— Лена, ты что, с ума посходила? Сыр?! — голос Веры Степановны, пронзительный и тонкий, как лезвие, врезался Елене в затылок. — Ребенок на грудном вскармливании, а она в себя всякую дрянь пихает!
Елена замерла с кусочком хлеба с сыром в руке. Она не спала последние двое суток. Не просто вставала по ночам, а именно не смыкала глаз. Ее тело, превратившееся в один сплошной ноющий нерв, требовало калорий. Быстрых, простых, сытных калорий. Ей было безразлично, что это — сыр, колбаса или вчерашняя холодная котлета. Ей нужно было топливо, чтобы дотянуть до следующего кормления.
— Вера Степановна, это всего один бутерброд, — глухо ответила она, не оборачиваясь.
— С одного бутерброда все и начинается! — не унималась свекровь, громыхая посудой у раковины. — Сначала сырок, потом копчености, а потом у младенца колики, и никто не знает отчего! Я вот тебе супчик приготовила. Легкий, диетический. Поешь, и молочко качественное будет.
Елена мысленно застонала. Этот супчик был просто теплой водой с плавающими в ней кусочками картофеля. Она ела его уже десять дней. С тех пор, как Вера Степановна, словно спецназ, ворвалась в их трешку, чтобы помогать с внучкой. Помощь эта заключалась в полной оккупации ее личного пространства. Свекровь перемыла все полки, выбросила ее любимую потрескавшуюся кружку и теперь объявила войну ее питанию.
— Спасибо, я позже, — Елена отложила хлеб и потянулась к банке с чаем.
— Чай?! — Вера Степановна развернулась так резко, что чуть не уронила тарелку. — Ты хочешь, чтобы ребенок вообще не сомкнул глаз? Чтобы она до утра криком кричала? Лена, я понимаю, неопытность, глупость, но надо же и голову включать!
В кухню, потягиваясь, вошел Дмитрий. Он был в одних спортивных штанах, сонный и абсолютно довольный. Ночью он спал в зале на раскладушке, чтобы высыпаться перед офисом, пока Елена часами укачивала на руках их плачущую дочь.
— Мам, ну чего ты с утра кричишь? — он поцеловал мать в щеку, а затем чмокнул в макушку жену. — Лен, ты чего мамин суп не ешь? Вкусный же.
Елена посмотрела на мужа. В ее взгляде была вся усталость света, вся мольба о поддержке, о заступничестве. Он не понял. Или не пожелал понять.
— Я просто хотела чаю, Дима. Одну чашку.
— Ну потерпи, Леночка, — он успокаивающе похлопал ее по спине. — Мама же лучше знает, она троих подняла. Она о тебе печется.
Вера Степановна торжествующе хмыкнула и отвернулась к плите. Елена почувствовала, как внутри нее что-то холодное и твердое сжалось в ком. Она была в своей квартире, но чувствовала себя приходящей. Чужой. Несостоятельной.
Позже, когда Дмитрий уже уехал на работу, а малышка наконец заснула, Елена сидела в гостиной, пытаясь хоть на несколько минут обрести подобие умиротворения. Она закуталась в старый вязаный плед — единственную вещь в этом доме, которая принадлежала только ей. Он был выцветший, с проплешинами, но невероятно мягкий и согревающий. Это была память о покойной бабушке, и он пах ее домом, ее детством, тем временем, когда ее любили просто так. Елена уткнулась в него лицом, закрыла глаза и почти провалилась в забытье.
— Леночка, ты бы хоть проветрила этот хлам, — голос свекрови выдернул ее из полудремы. Вера Степановна стояла в проеме, поджав губы и окидывая плед брезгливым взглядом. — От него затхлостью пахнет, как из чердака.
— Это память, Вера Степановна, — тихо ответила Елена, крепче сжимая ткань.
— Память должна быть в сердце, а не в пылесборниках, — отрезала свекровь. — Ребенок грудной в доме, а ты тут бактерии разводишь. Я бы на твоем месте давно это в мусоропровод отнесла. Гигиеничнее было бы.
