Лучи осеннего солнца, густые и тягучие, как мед, пробивались сквозь кружевные занавески, пыля золотом в тихой комнате. В воздухе витали два запаха, смешавшиеся в один уютный клубок: сладковатый дух спелых яблок из пирога и острый, согревающий аромат жареной курицы с чесноком. В квартире царила та особая, предпраздничная суета, которая сама по себе уже является праздником.
Марина Ивановна, женщина лет шестидесяти с еще не угасшим в глазах огоньком, аккуратной горочкой выкладывала на тарелку дрожжевые пирожки с капустой. Ее движения были отработаны десятилетиями семейных воскресений — точные, экономные, наполненные смыслом. Она на секунду остановилась, прислушиваясь к равномерному постукиванию ножа из гостиной. Это работал Виктор.
Виктор Петрович, ее муж, с важным и сосредоточенным видом накрывал на стол. Он расстилал на обеденном столе свежую, накрахмаленную до хруста скатерть, тщательно расставлял тарелки с синим незабудковым узором, известные только им двоим. Этот сервиз был немым свидетелем всех их семейных торжеств — и больших, и малых.
— Виктор, ты салат «Оливье» не забудь поставить поближе, — голос Марины прозвучал из кухни, прерывая монотонный стук ножа. — Иришка его так любит, всегда первым делом к нему тянется.
— Не забуду, не забуду, — отозвался мужчина, заглядывая в холодильник. — И сметану для борща отдельно поставил. Как учили.
Они переглянулись, и в их взгляде мелькнуло общее, давно сложившееся понимание. Сегодня приедут дети. Все трое. А главное — внуки. Их маленькая квартира, обычно такая тихая, наполнится гомоном, топотом детских ног, смехом и жизнью. Ради этого и стоило суетиться с самого утра.
— Думаю, Светлана с Олегом первые подъедут, — размышляла вслух Марина, вытирая руки о фартук. — У них всегда все по минутам расписано. Деловые люди.
— А Лешенька, как всегда, в последний момент, — усмехнулся Виктор, поправляя вилку. — Вечный спешащий. Но зато с гостинцами для внуков. Ни разу не приехал с пустыми руками.
— Главное, чтобы все здоровы были и приехали, — отрезала Марина, и в голосе ее прозвучала та материнская нота, что не оставляла места для возражений.
Она подошла к окну, отодвинула занавеску. Во двор уже начали возвращаться машины, и она всматривалась в каждую, пытаясь угадать знакомый силуэт дочериной иномарки. В такие моменты она чувствовала себя по-настоящему счастливой. Вся ее жизнь, все труды и тревоги обретали смысл в ожидании этого шумного, беспокойного, но такого родного сборища.
Вернувшись на кухню, она принялась резать зелень для салата, и мысли ее сами собой потекли к младшей дочери.
— Знаешь, — снова начала она, обращаясь к Виктору, — я вчера звонила Ирине. Говорит, ремонт в прихожей почти закончили. Шкаф купили тот самый, что она хотела. Рада, как ребенок.
Виктор кивнул, продолжая свое дело.
— Молодцы. Надо помогать детям, пока мы есть. Мы-то с тобой с нуля начинали, с общежития. Пусть у них будет полегче.
Они помолчали, каждый погруженный в свои воспоминания. О том, как сами когда-то начинали, о первых трудностях, о том, как копили на эту самую квартиру. Теперь они могли помочь детям, и это наполняло их сердца тихой, спокойной гордостью.
Вдруг резко зазвонил домашний телефон. Виктор, стоявший ближе, снял трубку.
— Алло? — его лицо сразу просияло. — Светочка! Здравствуй, дочка. Мы вас заждались уже.
Он помолчал, слушая, и его улыбка понемногу стала угасать, сменяясь легким недоумением.
— Да, да, все уже почти готово. А что? — Он взглянул на Марину, которая тоже насторожилась. — Понятно. Хорошо. Ждем.
Он медленно положил трубку на рычаг аппарата.
— Ну что? — спросила Марина, считывая странное выражение на его лице.
— Светлана, — сказал Виктор, задумчиво глядя в пространство. — Говорит, что подъедут через полчаса. И что им нужно… кое-что важное обсудить.
— Обсудить? Что такое? С работой что ли проблемы? — встревожилась Марина.
— Не сказала. Голос какой-то… деловой. Чужой. — Он вздохнул и потрогал рукой салатник с «Оливье», будто проверяя, на месте ли он. — Ладно, не будем загадывать. Приедут — узнаем.
Но в воздухе, еще недавно таком легком и праздничном, повисла неуловимая, тревожная струнка. И Марина невольно посмотрела на накрытый стол — такой красивый и хрупкий — с каким-то смутным предчувствием.
