— Ну, Люда, это же юбилей. Шестьдесят лет, круглая дата. Мама обидится, если мы не приедем, — голос Стаса был вкрадчивым, почти умоляющим. Он стоял, прислонившись к дверному косяку, и наблюдал, как жена методично водит утюгом по его рубашке.
Людмила не ответила. Комната была наполнена влажным теплом и запахом чистого белья. Горячий утюг с тихим шипением касался влажной ткани, разглаживая малейшие складки. Её движения были отточенными, почти механическими: сначала воротник, потом манжеты, планка с пуговицами, спинка. Она работала молча, сосредоточенно, и это молчание было куда оглушительнее любого крика. Стопка идеально выглаженных рубашек росла на краю доски аккуратной башней.
Стас переступил с ноги на ногу. Его раздражала эта её манера — не вступать в спор, а просто игнорировать, продолжая заниматься своими делами, будто его и нет вовсе.
— Люд, ты меня слышишь? Я с тобой разговариваю. Это важно. Для неё, для меня, для нас.
Она закончила с рукавом, аккуратно расправила его и с силой поставила утюг на металлическую подставку. Звук получился резким, злым. Людмила подняла на него глаза. Взгляд у неё был спокойный, тяжёлый, как речная вода в омуте.
— Нет, мы не поедем к твоей матери на юбилей! Мне хватило прошлого раза, когда она при всех гостях назвала меня нищей приживалкой! Если тебе так хочется — езжай один и передавай привет от своей жадной жены!
Она произнесла это ровным голосом, без надрыва, и от этого её слова звучали ещё весомее. Стас поморщился, словно съел что-то кислое. Он подошёл ближе, почти вплотную к гладильной доске, разделявшей их, как баррикада.
— Обидится. А я не обиделась, когда она на своей прошлой днюхе, за столом, где сидела вся твоя родня, заявила, что ты нашёл меня на помойке? Что я замуж за тебя вышла только из-за квартиры, потому что своего угла у меня никогда не было? Я должна была это проглотить и улыбаться?
Он отвёл взгляд, ему стало неловко. Он помнил тот момент. Помнил, как за столом повисла неловкая пауза, как двоюродные тётки с любопытством уставились на Люду, а он сам лишь нелепо кашлянул в кулак.
— Ну она же не со зла, у неё характер такой. Ты же знаешь. Язык без костей.
— Характер? — Людмила усмехнулась, но в этой усмешке не было и капли веселья. — Стас, она меня ненавидит и не скрывает этого. И я не собираюсь снова сидеть несколько часов, изображая счастливую невестку, пока меня смешивают с грязью. Это не уважение к её возрасту. Это мазохизм. Так что поезжай один. Подаришь подарок от нас двоих, скажешь, что я приболела.
Он вспыхнул. Идея врать, юлить перед родственниками приводила его в ярость. Это было унизительно.
— Как я один поеду? Что люди скажут? Что скажут тётки, дядя Коля? Что у нас проблемы?
— Скажут, что у тебя жена с характером, которая не позволяет вытирать об себя ноги, — отрезала она, взяла следующую рубашку и с силой дёрнула её, расправляя на доске. — Всё, Стас, тема закрыта. Я никуда не поеду.
Он понял, что это стена. Непробиваемая, холодная. Спорить, давить, уговаривать было бесполезно. Он развернулся и вышел из комнаты. В день юбилея он проснулся раньше обычного. Молча умылся, побрился. Достал из шкафа свой лучший костюм, тёмно-синий, который Людмила покупала ему на годовщину свадьбы. Он одевался в оглушительной тишине, нарушаемой лишь шелестом ткани и щелчком застёгиваемого ремешка часов. Большая подарочная коробка, перевязанная золотистой лентой, стояла у порога. Он взял её, сунул в карман ключи и, не оборачиваясь, вышел из квартиры. Людмила даже не вышла его проводить. Она сидела на кухне с чашкой кофе, глядя в окно, и знала, что этот одиночный визит — не компромисс. Она знала, что после нескольких часов материнской обработки он вернётся другим. Злым, накрученным, пропитанным её ядом. И это будет началом конца.
