Арктика встречала его привычным ледяным дыханием. Самолет АН-74, прозванный «Чебурашкой» за свои нелепые боковые воздухозаборники, содрогнулся на последней порции турбулентности и тяжело приземлился на укатанную снежную полосу. Сергей открыл глаза. Он не помнил, когда заснул. Последнее, что отпечаталось в памяти — пьяный бордовый закат над Москвой, вид из окна такси, а до этого — запах яблочного шампуня Лены и сухие ладони сына, которому он, как всегда, не знал, что сказать на прощание.
Шаг за борт — и его ударило по лицу. Не холодом, нет. Температуру здесь переносить научились. Его ударила тишина. Глубокая, всепоглощающая, звонкая, как лопнувшая струна. После вечного московского гула, грохота метро, дребезжания телефона и белого шума бытовых разговоров эта тишина была физической болью. Он сделал глоток воздуха — стерильного, колючего, лишенного каких-либо запахов, кроме запаха снега и солярки.
«Добро пожаловать домой», — ехидно подумал он и тут же поймал себя на этой мысли. Домой?
Поселок «Полярная Звезда-7» был не поселением, а скорее гигантским механизмом для выживания и работы. Серые модули, похожие на металлические гробы, соединенные переходами-рукавами, утопали в сугробах по самую крышу. Над всем этим возвышались вышки, аэрологические шары и стальные конструкции буровой. Мир был монохромным: белый снег, серое небо, черные тени. Люди в одинаковых утепленных комбинезонах перемещались между объектами молча, сгорбившись, берегу тепло и слова.
Его вахта началась с планерки в тесной кабинете начальника участка, Горбунова.
— Ну что, Мохов, отдохнул? — Горбунов, краснолицый мужик с проседью в щетине, уставился на него с насмешливым сочувствием. — В тепле, на мягком, с женкой?
Сергей кивнул, стараясь не встречаться взглядом.
— Отдохнул, Виктор Петрович.
— А тут без тебя Хабарова на буровой чуть не размазало сорвавшейся трубой. Балда. Считай, тебе повезло. Смена — с двадцати до восьми. Ведомость на столе. Иди, вникай.
Работа была его спасением и его тюрьмой. Монотонный гул агрегатов, мерцание экранов с телеметрией, циклы проверок, записи в журналы. Здесь не нужно было думать. Нужно было реагировать. Здесь был простой, понятный мир: давление в норме, температура в норме, расход в норме. Красные лампочки — плохо, зеленые — хорошо. Физические законы не изменялись в зависимости от настроения. Они были постоянны. Как этот холод.
Вечером он сидел в своей каморке, в «каюте» два на два метра. Стелс-барабан ноутбука пытался проиграть какой-то фильм, но картинка постоянно замирала. Сергей закрыл крышку и уставился в стену. Он достал телефон. Две заветные палочки сети в углу экрана. Он пролистал галерею. Вот Лена смеется, зажмурившись от солнца где-то на даче в прошлом июле. Вот Сережа-младший с серьезным лицом держит свою первую тройку по математике. Вот они все вместе за завтраком на их кухне, залитой утренним светом.
Он всматривался в эти снимки, как в свидетельства другой жизни. Они казались ему чужими, постановочными. Улыбки — слишком широкими. Свет — слишком ярким. Он пытался вызвать в себе чувства, которые должен был испытывать: тоску, нежность, warmth. Но изнутри поднималась лишь пустота, густая, как арктический туман. Он был актером, изучающим роль. Роль мужа и отца.
Позвонила Лена.
— Привет, ты как? Долетел нормально? — ее голос, такой живой и знакомый, словно пробился сквозь толщу льда.
— Нормально. Устал. Здесь все как всегда.
— У нас дождь. Противный, слякотный. Сережа поссорился с Артемом из-за какой-то компьютерной игры, весь вечер ходил хмурый. А я… я по тебе соскучилась.