Тридцать минут ожидания растянулись в тягучем, липком молчании. Предпраздничная суета разом испарилась, оставив после себя лишь гулкую тишину, в которой слишком громко отдавался каждый щелчок настенных часов. Марина не находила себе места. Она то поправляла уже идеально стоящие тарелки, то бесцельно переставляла салатники, а потом замерла у окна, вглядываясь в подернутый осенней дымкой двор.
Виктор сидел в своем кресле, пытаясь уткнуться в газету, но взгляд его скользил по строкам, не цепляя смысла. Тревожное предчувствие, поселившееся после того звонка, густело с каждой минутой.
— Может, работа у нее? Неприятности какие? — тихо, больше сама для себя, проговорила Марина.
— Узнаем, — коротко бросил Виктор, откладывая газету. — Не надо заранее накручивать.
Вдруг в подъезде хлопнула тяжелая металлическая дверь, послышались быстрые, уверенные шаги по лестнице. Сердце Марины ёкнуло, но радости в этом толчке уже не было — одна настороженность.
Дверь открылась без предварительного звонка, с тем властным щелчком, что сразу задавал тон. На пороге стояла Светлана. Высокая, подтянутая, в дорогом строгом пальто, с безупречной укладкой. Ее лицо было лишено улыбки, взгляд холодный и собранный. Рядом высился ее муж Олег, его плотная фигура в добротной куртке почти целиком заполнила проем. В руках он сжимал вместительный кожаный портфель, и он смотрелся здесь, в уютном коридоре, чужеродным и угрожающим предметом.
— Здравствуйте, — сухо кивнула Светлана, позволяя матери помочь себе снять пальто, но не глядя на нее.
— Проходите, проходите, стол уже накрыт, — засуетилась Марина, пытаясь вернуть в голос теплоту.
Светлана прошла в гостиную, окинула взглядом стол, ломящийся от яств, и опустилась на диван, как на рабочее совещание. Олег последовал за ней, положил портфель на колени и расстегнул замки с тихими, но отчетливыми щелчками.
— Ирина где? — спросил Виктор, оставаясь в своем кресле. — Ребята с ней?
— Подъедут. Мы сначала, — ответил Олег, его голос был ровным, без эмоций.
Воцарилась неловкая пауза. Было ясно, что обычные в таких случаях расспросы о делах, о здоровье, о внуках — сейчас неуместны. Воздух наполнился невысказанным напряжением.
— Ну, так в чем дело, Света? Что за срочное обсуждение? — не выдержал Виктор, его голос прозвучал чуть резче, чем он хотел.
Светлана выпрямила спину, сложила руки на коленях.
— Мы тут с Олегом подумали, — начала она, глядя куда-то в пространство между родителями, — и решили, что назрела необходимость обсудить один важный вопрос. Вопрос справедливости.
Марина невольно прижала ладони к фартуку.
— Какой еще справедливости? — тихо спросила она.
— Жилищный, — четко вставил Олег, открывая портфель. — У вас здесь квартира, большая, трехкомнатная. После вас она, по закону, должна будет поделиться между нами троими.
— Олег, что ты за речи ведешь? — Виктор нахмурился. — Мы еще, слава Богу, живы.
— Я о будущем, Виктор Петрович. Но есть и настоящее, — Олег вынул из портфеля аккуратную папку и положил ее на стол. — Мы проанализировали вашу финансовую помощь детям за последние годы. Картина получается неравномерной. Очень.
Светлана подхватила, и в ее голосе зазвучали давно копившиеся, затаенные ноты.
— Вы постоянно помогаете Ирине. Постоянно! То на ремонт, то на машину, то еще на что-то. Получается, что вы вкладываетесь в ее благополучие, в ее имущество, а наши с Олегом дети, ваши внуки, остаются в стороне. Это несправедливо.
Марина остолбенела. Она смотрела на дочь, на ее поджатые губы, на холодные, расчетливые глаза, и не могла поверить.
— Света, мы же и вам помогаем! — вырвалось у нее. — И на отпуск, и когда вы машину меняли...
— Это мелочи! — резко оборвала Светлана. — А Ирине вы подарили целую квартиру!
В этот момент дверь снова открылась. На пороге, запыхавшись, стояла Ирина. На ее лице застыла растерянная улыбка, которая тут же исчезла, когда она увидела суровые лица сестры и зятя, бледность матери и подавленную ярость в позе отца.
— Здравствуйте... все, — тихо сказала она. — А где же дети?
— Детей сегодня нет, — отчеканила Светлана. — Мы здесь для серьезного разговора. Как раз о твоей новой квартире.
Ирина замерла, словно вкопанная. Ее взгляд метнулся к родителям, ища поддержки, но потом опустился в пол. Она молча прошла и села на краешек стула, как провинившаяся школьница.
Марина смотрела то на одну дочь, то на другую. Она видела, как Виктор медленно, с усилием поднимается с кресла, опираясь на подлокотники. Его лицо стало землистым.