Она развернулась и ушла обратно на кухню, оставив Елену одну. А Елена сидела, обхватив себя руками поверх пледа, и чувствовала, как вражеский плацдарм расширяется. Враг уже не просто хозяйничал на ее кухне. Он проник в ее гостиную. И теперь он метил в единственное, что у нее оставалось, — в ее прошлое.
Чтобы не потерять рассудок, нужно было действовать. Дышать другим воздухом. Видеть другие лица. Елена почти на автомате одела дочь, уложила ее в объемную коляску, накинула на себя первую попавшуюся кофту и выкатилась за дверь. Ей было все равно, куда идти. Главное — прочь из этой квартиры, где каждый сантиметр, каждый звук был пропитан присутствием свекрови. Где она, хозяйка, чувствовала себя зверьком, за которым неустанно следит хищник.
Полтора часа она бесцельно бродила по дворам. Прохладный осенний ветер трепал волосы и приятно холодил разгоряченные недосыпом щеки. Она смотрела на чужие балконы, на бегущих по своим делам прохожих, и впервые за много дней почувствовала себя не ролью — мама, жена, невестка, — а просто личностью. Отдельной. Живой. Это короткое ощущение воли было похоже на глоток воздуха после долгого удержания под водой. Она даже почти успокоилась, убедив себя, что нужно просто переждать. Еще чуть-чуть. Дмитрий найдет нужные слова, мама поймет, все образуется.
Когда она закатила коляску обратно в прихожую, ее первым чувством было замешательство. Что-то было не так. Свет из зала падал на стену иначе. Воздух пах по-другому — не ее привычным ароматом детской присыпки и сваренной утром каши, а резким запахом химического освежителя и какой-то чужой, насильственной чистотой.
Она оставила спящую дочь в коляске и шагнула в комнату. И застыла на пороге.
Это был не ее зал.
Ее уютный, слегка неупорядоченный мирок был стерт с лица земли. Диван, который всегда стоял у окна, создавая ощущение уюта, теперь был отодвинут к стене, словно нежеланный гость. Кресло, в котором она любила отдыхать по вечерам, было задвинуто в самый темный угол, как наказанный ученик. А главным центром этого нового, чужеродного пространства стал телевизор, перед которым теперь, как подчиненные на совещании, были выстроены и диван, и кресло. Все было вымерено, симметрично и невыносимо бездушно.
Елена медленно обвела взглядом место битвы. И ее сердце замерло. Пустота. На спинке дивана, где всегда лежал ее старый плед, зияла оглушительная, режущая пустота. Она метнулась взглядом по комнате — может, он на кресле? Может, убрали в шифоньер? Нет. Его нигде не было.
— Ну как тебе, Леночка? По-новому, правда? — Вера Степановна выплыла из кухни, сияя от самодовольства. На ней был передник, и она вытирала руки о тряпку, как генерал, только что взявший крепость.
— Я тут решила атмосферу в доме обновить. Все по правилам расставила, чтобы энергия двигалась. А то у вас тут застой стоял, трясина прямо.
Елена молчала, ее взгляд продолжал лихорадочно шарить по комнате.
— А этот твой… пылесборник… я выкинула, разумеется, — с оттенком легкого презрения добавила свекровь, заметив направление ее взгляда. — Видела на свалке такую же заношенную ветошь, так бездомные ею укрываются. Не место такому в доме, где грудной ребенок. Я тебе потом подберу новый, яркий, из современных материалов. Чтобы не стирать постоянно.
Внутри Елены что-то с сухим треском порвалось. Словно лопнула натянутая струна, державшая ее в рамках терпения все эти недели. Вся ее усталость, все унижение, вся копившаяся злоба в один миг испарились, оставив после себя лишь холодный, твердый, как алмаз, стержень. Она медленно повернула голову и посмотрела свекрови прямо в глаза.
— Еще раз тронешь мои вещи, и я тебя саму из этой квартиры вышвырну, мамаша! Я не посмотрю, что ты мать моего мужа, я просто тебя выкину отсюда!
