Тихий свет падает на пол мастерской. В углу – стопка холстов, в воздухе – запах акрила и благовоний. Здесь Маду работает одна. «У меня так устроено: я люблю работать в тотальном одиночестве», – говорит она и оглядывает пространство, которое скорее похоже на кабинет, чем на студию. Это ее территория и одновременно – окно в собственные память, интуицию, размышление. Для нее живопись – не форма и не концепт. Это, как она говорит, «что-то между словами, между всех разговоров».
В своих работах она ищет состояние, в котором можно быть честной, открытой, настоящей. «Я даю полную свободу тому, что может произойти», – объясняет она. Но в этой свободе нет хаоса. Есть внутренняя дисциплина, которой позавидовал бы любой офисный сотрудник: списки, календарь, структура. «Если я перестаю все это фиксировать, я превращаюсь в лужу. У меня все горит, все летит».
Маду – художница, воспитанная не только цветом, но и словом. Первая страсть пришла в 14 лет, от сочинений и дневников
«Меня что-то цепляет в человеке, в явлении, и я хочу это раскопать, пропустить через себя и выдать продукт», – вспоминает она. Это не была журналистика в привычном смысле, но именно через нее она впервые всерьез попробовала работать с реальностью.
Позже она поступила на журфак, где быстро поняла: «Мне было интереснее другое – работа, процесс, люди. Я писала сценарии, вела дневники, снимала. Мне нужно было движение». Этот интерес к наблюдению перетек в фотографию, а затем – в живопись. И даже сейчас она уверена: «Я не создаю, я соединяю».
Живопись появилась, когда ей стало тесно в рамках документального взгляда
«Я раньше очень много снимала, у меня была студия. Мы делали одежду, кино, болтались с художниками. А потом я просто поняла: хочу дальше идти». Первое творческое пространство Маду получила в 19: нашла помещение, составила бизнес-план, пришла к отцу – и открыла студию.
Тогда она еще не знала, что станет художницей. Пространство как будто само подтолкнуло к этому. Маду жила среди дизайнеров, фотографов, ювелиров. Простое соседство переросло в комьюнити: «Это дало реализацию всем моим друзьям. Мы делали все: одежду, кино, арт. Работали в вайбе Бертолуччи – настоящая маленькая семья».
Поначалу она печатала фотографии, дорисовывала их, сканировала, снова печатала. Это были небольшие фотопроекты, но за ними постепенно проступала новая форма высказывания – холст: «С холстом – это уже изобретение. Другая история. Я долго работала с фотографией: документально, через наблюдение. А тут ты приходишь, и из тебя льется».
В ее картинах нет намеренного поиска «стиля». Они – результат жизни и наблюдения. «У каждой моей работы есть концепт, но одновременно они похожи. Есть белая нить, но каждая – про разные истории».
Маду не пытается контролировать, как зритель воспримет ее работы: «Я с этим смирилась. Это не то, на что можно положиться. Единственное, что я могу контролировать – это чистоту своего намерения. С каким вайбом я подошла, с каким умом».
Для нее важно, чтобы в холсте не было фальши, подыгрывания трендам или ожиданиям. «Иногда я чувствую: работа получилась просто красивая. Ну и что? Красота – это пять секунд влияния образов. Настоящее – оно между».
От хаоса – к структуре. От импровизации – к вниманию
В работе Маду совмещает импульс и дисциплину. Ее процесс начинается с размышлений: она пишет, делает майндмэпы, анализирует. Только после этого – холст.
«Медитации, анализ, мысли, записанные в дневниках – все это предварительные практики. Холст – это уже результат, выплеск».
Она называет себя экспрессивной. Работает быстро, в моменте. Но импровизация уравновешена четкой системой: списки, Google-календарь, рабочие режимы. «Если ты хоть немного летящий человек, но умеешь себя организовать, у тебя будет успех. А если не умеешь – это просто непрофессионализм».
Такой подход – не про контроль, а про уважение к себе и своему делу. Потому что иначе, говорит она, легко скатиться в тревогу и самокритику: «Мой ум очень склонен к обесцениванию. Я часто забываю, что у меня все получается, и начинаю сомневаться в себе. Тогда важно просто вспомнить, что ты уже сделал – и продолжать».