И тут из ее груди вырвался крик, рожденный отчаянием и болью, крик, который перевернул все с ног на голову, уничтожив прошлое и разбив вдребезги настоящее.
— Что вы ко мне-то приперлись?! У вас же есть любимая дочь, которой вы квартиру подарили!
Эти слова повисли в воздухе, острые и тяжелые, как осколки стекла. И для каждого в комнате они прозвучали по-своему. Для Светланы — как обвинение. Для Ирины — как удар. Для Виктора — как приговор. А для самой Марины — как горькое, страшное прозрение.
Воздух в гостиной стал густым и тяжёлым, будто перед грозой. Последние слова Марины повисли в комнате, отрезав путь к отступлению. Казалось, даже часы на стене замедлили свой ход.
Светлана, на которую был направлен этот отчаянный крик, не смутилась ни на секунду. Наоборот, её лицо, искажённое холодной усмешкой, выражало почти удовлетворение.
– Вот именно, мама! – её голос прозвучал резко и громко. – Именно что «приперлись»! Потому что по-хорошему, по-семейному, до вас достучаться невозможно. Вы закрыли глаза и уши и видите только её одну!
Олег, как по команде, открыл папку. Его движения были выверенными, механическими. Он разложил на столе, прямо поверх скатерти с незабудками, несколько листов с распечатками таблиц и графиков.
– Мы не с потолка это взяли, – произнёс он, обращаясь больше к Виктору, как к мужчине, который должен понять логику цифр. – Мы провели анализ. За последние пять лет общий объём финансовой помощи, оказанной вами Ирине, включая крупные суммы на первоначальный взнос по ипотеке и последующие вливания на ремонт, составляет более двух миллионов семисот тысяч рублей.
От этих сухих, оглушительных цифр у Марины подкосились ноги. Она медленно опустилась на стул. Её мир, состоявший из заботы о пирогах и внуках, рушился под грузом чужой, бездушной арифметики.
– Что ты такое говоришь, Олег? – прошептала она. – Мы просто помогали детям… как могли…
– Помогали неравномерно! – парировала Светлана. – Моей семье вы выделили на отдых триста тысяч три года назад. И всё. Всё остальное – ушло ей. Получается, вы вложили огромные средства в актив одной дочери, тем самым нарушив баланс справедливости между нами. Нас трое детей. Значит, и помощь должна делиться на троих.
Ирина, до сих пор сидевшая, сгорбившись и молчавшая, подняла на сестру испуганные, полные слёз глаза.
– Света, да как ты можешь? Это же не я просила! Родители сами… они видели, как нам тяжело…
– А нам не тяжело? – Светлана встала, её фигура казалась сейчас огромной и грозной. – Мы с Олегом всего добивались сами! Не жалуясь, не выпрашивая! И что в итоге? Ты получила от родителей квартиру, а мы – ничего!
– Это неправда! – крикнула Ирина, и голос её сорвался. – Вы же прекрасно живете! У вас большая машина, вы каждый год за границу летаете!
– Это результаты нашего труда, а не родительской щедрости! – отрезал Олег, стукнув ладонью по таблицам. – А здесь речь идёт о безвозмездной финансовой поддержке, которая создаёт неравенство между наследниками. С юридической точки зрения, эти средства можно рассматривать как неосновательное обогащение одной наследницы за счёт долей других.
От этого казённого словосочетания «неосновательное обогащение» Виктора, наконец, будто током ударило. Он всё это время молчал, не в силах поверить в происходящее. Его лицо из землистого стало багровым.
– Ты что, угрожаешь нам, Олег? Судом? – его голос дрожал от сдерживаемой ярости. – В моём же доме?!
– Я не угрожаю, Виктор Петрович. Я информирую, – поправил его Олег, не моргнув глазом. – Мы предлагаем цивилизованный путь решения проблемы. Чтобы восстановить справедливость, мы просим вас оформить дарственную на эту квартиру на нас. Таким образом, имущество останется в семье, но баланс будет восстановлен.
В комнате воцарилась оглушительная тишина. Словно все звуки мира поглотила чудовищность только что произнесённой фразы. Марина с ужасом смотрела на зятя, не веря своим ушам.
Ирина заговорила, её шёпот был полон отчаяния.
– Вы… вы хотите оставить родителей без крыши над головой? Это же их дом!
– Никто их не выгоняет! – раздражённо бросила Светлана. – Они будут здесь жить. Мы просто станем собственниками. Это чистая формальность, чтобы обеспечить равенство.
– Формальность? – Виктор медленно поднялся с кресла. Вся его мощная, немного сгорбленная фигура выражала теперь не усталость, а грозную, нарастающую силу. – Ты называешь формальностью – требование отдать тебе мой дом? Дом, который мы с матерью заработали своим горбом, в котором вырастили вас всех? Ты требуешь его, как какую-то вещь!