Он вернулся далеко за полночь. Людмила не спала. Она сидела в кресле с книгой, но не читала, а просто смотрела на строчки, не вникая в их смысл. Она услышала, как ключ скрежетнул в замочной скважине — не привычно и быстро, а медленно, словно он не мог с первого раза попасть в паз. Дверь открылась, и он вошёл. Не шумно, не шатаясь, а как-то тяжело, будто нёс на плечах невидимый груз. Он молча снял ботинки, повесил пиджак на вешалку и прошёл на кухню, не сказав ни слова.
Людмила отложила книгу и пошла за ним. Он стоял у открытого холодильника, и свет из его нутра выхватывал из темноты его осунувшееся, злое лицо. Костюм был помят, галстук ослаблен, но дело было не в этом. Он выглядел так, словно провёл не шесть часов на семейном празднике, а несколько суток на допросе.
— Есть что-нибудь поесть? — спросил он, не поворачиваясь. Голос был глухой, чужой.
— В сковороде плов. Можешь разогреть. Он захлопнул дверцу холодильника с такой силой, что зазвенели банки на полках.
— Опять плов? Мы же его во вторник ели. Неужели нельзя было приготовить что-то нормальное?
Людмила прислонилась к косяку. Вот оно. Началось. Она ждала этого.
— Тебе всегда нравился мой плов. Ты сам просил приготовить его на этой неделе.
— Нравился. Раньше нравился, — он повернулся к ней, и она увидела его глаза. Уставшие, но полные какого-то нового, незнакомого ей презрения. — У мамы сегодня на столе чего только не было. И буженина, и заливное, и салатов штук пять. Вот что значит хозяйка. А у нас что?
Он говорил это не для того, чтобы её упрекнуть. Он констатировал факт, выносил вердикт. Людмила спокойно выдержала его взгляд.
— Твоя мама готовилась к юбилею месяц. И ей помогали две твои тётки. Я пришла с работы в семь вечера. И приготовила ужин.
— Дело не в этом, — отмахнулся он, будто её аргументы были детским лепетом. — Дело в подходе. У женщины дом должен быть на первом месте. Чтобы чистота, уют. А у нас что? Пыль на полке лежит. Я сегодня заметил.
Он провёл пальцем по верхней полке кухонного шкафчика и продемонстрировал ей серый налёт на подушечке пальца. Это было настолько мелочно, настолько не в его характере, что Людмила едва сдержалась, чтобы не зарядить подзатыльник за это мужу.
Холодная война началась в понедельник. Стас пришёл с работы с большим непрозрачным пакетом, из которого пахло домом. Не их домом, а домом его матери — чесноком, укропом и наваристым бульоном. Он молча прошёл на кухню, выставил на стол три стеклянных контейнера и с деланной бодростью объявил:
— Мама передала. Голубцы, борщ и её фирменный печёночный паштет. Сказала, что я совсем отощал, надо подкормить.
Людмила, которая в этот момент резала овощи для салата, даже не повернула головы. Она лишь на мгновение задержала нож над разделочной доской, а потом продолжила кромсать огурец с удвоенной методичностью.
— Хорошо. Поставь в холодильник.
Он ждал другой реакции. Упрёка, вопроса, может быть, даже скандала. Но её ледяное безразличие сбивало с толку. Он демонстративно освободил целую полку в холодильнике, переставив её кастрюлю в самый угол, и водрузил материнские яства на самое видное место. Вечером за ужином ритуал повторился. Людмила поставила перед собой тарелку с греческим салатом и куском запечённой куриной грудки. Стас достал контейнер с голубцами, разогрел их в микроволновке и сел напротив. Запах сметанно-томатного соуса, густой и жирный, заполнил кухню, перебивая свежий аромат оливкового масла и базилика. Они ели в полном молчании, и это было похоже на поединок двух поваров, двух идеологий, двух миров.
Это стало системой. Каждый день он приносил что-то от матери. Он больше не ел то, что готовила Людмила, ссылаясь на то, что «нельзя же маму обижать, она старалась». Их ужины превратились в театр абсурда: на одном конце стола — его тарелка с домашними котлетами или наваристым супом, на другом — её лёгкий ужин для одного. Он перестал спрашивать, что она будет есть. Она перестала готовить на двоих. Квартира, их общая территория, начала медленно, но верно захватываться чужим присутствием.
