Руки у меня, слава богу, из плеч растут. В нашем селе, да и в соседних, меня все знают как Семёна-мастера. Где проводку кинуть, где крышу подлатать, где печку переложить — это всё ко мне. Я не пью, работаю на совесть, лишнего не беру. Потому и заказы есть всегда, хоть и перебиваюсь с одного на другой. Жизнь у меня простая, понятная. Есть задача, есть инструмент, есть результат. Всё, что в эту схему не укладывается, я стараюсь обходить стороной. До недавнего времени получалось.
Позвонил мне в начале осени один дед, Петрович, с хутора Кривая Балка. Слыхал я про тот хутор — глушь непролазная, в стороне от трассы, у самого леса. Говорит, мазанка ему от матери досталась, совсем разваливается, а продать хочет. Надо бы подшаманить: стены подмазать, крыльцо новое сладить, да ставни поправить. Деньги обещал хорошие, даже аванс на карту кинул. Я прикинул — работы на два дня, не больше. Согласился.
Приехал я туда на своем стареньком «Москвиче», и сразу мне место не понравилось. Кривая Балка — это не деревня даже, а так, название. Одна улица, кривая, как змея, и по обе стороны десяток хат, большинство — с заколоченными окнами. Бурьян по пояс, яблони-дички, тишина такая, что в ушах звенит. Только в паре домов жизнь теплилась — дымок из трубы да герань на окне. Старики свой век доживают.
Петрович встретил меня у своей мазанки. Сам — сухой, жилистый, смотрит устало, будто не спал неделю. Дом и впрямь требовал хозяйской руки: стены в трещинах, крыльцо подгнило.
— Работы тут, Семён, на два дня, — проскрипел он, — Я в райцентр поеду, к дочке, там и заночую. А ты тут располагайся, в доме все есть. Только вот… — он замялся, пожевал губами. — Ты мужик городской почти, в сказки не веришь, поди?
— В сказки не верю, Петрович, в инструмент верю, — усмехнулся я.
— И то верно, — кивнул он. — Но ты все ж таки послухай старого. Место тут… с особенностями. Как стемнеет, в доме запирайся. Ставни на все окна закрой, наглухо, на щеколды. Перед порогом, — он протянул мне увесистый пакет с солью, — вот так, дорожку сыпани, от края до края. И главное, Семён, — он вцепился мне в рукав своей костлявой рукой, — после десяти вечера дверь не открывай. Ни в какую. Хоть я сам стучать буду, хоть голосом моим звать — не открывай. Понял?
Я смотрел на него и думал, что дед, видать, тронулся умом от одиночества. Но спорить не стал, кивнул. Хозяин — барин.
— Понял, Петрович. Всё сделаю. Соль от нечисти, ставни от сквозняка.
Он как-то странно на меня посмотрел, вздохнул тяжело и, не прощаясь, побрел к своему мотоциклу с коляской.
Я принялся за работу. День пролетел незаметно. Я укрепил крыльцо, зачистил и подготовил стены. Работалось легко, на свежем воздухе. Но чем ниже опускалось солнце, тем неуютнее мне становилось. Тишина из спокойной и умиротворяющей превратилась в давящую, зловещую. Лес, стоявший темной стеной в сотне метров от дома, казался живым существом, которое наблюдало за мной.
Когда сумерки стали совсем густыми, я закончил. Убрал инструмент, затопил печь. Вспомнил наказ Петровича. Чувствуя себя полным дураком, я взял пакет с солью и насыпал жирную белую полосу перед порогом. Потом обошел дом, плотно закрыл все ставни, задвинул тяжелые деревянные щеколды. Последним запер на засов входную дверь. Дом превратился в маленький, глухой ящик. Стало душно и тесно.
Я поужинал при свете лампочки, почитал старую газету и попытался уснуть. Но сон не шел. Каждый звук в старом доме казался оглушительным: треск остывающей печи, шорох мыши под полом, завывание ветра в трубе. Я лежал и думал, что зря согласился. Надо было в машине спать.
Ровно в десять вечера все посторонние звуки прекратились.
Наступила абсолютная, неестественная тишина. Та самая, от которой закладывает уши. Я сел на кровати, сердце заколотилось. И в этой мертвой тишине я услышал, как снаружи, у самой двери, кто-то скребется. Не собака, не кошка. Скреблись медленно, методично, словно длинным ногтем по дереву.
Я замер, боясь дышать. Скрежет прекратился. А потом раздался голос. Голос Петровича, точь-в-точь.
— Семён! Семё-ён, открой! Я котелок свой забыл, старый, чугунный, мать еще готовила… Пусти, заберу да поеду.
Кровь застыла у меня в жилах. Я своими глазами видел, как Петрович уехал днем. Он никак не мог вернуться. Я молчал, вцепившись в одеяло.
— Семён, что ж ты не отвечаешь? Нехорошо это, хозяина на порог не пускать, — голос стал обиженным, плаксивым. Я молчал.