Он сделал шаг вперёд, и Светлана невольно отступила.
– Пап, не надо истерик, – попыталась она взять холодный тон, но в её голосе прозвучала трещина. – Мы ведём деловой разговор.
– Это не разговор! – проревел Виктор. – Это ограбление! Собственными детьми!
Марина, глядя на разгорающийся скандал, на дочь, превратившуюся в расчётливую чужестранку, на испуганное лицо младшей дочери, снова почувствовала, как по щекам её текут слёзы. Но на этот раз это были не слёзы обиды, а горького, окончательного прозрения.
– Выходит, правда… – тихо, но чётко сказала она, глядя на Светлану. – Выходит, ты не навестить нас приехала… не семью навестить… Ты приехала за своей долей. Как на базар. Рассчитать, кто сколько получил, и предъявить счёт.
Она медленно покачала головой, и в её глазах погас последний огонёк надежды.
– И это… страшно.
В самый разгар скандала, когда слова Виктора повисли в воздухе тяжелым обвинением, а Светлана, побледнев, готовила новый ядовитый ответ, в коридоре негромко щёлкнул замок.
Все замерли, как будто их застали за чем-то постыдным. В дверях гостиной стоял Алексей. На его плечах блестели капли начинающегося дождя, а в руках он держал большой торт в прозрачной коробке. Увидев собравшихся, он растерянно улыбнулся.
— Здравствуйте все... А я, выходит, последний. Простите, задержался в пробке, — его голос, звучный и тёплый, резко контрастировал с тем, что творилось в комнате.
Он сделал шаг вперёд, и тут же его улыбка исчезла. Он почувствовал атмосферу. Густую, колючую, словно наполненную битым стеклом. Его взгляд скользнул по бледному, заплаканному лицу матери, по багровому от гнева лицу отца, по выжидающей позе Светланы и Олега, по сгорбленной фигурке Ирины.
— Что-то случилось? — тихо спросил он, медленно ставя торт на тумбочку в коридоре. — Почему все такие... напряжённые? Где дети?
— Детей, как ты видишь, нет, — ледяным тоном произнесла Светлана. — Мы здесь решаем взрослые вопросы. А тебя, как всегда, не дозовёшься.
Алексей снял куртку, стараясь действовать медленно, чтобы выиграть время и понять ситуацию. Он вошёл в гостиную, и его присутствие, казалось, немного сбило накалённый ритм ссоры.
— Какие такие вопросы? — он посмотрел на отца. — Пап, всё в порядке?
— Всё прекрасно! — с горькой иронией выдохнул Виктор. — Твои сёстры решили поделить наше имущество. Пока мы живы. Света с Олегом уже подсчитали, сколько мы потратили на Ирину, и теперь требуют нашу квартиру в качестве компенсации.
Лицо Алексея стало серьёзным и усталым. Он не выглядел удивлённым. Скорее, так, будто давно ожидал, что эта тема всплывёт.
— Ясно, — тихо произнёс он. Он повернулся к Светлане и Олегу. — И вы считаете это правильным? Прийти в воскресенье, в гости к родителям, и предъявлять им финансовые отчёты? Устраивать допрос?
— Это не допрос, Леш, это разговор о справедливости! — вспыхнула Светлана. — Ты же не слепой! Ты видишь, сколько они вложили в Иришку? А мы что, не дети?
— Я вижу, что родители помогают всем, как могут, — голос Алексея оставался спокойным, но в нём послышалась сталь. — Мне они тоже помогали, когда я запускал свой бизнес. Помнишь, Свет? Ты тогда сказала, что это рискованно и деньги пропадут. Но они поверили в меня и помогли. Я до сих пор перед ними в долгу. Но я не требую с них квартиру в счёт этого долга.
— Это другое! — отрезал Олег. — Тебе помогли один раз. А Ирине — систематически. Это создаёт дисбаланс в наследственных массах.
Алексей с нескрываемым отвращением посмотрел на зятя.
— О чём ты вообще говоришь? Какие массы? Это наши родители, а не акционерное общество. Вы тут все кричите о квартирах, о деньгах, о долях... — он обвёл взглядом всех присутствующих, и в его глазах стояла неподдельная боль. — А вы посмотрите на них! Вы посмотрите на маму! На папу! Вы думаете, им легко? Вы думаете, они не видят эту... эту жадность в ваших глазах?
Он сделал паузу, пытаясь сдержать эмоции.
— Вы тут квартиру делите, а родителей в гроб загоните. Ради чего? Ради дополнительных метров? Ради чувства собственной правоты?
Его слова, произнесённые негромко, но с огромной внутренней силой, на мгновение ошеломили всех. Даже Светлана не нашлась что ответить. В комнате снова воцарилась тишина, но теперь она была другой — тяжёлой, стыдливой.