Следующим этапом вторжения стали фотографии. В субботу он принёс три снимка в тяжёлых лакированных рамах из тёмного дерева. На одном его мать, Валентина Петровна, гордо позировала на фоне своих роз на даче. На втором — она же, но моложе, держала на руках маленького Стаса. На третьем, самом большом, было запечатлено всё их семейство с того самого юбилея. Все, кроме Людмилы. Он не стал вешать их на стену. Он поступил тоньше. Он расставил их на комоде в гостиной, на самом видном месте, создав небольшой импровизированный алтарь. Теперь, куда бы Людмила ни пошла, она натыкалась на строгий, осуждающий взгляд свекрови.
Людмила никак не прокомментировала появление этих идолов. Она просто перестала вытирать пыль с комода. Через неделю на тёмном лаке рамок лёг отчётливый сероватый слой. Она убирала всю квартиру, но эту поверхность обходила стороной, словно она была прокажённой. Это была её молчаливая форма протеста, её асимметричный ответ.
Развязка наступила в четверг. Стас, собираясь на работу, не смог найти ни одной чистой рубашки. Он раздражённо обшарил шкаф, выдвигал и задвигал ящики.
— Люда, ты рубашки гладила? Мне надеть нечего! Она сидела за столом, спокойно пила кофе и читала новости на планшете.
— Нет.
— В смысле нет? — он вышел из спальни, уже заведённый. — А почему?
— Я постирала и погладила свои вещи во вторник.
Он замер, не сразу поняв смысл сказанного. Потом до него дошло. Он рванул в ванную. Корзина для белья была почти пуста, в ней лежали только его вещи: рубашки, джинсы, носки.
— Ты что, постирала только своё? — в его голосе смешались недоумение и ярость.
— Да, — она отпила ещё глоток кофе, не отрывая взгляда от экрана. — Я же не ем еду, которую готовит твоя мама. Было бы странно, если бы она стирала мои вещи. Так почему я должна стирать твои? Теперь у каждого своя хозяйка. Ты свой выбор сделал.
Он смотрел на неё, на её спокойное лицо, на то, как она медленно провела пальцем по экрану планшета, и понимал, что проиграл. Он хотел её задеть, унизить, заставить почувствовать себя чужой в собственном доме, но вместо этого она просто вычеркнула его из своей жизни, оставив физически присутствовать рядом. Квартира превратилась в разделённое королевство. И он, глядя на гору своего грязного белья, впервые осознал, что на своей оккупированной территории он остался в полном одиночестве.
Прошла неделя. Квартира превратилась в пограничную зону с невидимыми, но чётко ощущаемыми линиями демаркации. Они почти не разговаривали, обмениваясь лишь короткими бытовыми фразами. Стас, неумело и раздражённо, сам загружал стиральную машину, смешивая белое с цветным. Однажды он испортил дорогую спортивную футболку, которая окрасилась в блёкло-розовый цвет. Он швырнул её в мусорное ведро с глухим ругательством. Людмила, проходившая мимо, даже не повернула головы. Её это не касалось. Он питался материнскими запасами, которые теперь приносил раз в два дня в большом термосе, и иногда заказывал пиццу. Их жизни текли параллельно в пределах одних и тех же стен, не пересекаясь.
Тишина в доме стала плотной, тяжёлой, как мокрое одеяло. Это была не тишина умиротворения, а тишина выжженной земли, на которой больше ничего не могло вырасти. Стас не выдерживал этого первым. Он привык, что Людмила создавала фон их жизни — тихий гул телевизора, стук ножа по доске, её смех во время разговора по телефону с подругой. Теперь же дом молчал. И это молчание давило на него, сводило с ума. Он понял, что его тактика не сработала. Он хотел вызвать в ней ревность, уязвить её как хозяйку, но вместо этого просто потерял комфорт, к которому так привык.
Развязка наступила в субботу утром. Людмила сидела на кухне, пила свой утренний кофе и листала журнал. Стас вошёл, налил себе воды из фильтра и, не глядя на неё, бросил фразу, которая должна была стать его решающим ударом.