Иногда ее вытаскивает интеллектуальное усилие. Например, философские тексты Бориса Гройса. Иногда – физическая практика. Иногда – слова близких: «Я точно знаю, что из любви существовать легче. Из любви – к себе, к делу, к другим».
«Это мой бэкграунд. Он мешает – и помогает»: Маду о Дагестане, идентичности и «Кибергорянке»
Маду выросла в Москве, но ее семейная история – из Дагестана. Родители – дагестанцы, сама она – единственная дочь в семье врачей, экономистов, юристов. Художников рядом не было, и тем ярче ее путь.
«Я такая – я вам всех заменю», – говорит она. А потом добавляет: «Сначала ты протестуешь, а потом вдруг искренне любишь это. И теперь хочешь, чтобы папа сказал: «Да, Мади, это реально классная работа».
Такой момент действительно наступил, когда ее отец увидел работу «Кибергорянка» – объемную пластическую метафору, в которой Маду соединила личную историю, память рода и художественное чутье. Женский образ, отпечатавшийся в горном рельефе, стал гиперфигурой, стойкой и одновременно уязвимой.
«Работа получилась как 3D-слепок с горы. Как будто бы на скале отпечатался лик женщины, которая держит эту республику», – рассказывает Маду. Создание работы совпало с личной утратой: умерла близкая родственница художницы. Маду уехала в горы на соболезнования – и там, среди родни, разговоров и наблюдений, «Кибергорянка» приобрела новые смыслы.
«Я познакомилась с другими родственницами. Одна говорит: «Я занимаюсь керамикой», – вспоминает Маду. – И я понимаю: если бы она была в Москве и попала бы в правильный круг, она уже была бы известной художницей. А там – очень много условностей. Багов. Системных сбоев».
Это ощущение повседневных алгоритмов и культурных барьеров стало фундаментом работы. «Я много думала тогда про автоматизацию. Читала Беньямина. Про то, как часто кавказские женщины живут по сценариям. Как будто программа. Отсюда и «кибер».
Она называет это «материнской платой» – сетью связей, импульсов, историй, в которой каждый элемент ограничен, но при этом дает другому энергию. Район, семья, народ – все живет «друг об друга». Но есть и выходы из шаблонов, если чувствовать, куда идти.
Для Маду это всегда процесс соединения. «Я не хочу приезжать и говорить: «Сейчас я вам тут все построю и объясню». Я просто та, кто наблюдает. И соединяет».
Она осторожна в этих темах. Волнуется, чтобы не занять сверху позицию, не сыграть роль «просвещенной».
В ее родовом селе Телетль, в Шамильском районе, до сих пор стоит дом предков. С резными дверями и номерами времен империи. Она мечтает туда вернуться – не просто как в прошлое, а как в точку опоры. «Очень хочу пожить и поработать в Дагестане. Думаю, к этому все придет. Мы сейчас в Армении строим резиденцию. Потом, наверное, сделаем и в горах».
«Чтобы быть живой, надо не бояться»
Маду не боится ошибок. Раньше боялась – стремилась к идеальной картинке, старалась не оступиться. Теперь уверена: только в ошибке проявляется настоящая живость. «Неуспех дает больше, чем успех. Он – про рост, про честность. А я хочу быть живой».
Для нее живопись – это не инструмент самопрезентации и не гонка за актуальностью. Это синтез слов, состояний, образов, корней. Она часто повторяет: «Я не создаю, я соединяю». В этом ее кредо и ее стиль – будто бы сращивание всех противоречий в один живой, пульсирующий язык.
Маду признается: ее мышление диалектично. Она не строит свою практику на протесте, но понимает, как он может работать. Для художника это важно, но недостаточно: «Протест – это импульс. А дальше начинается смысл».
Сегодня ее больше всего интересует тема цикличности, непостоянства, внутреннего движения. Сейчас Маду живет в процессе. У нее нет менеджера, нет галереи, выстраивающей миф. Но есть внутренняя готовность – и интуиция, которой она доверяет: «Я хочу увидеть свой масштаб. Хочу знать, что мои смыслы могут быть важными. Почему я не могу быть такой, как Кусама или Абрамович? Я хотя бы попробую. Главное – не обламываться заранее».