Алексей подошёл к столу, посмотрел на нетронутые яства, на остывающий борщ, на пирог, который пекли с такой любовью.
— Мама, папа, простите, что так вышло, — тихо сказал он, уже не глядя на сестёр. — Я не знаю, как вам дальше жить с этим. Но то, что происходит сегодня... это неправильно. Это ужасно.
Он сел на свободный стул, опустив голову. Его приход не остановил ссору, но он вскрыл её суть, обнажив ту пропасть, которая образовалась между родными людьми. И теперь в этой пропасти, среди криков и цифр, лежал растоптанный праздник и непоправимо разбитое доверие.
Слова Алексея повисли в воздухе, но вместо того, чтобы принести облегчение, они стали лишь спичкой, поднесенной к бочке с порохом застарелых обид. Светлана, которую его речь заставила на мгновение замереть, вдруг вся перекосилась от новой волны гнева.
— Ах, так? Мы их в гроб загоним? — ее голос стал визгливым, она повернулась к брату. — А ты, герой, всегда вовремя появляешься, чтобы прочесть мораль! Ты ведь не живешь рядом, ты не видишь всего этого! Ты приезжаешь раз в месяц с тортиком — и все, сын-герой! А я тут рядом! Я вижу каждый их жест, каждую копейку, которую они отдают ей!
Олег попытался взять ее за руку, но она резко дернулась.
— Нет, пусть все знают! Пусть знают, какая я жадная и неблагодарная! — ее глаза блестели лихорадочным блеском. — А ты, мама, помнишь мой выпускной? Помнишь то розовое платье, о котором я мечтала?
Марина, все еще сидевшая на стуле, смотрела на дочь с ужасом, пытаясь понять, к чему она клонит.
— Светочка, ну что ты... это было так давно...
— Давно? Для меня — как вчера! — выкрикнула Светлана. — Ты тогда сказала: «Денег нет, Света, поносишь то, что есть». А через год, когда Ирине на свадьбу покупали подвенечное платье, денег нашлось! И машину ей молодоженам подарили! А мне на выпускной — старенькое платье с перешитыми рукавами!
Из глаз Марины снова потекли слезы, на этот раз — слезы стыда и беспомощности.
— Света, родная, тогда у нас действительно были трудности... А к Ириной свадьбе мы уже подкопили... Мы же не специально...
— А мне кажется, специально! — не унималась Светлана. — Вы всегда ее любили больше! Она младшая, она хрупкая, ей всегда нужно было больше внимания! А я — старшая, я сильная, я все сама должна была понять и простить!
Ирина, до сих пор молчавшая, подняла голову. Ее лицо было искажено страданием.
— Хватит, Света! Хватит выставлять меня виноватой! Я никогда у родителей ничего не выпрашивала! И я не виновата, что твой муж... — она запнулась, но было поздно.
Олег насторожился.
— Что «мой муж»? Договаривай.
— Ничего, — прошептала Ирина, отводя взгляд.
— Нет, ты скажи! — Светлана сделала шаг к ней. — Всегда найдется какая-то гадость про нас! Говори!
— Да ведь это Олег тогда папе намекал, что неплохо бы им помочь с ипотекой! — выпалила Ирина, срываясь на крик. — А папа отказал! Потому что вы и так хорошо зарабатывали! А мне помогли, потому что мы с мужем только начинали, у нас ничего не было! Вот и вся причина!
Виктор, до этого молча наблюдавший за этим кошмаром, тяжело опустился в кресло. Он смотрел на своих взрослых, кричащих друг на друга детей, и в его глазах была пустота.
— Боже мой... — тихо прошептал он. — Так вот что вы все все эти годы в душе копили... Воспитывали, растили, любили... А вы... счеты ведете.
— А как еще, папа? — с горькой усмешкой спросила Светлана. — Любовь — она в чем измеряется? В словах? А на деле всегда видно, кого любят по-настоящему, а кого — так, по обязанности.
Алексей, стоявший у стола, сжал кулаки.
— Прекратите! Вы слышите себя? Вы как базарные торговки! Вы делите родительскую любовь, как тряпки какие-то! Мама, папа, вы не обязаны оправдываться!
Но было поздно. Плотина прорвалась. Годы молчаливого недовольства, мелких уколов и зависти вырвались наружу бурным, грязным потоком. Каждый выкрикивал свое, уже не слушая друг друга. Светлана — про платье и несправедливость, Ирина — про свое тяжелое материальное положение, Олег — про юридическую несостоятельность таких «подарков».
Алексей смотрел на это варево из старых ран и новых обвинений, и ему хотелось закричать от бессилия. Он видел, как его отешь закрыл лицо руками, а мать, вся в слезах, бессильно опустила голову, не в силах больше что-либо объяснять.