— Кстати, я с мамой говорил вчера. Она приедет к нам пожить на пару недель. Начиная со вторника. Поможет тебе по хозяйству, а то ты, я вижу, совсем замоталась, не справляешься.
Он сказал это нарочито небрежно, как о чём-то давно решённом. Это был ультиматум. Последняя попытка сломить её, заселив на их территорию главного союзника, тяжёлую артиллерию в лице Валентины Петровны.
Людмила медленно опустила журнал на стол. Она не вскипела, не закричала. Она подняла на него абсолютно спокойный, ясный взгляд. В её глазах не было ни злости, ни обиды. Там было что-то гораздо хуже — холодное, отстранённое любопытство энтомолога, разглядывающего насекомое.
— Хорошо, — сказала она тихо. Стас на мгновение опешил. Он ожидал чего угодно — криков, возражений, угроз. Но не этого простого, короткого согласия. Он уже приготовил целую речь о сыновнем долге и помощи пожилой матери, но она оказалась не нужна.
— Что, хорошо? — переспросил он, не веря своим ушам.
— Пусть приезжает, — повторила Людмила тем же ровным голосом. Она встала из-за стола, подошла к нему и посмотрела прямо в глаза. Расстояние между ними было не больше полуметра, но ощущалось как пропасть. — Только нужно прояснить несколько моментов, Станислав. Чтобы потом не было недоразумений.
Она впервые за долгое время назвала его полным именем, и это прозвучало как удар хлыста.
— Твоя мама приезжает в гости. К тебе. Не к нам. Поэтому спать она будет в этой комнате, — она кивнула в сторону гостиной. — Вместе с тобой. Диван раскладывается. Думаю, вы поместитесь. Ваша супружеская спальня теперь там. Он смотрел на неё, и лицо его медленно каменело. Он открыл рот, чтобы возразить, но она продолжила, не давая ему вставить ни слова, её голос был режущим, как скальпель. — Готовить вы будете на плите. Я свою мультиварку и микроволновку забираю к себе в комнату. Продукты будете покупать сами и хранить их на двух нижних полках холодильника. Верхние — мои. Посудой будете пользоваться своей. Можешь забрать тот сервиз, который она нам дарила на свадьбу. Он как раз для такого случая. Ванная и туалет — в порядке общей очереди. График уборки составим дополнительно.
Она сделала паузу, давая ему осознать сказанное. До него доходило медленно, как до оглушённого. Он смотрел на неё и не узнавал. Это была не его Люда. Это была чужая, жёсткая женщина, которая сейчас методично, кирпичик за кирпичиком, разбирала их мир.
— Ты… ты что такое говоришь? — прохрипел он.
— Я говорю то, что ты так хотел услышать, Стас. Ты ведь этого добивался? Ты хотел, чтобы в твоей жизни было больше мамы? Пожалуйста. Наслаждайся. Ты выиграл. Она будет готовить тебе борщи, гладить твои рубашки и рассказывать, какая у тебя замечательная жизнь. А я… я больше не твоя жена. Я соседка. Которая, по счастливому совпадению, является единственной владелицей этой квартиры. Ты ведь помнишь, как твоя мама любит напоминать, что я вышла за тебя только из-за неё? Так вот, она была права. Только не за тебя. А за квартиру. И теперь я прошу моего квартиранта соблюдать правила общежития.
Она развернулась и пошла в спальню. Он остался стоять посреди кухни, абсолютно раздавленный. Он хотел победить, а в итоге оказался в ловушке. Он получил то, чего требовал, но цена оказалась непомерной. Он сам, своими руками, превратил свой дом в коммуналку, а свою жену — в холодного, безжалостного коменданта этого ада. Он услышал, как в спальне щёлкнул замок. И понял, что этот звук был окончательным. Это был не конец скандала. Это был конец всего…
СТАВЬТЕ ЛАЙК 👍 ПОДПИСЫВАЙТЕСЬ НА КАНАЛ ✔✨ ПИШИТЕ КОММЕНТАРИИ ⬇⬇⬇ ЧИТАЙТЕ ДРУГИЕ МОИ РАССКАЗЫ