Последняя фраза повисла в эфирной тишине. Он знал, что должен ответить. «Я тоже». Но слова застряли в горле комом.
— Я тоже, — все же выдавил он, и это прозвучало фальшиво, как скрип несмазанной двери.
— Что-то с тобой? — ее голос сразу насторожился.
— Нет. Просто связь плохая. Устал.
Они помолчали.
— Ладно, не буду тебе мешать. Отдохни. Целую. Береги себя.
— И ты. Пока.
Он положил телефон и закрыл лицо ладонями. Давящее чувство вины смешалось с облегчением от того, что разговор закончился. Здесь, в этой ледяной клетке, ему было проще. Не нужно было изображать. Не нужно было притворяться любящим мужем, когда единственное, чего он хотел, — это остаться в одиночестве.
Прошла неделя. Две. Его «арктическая» личность, Сергей-вахтовик, набирала силу. Он стал разговорчивее с коллегами, мог в столовой подсаться к ребятам и поддержать разговор о футболе или очередной глупости от руководства. Он ловил себя на том, что шутил, и смех его был настоящим, грубоватым и легким. Здесь он был своим. Здесь его понимали с полуслова, потому что все они были звеньями одной цепи, заложниками одних и тех же обстоятельств.
Он выходил ночью на проверку, и его не пугала ни пурга, ни трескучий мороз. Он стоял, завороженный игрой полярного сияния. Зеленые и фиолетовые полотна колыхались в черном небе, словно занавес в театре какого-то неземного божества. В эти моменты он чувствовал невероятную, почти мистическую связь с этим местом. Оно было суровым, но честным. Оно не требовало от него ничего, кроме выживания. И в этой простоте была своя свобода.
А потом наступал день отлета. Снова самолет, снова тряска, и снова — резкая смена декораций.
Московская квартира обрушилась на него какофонией звуков и запахов. Шум машин за окном, голос диктора по телевизору, на который никто не смотрел, запах жареного лука, лавандового кондиционера для белья и еще десятка неуловимых ароматов, составляющих запах «дома». Он оглушал.
Лена встретила его с распростертыми объятиями. Ее объятия были жаркими, плотными. Он обнял ее в ответ, чувствуя себя нелепо, как робот, повторяющий за человеком.
— Папа приехал! — крикнула она.
Из своей комнаты вышел Сережа. Подросток, нескладный, как жеребенок. Он кивнул отцу:
— Привет.
— Привет, сын, — Сергей потянулся было обнять его, но сын сделал шаг назад, сделав вид, что поправляет носок. Ладони Сергея повисли в воздухе.
Первые дни дома всегда были самыми тяжелыми. Он натыкался на мебель, не мог привыкнуть к тому, что из крана течет горячая вода, что можно в любой момент выйти на улицу и просто пойти. Его раздражала суета, медлительность людей в метро, их бессмысленные, на его взгляд, разговоры.
Он лежал с Леной в постели, и она говорила о планах на ремонт в ванной, о родительском собрании, о том, что соседи сверху снова залили. Он слушал и кивал, но его мысли были далеко. Он видел перед собой бескрайнее белое поле и одинокую фигуру в комбинезоне на фоне буровой вышки.
— Ты меня слушаешь? — спросила Лена, приподнимаясь на локте.
— Конечно. Ремонт. Ванная. Понял.
Она вздохнула и легла на спину, уставившись в потолок.
— Сергей, ты здесь? Ты физически здесь, а тебя нет. Ты как будто оставляешь себя там, на своей вахте.
Он не нашелся что ответить. Она была права.
Однажды ночью он проснулся от крика. Тишина. Глубокая, оглушительная московская тишина за окном. Но ему почудился вой ветра. Ему показалось, что он не в мягкой постели, а в своей каюте, и за тонкой стеной бушует пурга. Сердце колотилось. Он встал, подошел к окну. Внизу текли огни машин. Мир был полон жизни, движения. Но ему было страшно. Этот мир казался ему ненастоящим, бутафорским.