И в этот момент Виктор вдруг резко поднялся. Его лицо стало серым, землистым. Он попытался что-то сказать, но вместо слов из его горла вырвался лишь хриплый, прерывистый звук. Он схватился за грудь, его пальцы впились в ткань рубашки. Он пошатнулся и тяжело рухнул на пол. Глухой удар его тела о паркет прозвучал громче любого крика.
Глухой стук тела Виктора о пол прозвучал как выстрел. На мгновение в комнате воцарилась абсолютная, оглушительная тишина, словно все звуки мира поглотила эта тяжелая, безжизненная масса.
Первой пришла в себя Марина.
— Витя! — ее крик был нечеловеческим, полным животного ужаса. Она сорвалась со стула и бросилась к мужу, забыв о своих больных ногах.
Алексей отреагировал мгновенно. Все споры, все обиды разом испарились из его головы.
— Папа! — он рухнул на колени рядом с отцом. — Папа, ты слышишь меня?
Виктор лежал на спине. Его глаза были закрыты, лицо приобрело странный серо-синюшный оттенок. Дышал он прерывисто и хрипло.
— Скорая! Немедленно вызывайте скорую! — крикнул Алексей, поворачиваясь к оцепеневшим сестрам. Его голос, властный и четкий, встряхнул их.
Светлана замерла, глядя на отца широко раскрытыми глазами. Вся ее самоуверенность, вся холодная расчетливость разом улетучились. На ее лице застыл ужас и детское, беспомощное недоумение.
— Я... я... — она бессмысленно порылась в кармане, пытаясь найти телефон.
— Я вызову! — крикнула Ирина, ее пальцы дрожали, когда она набирала номер на своем телефоне. — Алло! Скорая! Скорее, пожалуйста! — ее голос срывался на истерику. — Мужчина, шестьдесят пять лет, упал, потерял сознание... Дышит тяжело... Адрес...
Олег, до этого бывший воплощением деловой хватки, стоял в ступоре, глядя на эту сцену. Его портфель с важными документами валялся на полу, забытый.
— Нужно расстегнуть воротник, обеспечить приток воздуха, — сказал Алексей, стараясь говорить спокойно, хотя его собственные руки тряслись. Он ловко расстегнул воротник рубашки отца, ослабил ремень.
Марина сидела на полу, прижимая голову мужа к своей груди, гладила его холодную щеку.
— Витенька, родной мой, держись... Держись, пожалуйста... Скорая уже едет... — она шептала ему, не в силах сдержать рыданий. — Прости нас... Господи, прости всех нас...
Светлана медленно, как во сне, подошла ближе и опустилась на колени рядом с матерью.
— Папочка... — это было уже не требование, а детский, испуганный лепет. — Это я... это я во всем виновата...
Алексей резко повернулся к ней, его глаза полыхали гневом.
— Помолчи! Сейчас не время для выяснения, кто виноват! Сейчас нужно, чтобы он жил! Поняла?
Светлана кивнула, сглотнув ком в горле, и беспомощно сжала руку отца. Его пальцы были холодными и вялыми.
Ирина, закончив вызов, прислонилась лбом к косяку двери и тихо плакала, ее тело сотрясали спазмы. Весь ее гнев, все оправдания растворились в одном страшном осознании — из-за их склоки, из-за их жадности и обид умирает их отец.
Олег наконец пошевелился.
— Может, нужно нитроглицерин? У кого-нибудь есть? — спросил он тихо, и в его голосе впервые за весь день прозвучала человеческая тревога, а не деловой расчет.
— В аптечке... в ванной... — кивнула Марина, не отрывая взгляда от лица мужа.
Олег бросился в ванную, и через секунду послышался звук падающей аптечки и его сдержанное ругательство.
Алексей продолжал следить за дыханием отца, шепча ему что-то ободряющее, хотя сам был бледен как полотно. Он то и дело поглядывал на часы, мысленно торопля бригаду скорой.
В квартире, еще недавно оглашавшейся криками и взаимными упреками, теперь стояла звенящая тишина, нарушаемая лишь хриплым дыханием Виктора и сдавленными рыданиями женщин. Праздничный стол с остывающим борщом и пирогом стоял нетронутый, как немой укор.
Казалось, прожектор выключили, и на сцену, залитую ярким светом семейного счастья, вдруг упал резкий, неоновый луч больничной палаты, обнажая всю хрупкость и мимолетность жизни. И в этом новом свете все их споры о деньгах, квартирах и справедливости вдруг показались такими мелкими, такими ничтожными и постыдными.
Белая, почти слепящая стена больничного коридора казалась бесконечной. Час, проведенный здесь, ощущался как вечность. Потертое пластиковое кресло, на котором сидела Марина, все еще хранило холод ночи. Она не двигалась, уставившись в серые половые плитки, ее пальцы бессознательно терли края старого кардигана, наброшенного на плечи наспех, еще в квартире.
