошептал он, и его губы коснулись её лба, её век, её губ в долгом, бесконечно нежном поцелуе, в котором было всё: и тоска разлуки, и боль изгнания, и клятва защиты, и обещание будущего. — Ты спасла меня. Ты принесла мне целый мир».
Они стояли, слившись воедино в центре каменного зала, и в этот миг пещера стала их домом, их святилищем. Он был её скалой, её несокрушимым утёсом. Она — его тихой гаванью, его источником силы. Их любовь, которую они когда-то отстояли у целого мира, снова зажгла свет во тьме, ярче любого солнца, сильнее любого врага. И в этом свете меркли все интриги, все предательства. Были только они двое.
Выпуски по сериалу "Воскрешение: Эртугрул" читайте в тематической подборке.
Материалы, расположенные на этой странице, охраняются авторским правом. Любое воспроизведение возможно только с письменного согласия автора.