Пауза. А потом с той стороны двери раздался тихий, утробный смешок. И все стихло.
Я сидел на кровати минут двадцать, не двигаясь. Фух, пронесло. Точно, дед не в себе, решил меня разыграть. Или алкаш какой местный шатается. Я уже почти успокоился, как вдруг услышал новый звук. Скрежет раздался теперь у окна, по деревянной ставне. Будто кто-то водил по ней чем-то длинным и твердым.
И вот тут я совершил самую страшную ошибку в своей жизни. Любопытство пересилило страх. Я тихо встал, подошел к окну. Ставни были старые, рассохшиеся, и между досками была тоненькая, с палец толщиной, щель. Я припал к ней одним глазом, желая увидеть, кто же там снаружи.
Лучше бы я ослеп в тот момент.
За окном, в бледном свете луны, стояло оно. Прямо перед окном, в двух шагах. Оно было бледным, раздувшимся, как утопленник, которого только что вытащили из воды. Голое, толстое тело лоснилось в лунном свете. Голова была одна, круглая, а лицо… Господи, это было не лицо, а месиво из нарывов, прыщей и гнойников, из которых сочилась какая-то дрянь. И сквозь это месиво на меня смотрели два маленьких, черных, абсолютно разумных глаза. Рот его был растянут в широкой, безумной улыбке, обнажая ряд гнилых, желтых зубов.
Оно знало, что я смотрю. Оно смотрело точно в щель, прямо мне в глаз.
Я оцепенел, не в силах оторваться. Я чувствовал, как мой разум трещит по швам, отказываясь принимать то, что видят мои глаза. А оно, не переставая улыбаться, медленно подняло руку. Рука была такой же опухшей, как и все тело, но пальцы… пальцы были невероятно длинными, толстыми, как сардельки, и заканчивались грязными, обломанными ногтями.
И оно помахало мне. Медленно так, издевательски. Мол, «привет, я знаю, что ты там».
В этот момент мой мир рухнул. Я не закричал. Я не мог. Звук застрял где-то в груди, превратившись в беззвучный хрип. Я отшатнулся от окна, споткнулся и рухнул на пол. Меня затрясло так, что зубы выбивали дробь. Я забился в самый дальний угол, под иконы, и обхватил голову руками. Я слышал, как оно ходит вокруг дома, как скребется в стены, как что-то бормочет своим мерзким, булькающим голосом. Я ничего не соображал. В голове билась одна мысль: «Этого не может быть, этого не может быть, этого не может быть…»
Я не знаю, сколько я так просидел. Час, два, вечность. Я молился всем богам, которых знал и не знал. Я вспоминал лицо матери, дочки, жены… всех, кого любил. Я прощался с жизнью. Мне казалось, что я уже сошел с ума.
Рассвет я встретил в том же углу, обессиленный и пустой. С первыми лучами солнца все звуки снаружи прекратились. Я дождался, пока солнце не начало припекать, и только тогда решился подойти к двери. Дрожащими руками отодвинул засов, вышел на крыльцо.
Дорожка соли была нетронута, кроме одного места. Прямо посередине была широкая, с полметра, проплешина, словно кто-то аккуратно смел соль в сторону.
Я не стал завтракать. Не стал убирать инструмент. Собрал рюкзак, закинул в машину самое ценное и, не оглядываясь, завел свой «Москвич». Я ехал, не разбирая дороги, пока не вырвался из этой проклятой Кривой Балки на трассу. Только там я остановился у обочины и посмотрел на себя в зеркало заднего вида. Из зеркала на меня смотрел седой, измученный старик с безумными глазами. А ведь еще вчера я был сорокатрехлетним здоровым мужиком.
Вернувшись в свое село, я первым делом напился. До беспамятства. А на следующий день нашел номер Петровича и позвонил. Связь тут была.
— Алло, Петрович? Это Семён, — сказал я в трубку. Голос был чужой, дребезжащий.
— А, Семён… — в трубке помолчали. — Живой, значит.
— Живой, — подтвердил я. — Работать я там не буду. Инструмент потом заберу, как-нибудь днем.
В трубке снова помолчали, а потом раздался тяжелый вздох.
— Я так и думал. Деньги за один день я тебе переведу. Ну, бывай, Семён. И это… Ты зла не держи. И никому не рассказывай. Все равно не поверят.
Он повесил трубку. А я стоял и смотрел на свои руки, которые все еще тряслись. Я до сих пор не знаю, что это было. Но теперь я знаю точно: есть задачи, для которых нет инструмента. И есть двери, которые никогда, ни за что на свете нельзя открывать.
Так же вы можете подписаться на мой Рутуб канал: https://rutube.ru/u/dmitryray/
Или поддержать меня на Бусти: https://boosty.to/dmitry_ray
#мистика #страшные_истории #ужасы #крипипаста