Рядом, прислонившись к стене, стоял Алексей. Он скрестил руки на груди, и его взгляд был прикован к закрытой двери реанимации. Каждые несколько минут его глаза непроизвольно поднимались к табло над дверью, где горели красные буквы — «Не входить».
Светлана сидела на скамье напротив, отгороженная от них широким проходом. Она сжалась, обхватив себя за локти, и непрестанно качалась вперед-назад, будто пытаясь укачать боль внутри. Следы слез засохли на ее щеках, оставив блестящие дорожки. Ее дорогое пальто было смято, а безупречная укладка растрепана.
Ирины и Олега в коридоре не было. Как только Виктора на каталке увезли в реанимацию, а первая суета улеглась, они молча исчезли. Их отсутствие было красноречивее любых слов.
Тишина в коридоре была густой, давящей, нарушаемой лишь отдаленными шагами медсестры или гудком какого-то аппарата. Это была тяжелая, стыдливая тишина, в которой слышались отголоски недавних криков, звон разбитой посуды и тот страшный стук о пол.
Марина медленно подняла голову. Ее глаза, обычно такие живые и добрые, теперь были пусты и потускнели.
— Я ему новую рубашку купила, — тихо, почти шепотом, проговорила она, не глядя ни на кого. — Синюю, в тонкую полоску. Он любит такие. Говорил: «Надень на день рождения». А я... я оставила ее в шкафу. Решила, что он наденет ее, когда дети приедут... в следующий раз...
Голос ее сорвался, и она снова уставилась в пол, сжимая и разжимая пальцы.
Алексей сглотнул ком в горле. Он хотел что-то сказать, утешить, но слова застревали где-то глубоко. Что можно сказать? Что все будет хорошо? Он и сам в это не верил.
Светлана подняла на мать заплаканные глаза. В них не было прежней уверенности, только детский, животный страх.
— Мама... — ее голос был хриплым от слез. — Мамочка... он... он же выживет, да?
Это слово — «мамочка» — прозвучало так неожиданно и так по-детски беспомощно, что Марина вздрогнула. Она посмотрела на дочь, и в ее взгляде не было упрека. Была только бесконечная усталость.
— Не знаю, дочка, — честно прошептала она. — Не знаю...
Светлана сжалась еще сильнее, и из ее груди вырвался новый, сдавленный всхлип. Она снова уткнулась лицом в колени, ее плечи трепетали.
Алексей отвернулся, сжимая кулаки. Он смотрел в белую стену, но видел другое. Видел лицо отца, багровеющее от гнева. Слышал его хриплый крик. И тот самый удар. Он чувствовал себя виноватым. Виноватым в том, что не остановил это раньше. Что не пресек этот кошмар при первых же словах о «справедливости».
Мысли Марии метались, цепляясь за обрывки воспоминаний. Вот Света, маленькая, на утреннике, читает стихотворение, гордо вскинув головку. Вот Иришка, совсем крошка, засыпает у нее на груди, уткнувшись мокрым носиком. Вот Леша, в своей первой школьной форме, слишком широкой для него. И Виктор, молодой, сильный, подбрасывает их всех по очереди под потолок, заполняя квартиру смехом.
Где все это пропало? В какой момент любовь и забота превратились в скрупулезный подсчет рублей и метров? Когда дочери стали чужими, жадными женщинами, готовыми растерзать друг друга и своих же родителей ради призрачного «равенства»?
Она смотрела на сгорбленную спину Светланы и понимала, что та — не чудовище. Она — ее несчастная, заблудшая дочь, отравленная годами ревности и обид. И в этом был самый страшный итог дня. Не сердечный приступ, а это осознание полного, окончательного провала. Провала как матери.
Она закрыла глаза, и по ее лицу медленно потекли слезы. Тихие, безнадежные.
В этой немой сцене, под ярким, безжалостным светом больничных ламп, не было ни правых, ни виноватых. Были только три человека, связанные кровью и общей болью, и закрытая дверь, за которой решалась не просто чья-то жизнь. Решалась судьба их семьи.
Утро застало их все в тех же пластиковых креслах, будто время в больничном коридоре застыло. Глаза у всех были опухшими от слез и недосыпа, лица — землистыми и постаревшими за одну ночь. Когда дверь в палату интенсивной терапии наконец открылась и вышел дежурный врач, они все разом поднялись, затаив дыхание.
— Состояние стабилизировалось, — врач говорил тихо, устало протирая переносицу. — Гипертонический криз, к счастью, без инфаркта. Но больному нужен абсолютный покой. Никаких волнений. Вы понимаете?
— Мы понимаем, — первым ответил Алексей, чувствуя, как дрожь облегчения проходит по всему телу.
Марина, не говоря ни слова, просто перекрестилась, и ее плечи наконец расслабились.