Он зашел в ванную, включил свет и долго смотрел на свое отражение в зеркале. Измученное лицо, запавшие глаза. Кто этот человек? Тот, кто умеет чинить заклинивший задвижной затвор на сорокаградусном морозе? Или тот, кто должен помнить, что сыну в школу нужно купить новую форму, а жене — цветы на годовщину?
Его личность трещала по швам. Две реальности, два набора привычек, два образа мыслей не просто сменяли друг друга — они существовали параллельно, борясь за главенство. Он ловил себя на том, что за обедом мысленно рассчитывал давление в системе, глядя на тарелку супа. Или, находясь на вахте, вдруг с болезненной остротой вспоминал запах Лениных волос.
Он стал замыкаться в себе. Перестал звонить домой с вахты, ссылаясь на занятость. Дома уходил в молчание, отгораживаясь от семьи экраном ноутбука или телефоном. Он чувствовал, как Лена отдаляется, и ее отдаление причиняло боль, но эта боль была тупой, отдаленной, как будто его самого не существовало.
Кульминация наступила в его последнюю вахту. Был жуткий шторм, метель, парализовавшая все работы. Он сидел в каюте и смотрел в окно, где белая мгла поглотила мир. Зазвонил телефон. Лена.
— Сергей, — ее голос дрожал. — У нас беда. Сережа. Его сбила машина.
Мир рухнул. Не тот мир — оба. Арктический лед и московский асфальт смешались в одно месиво ужаса.
— Что? Как? — его собственный голос прозвучал хрипло.
— Он… он перебегал на красный. Он в реанимации. Сергей, ты должен приехать! Сейчас же!
Он смотрел в окно на бушующую стихию. Ни один вертолет, ни один вездеход не выдержит этого. Он в западне. В ледяной, надежной, смертельной западне.
— Я… я не могу, — прошептал он. — Пурга. Ничего не летает.
На том конце провода повисла тишина. Потом тихий, страшный голос:
— Что значит «не могу»? Это твой сын! Ты должен быть здесь! Я тут одна! Ты слышишь? Ты всегда не там, где ты нужен! Ты всегда НЕ ТАМ!
Она разорвала связь.
Он сидел, сжимая телефон в онемевших пальцах, и смотрел в белую тьму за окном. И в этот момент случилось то, чего он так боялся. Он не знал, где он. Он не понимал, что реально.
Эта комната, этот холод, этот вой ветра — были ли они настоящими? Или это галлюцинация, а на самом деле он уже в Москве, в больнице, у палаты сына, и его мозг отказывается принять реальность? А может, вся его жизнь в Москве, с Леной и Сережей, была лишь долгим, ярким сном, который снится ему в перерывах между сменами в этой ледяной пустоте? Где его дом? Где он настоящий?
Он встал и подошел к зеркалу, висевшему над умывальником. В тусклом свете лампы он видел свое лицо — изможденное, обветренное, с щетиной и дикими глазами. Он приблизился вплотную, почти уткнувшись носом в холодное стекло.
— Кто ты? — прошептал он своему отражению.
Отражение молчало. Оно просто смотрело на него из другого мира. Из той реальности, которая, возможно, и была единственно настоящей.
Он просидел так несколько часов, пока шторм не начал стихать. Потом пришло сообщение от Лены: «Врачи говорят, стабильно тяжело, но жив. Очнулся. Спросил про тебя».
Он выдохнул. Слезы, горячие и соленые, покатились по его щекам. Это была первая настоящая эмоция за долгие месяцы. Боль. Жгучая, невыносимая боль, которая связала воедино двух разрозненных Сергеев.
Он понял, что неважно, какая из жизней настоящая. Важно, что в обеих есть боль и есть любовь. И, возможно, его настоящий дом — это не место на карте, а тонкая, хрупкая нить, протянутая сквозь пургу и городской шум, соединяющая его с теми, кому он нужен. Даже если он сам уже не знал, кто он и где его я. Он был там, где болело. А болело везде.