В своей книге «Язык есть Бог: Заметки об Иосифе Бродском» шведский славист и друг Бродского Бенгт Янгфельдт пишет, что Бродского привлекала

В своей книге «Язык есть Бог: Заметки об Иосифе Бродском» шведский славист и друг Бродского Бенгт Янгфельдт пишет, что Бродского привлекала идея сурового и отсутствующего Бога — Deus absconditus. Мысль о том, что Бог действует «произвольно» и в конечном итоге равнодушен к судьбе человечества, не вызывает в нем негодования или чувства несправедливости; напротив, в таком положении вещей кроется глубокий смысл, так как ответственность переносится исключительно на человека. Далекий и равнодушный Бог, по словам Бродского, — это Бог Ветхого Завета — книги, в которой он находил больше метафизических глубин, чем в Новом Завете с его человекоподобным божеством, оперирующим человеческими этическими категориями:

«…я, конечно, Новому Завету предпочитаю Ветхий. То есть метафизический горизонт, или метафизическая интенсивность Ветхого Завета, на мой взгляд, куда выше, чем метафизика Нового. Идея грандиознее, идея верховного существа, которое не оперирует на основании этических, то есть человеческих, категорий, а исходит из собственной воли, в основе которой лежит произвол, то есть „God is arbitrary“».

На этой позиции Бродский настаивал в одном из интервью:

«Христа недостаточно, Фрейда недостаточно, Маркса недостаточно, как недостаточно экзистенциализма или Будды. Все это лишь пути оправдания Холокоста, а не его предотвращения. Чтобы предотвратить его, у человечества нет ничего, кроме десяти заповедей, хотите этого или нет».

Конечно, нужно иметь в виду, что Тора представляла для него только философский текст. Он практически не был знаком с еврейской традицией, талмудическими комментариями, живой практикой иудаизма или же представлениями о милосердном Творце, способном изменить жесткое решение, если человек искренне раскается, — чем объясняется важность для еврейской литургии, особенно в Рош-ха-шана, перечисления тринадцати атрибутов милости Всевышнего. Но как бы ни было поверхностно знакомство Бродского с иудаизмом, его вышеприведенные высказывания идут вразрез с распространенным мнением о его близости к христианству. Называя Бродского «поэтом для нашего времени», Полухина определяла «наше время» как постхристианскую эру. Бродский, по ее словам, формулировал «христианские идеи в современном русском языке, который забыл, как они звучат и как они пишутся».Конечно, в стихах Бродского немало христианской образности, и на протяжении ряда лет он писал сезонные «рождественские стихи». И все-таки христианство было для него скорее культурной, чем религиозной аффилиацией: он видел в нем основы западной (и русской) цивилизации, с которой он настойчиво идентифицировался. Кроме того, христианство для интеллигенции его поколения, включая еврейскую интеллигенцию, представляло собой альтернативу советскому режиму. Позднее, в эмиграции, Бродский резко высказывался об угрозе, которую представляет для христианской цивилизации ислам, но и в данном случае он определял свою позицию в терминах культуры — поводом была кампания 1989 года в защиту Салмана Рушди, против которого аятоллой Хомейни была объявлена фетва. Но как духовная система христианство, видимо, не удовлетворяло Бродского ни своими «метафизическими» прозрениями, ни этикой, строящейся на ритуальном всепрощении.

Мария Рубинс