— Можно к нему? — тихо спросила Светлана, ее голос был слабым и робким.
— На пять минут. Только по одному, — кивнул врач. — И только разговаривать. Никаких тяжелых тем.
Первой вошла Марина. Она подошла к кровати, где Виктор, бледный и ослабевший, лежал с капельницей в руке. Его глаза были открыты, и в них не было гнева, лишь глубокая, всепонимающая усталость. Она молча взяла его руку, ту самую сильную руку, что когда-то поднимала детей к потолку, и прижала ее к своей щеке.
— Жив, — хрипло прошептал он. — Значит, будем жить.
— Будем, — кивла она, смахивая слезу. — Только, пожалуйста, молчи. Просто знай, что мы все здесь. Все.
Следующей вошла Светлана. Она подошла несмело, боязливо, как провинившийся ребенок.
— Пап... — ее голос снова сорвался на детский шепот. — Прости меня... Я не хотела... я не знала...
Виктор медленно перевел на нее взгляд. Он смотрел на свою взрослую, успешную дочь, и видел перед собой маленькую девочку с косичками, которая когда-то разбила его любимые часы и так же стояла, боясь поднять глаза.
— Знаю, что не хотела, — тихо сказал он. — Но обиды... они страшная штука. Они съедают человека изнутри. И того, кто копит, и того, на кого копят.
Светлана кивнула, не в силах вымолвить ни слова, и вышла из палаты, прижимая платок к лицу.
Алексей зашел ненадолго, просто молча постоял рядом, положив руку на отцовское плечо. В их молчании было больше понимания, чем в любых словах.
Ирины все не было.
Когда все вернулись в коридор, Марина обвела взгляд детей — Светлану, сломленную и раскаявшуюся, и Алексея, уставшего, но твердого.
— Мы должны поговорить, — тихо сказала она. — Пока он спит.
Они молча кивнули и последовали за ней в пустой конференц-зал на этаже. Сесть никто не решился, стояли посреди безликой комнаты с бледными стенами.
— Ваш отец... перед тем как ему стало плохо... он мне кое-что сказал, — начала Марина, глядя в окно на серое утро. — Он сказал, что мы все неправильно живем. Что копили на детей, а потеряли их. Что хотели как лучше, а получилось... то, что получилось.
Она повернулась к ним, и в ее глазах светилась новая, твердая решимость.
— Поэтому мы с ним уже давно приняли решение. Мы составили завещание. Квартира будет поделена между вами троими поровну.
Светлана опустила голову. Эти слова, которых она так добивалась, теперь жгли ее как раскаленное железо.
— Но... — Марина сделала паузу, давая этим словам прозвучать с нужной силой. — В завещании есть одно условие.
Алексей и Светлана смотрели на нее, затаив дыхание.
— Тот из вас, — продолжила мать четко и ясно, — кто в последние пять лет нашей жизни не будет навещать нас хотя бы раз в месяц, лишается своей доли. Его часть делится поровну между теми, кто приходил.
В комнате повисла тишина. Это было не просто юридическое условие. Это был последний, отчаянный родительский крик о помощи. Призыв не к деньгам, а к любви. Не к долгам, а к простому человеческому участию.
Светлана медленно подняла на мать глаза, полные стыда и осознания.
— Мама... мне не нужна эта доля... я...
— Речь не о доле, Светочка, — мягко перебила ее Марина. — Речь о том, чтобы у нас с папой оставалась надежда. Надежда, что мы нужны вам не только как хранители квадратных метров. А просто как родители.
Дверь в зал тихо открылась. На пороге стояла Ирина. Бледная, с заплаканными глазами, она слышала последние слова.
— Я не могла зайти... мне было так стыдно, — прошептала она.
— Подойди, дочка, — сказала Марина.
Ирина медленно вошла и остановилась рядом с сестрой. Они не смотрели друг на друга, но расстояние между ними уже не казалось непроходимой пропастью.
— Я отказываюсь от своей доли, — тихо, но внятно сказала Ирина. — Отдайте ее Свете и Леше. Вы и так мне столько помогли... слишком много.
— Нет, — твердо ответила Марина. — Доли будут равные. Условие — для всех. Для тебя, для Светы, для Алексея. Мы не хотим делить вас на тех, кому больше, кому меньше. Мы хотим, чтобы вы были просто нашими детьми. Если, конечно, вы сами этого еще хотите.
Она посмотрела на них — на троих своих взрослых, таких разных и таких несчастных по-своему детей. И впервые за этот долгий и страшный день в ее голосе послышалась не усталость и не отчаяние, а слабый, но живой росток надежды.
— Давайте начнем все сначала. С чистого листа. Не с денег и счетов. А просто с разговора. Как раньше.
И в тишине больничного зала ее слова прозвучали не как приговор, а как самое трудное и самое необходимое предложение в их жизни. Предложение мира.