Вера Степановна опешила. Ее торжествующая улыбка сползла с лица, сменившись выражением оскорбленного изумления. Она привыкла к тому, что невестка молчит, терпит, в крайнем случае — жалуется мужу. Но такой прямой, ледяной атаки она не ожидала.
— Ты что себе позволяешь, дура? Ты с кем разговариваешь? Я мать твоего мужа, я тебе в бабушки годись! Я тут для вас горбачусь, убираю, а ты…
— Ты не горбатишься. Ты захватываешь, — тихо, но четко произнесла Елена. Она не повышала голоса, и от этого ее слова звучали еще весомее. — Ты вошла в мой дом и решила, что можешь здесь все перекраивать. Ты уничтожила вещь, которая для тебя — ветошь, а для меня — последнее, что осталось от моей бабушки. Ты этого не спросила. Не поняла. И не поймешь.
— Я Дмитрию все расскажу! Он тебе устроит, как со старшими общаться! Неблагодарная! — взвизгнула Вера Степановна, переходя на заученные высокие ноты.
Но это больше не действовало. Елена смотрела на нее как на пустое место. Она больше не видела в ней мать мужа, бабушку своего ребенка. Она видела чужую, враждебную женщину, которая планомерно разрушала ее жизнь. И терпеть это она больше не намеревалась. Не сказав больше ни слова, она развернулась и пошла прочь из зала. Не в спальню, чтобы рыдать. Не на кухню, чтобы прийти в себя. Ее шаги были твердыми и уверенными. Она шла в прихожую. Туда, где в углу стоял большой клетчатый чемодан ее уважаемой свекрови.
Вера Степановна, остолбеневшая в дверях зала, не сразу осознала, что происходит. Ее мозг, привыкший к покорности и тихому саботажу невестки, отказывался воспринимать новую реальность. Она видела, как Елена, не глядя на нее, проходит в коридор, наклоняется и с силой дергает за ручку ее большой клетчатый чемодан, похожий на раздувшегося жука.
— Ты что вытворяешь, полоумная?! Верни на место! — взвизгнула она, когда колесики чемодана издали противный визг по полу.
Елена молчала. Она тащила чемодан к входной двери, и в ее движениях не было паники или истерики. Была только холодная, неумолимая решимость, как у рабочего, выполняющего тяжелую, но необходимую работу. Каждый сантиметр, который она преодолевала, отдавался в ушах Веры Степановны погребальным звоном.
— Я сейчас Дмитрию позвоню! Он тебе кости пересчитает за такое! Ты что творишь, стерва?! Это же мои вещи! — ее крик переходил на визг, но Елена, казалось, была глуха.
Она дотащила чемодан до порога, одной рукой щелкнула защелку и распахнула входную дверь. В квартиру ворвался холодный, промозглый воздух подъезда, пахнущий влагой и вчерашним супом от соседей. Вера Степановна бросилась вперед, пытаясь перехватить свою собственность, и вцепилась в ручку чемодана с другой стороны. На мгновение они застыли в нелепой борьбе, как два соперника, не желающие уступать.
— Отпусти! — прошипела свекровь, дергая чемодан на себя.
Елена посмотрела на нее. И в ее взгляде не было ничего, кроме ледяного спокойствия. Она просто разжала пальцы. Вера Степановна, не ожидавшая этого, по инерции откатилась назад и едва не рухнула. А Елена, воспользовавшись моментом, вытолкала чемодан на лестничную площадку.
Грохот, с которым он шлепнулся с порога на бетон, заставил свекровь издать пронзительный вопль. Но это было только начало. Елена шагнула следом, присела на корточки рядом с чемоданом и дернула за язычок молнии. Звук расстегиваемой молнии в гулкой тишине подъезда прозвучал, как предсмертный рык.
— Не смей! Не трогай! — запричитала Вера Степановна, пытаясь отпихнуть ее.
Но Елена была как робот. Она распахнула чемодан, схватила его за дно, приподняла и с силой опрокинула. Домашние халаты, ночные сорочки, нижнее белье, вязаные кофты, баночки с кремами и лекарства — все содержимое ее аккуратного мирка вывалилось на грязный бетонный пол лестничной клетки. Все смешалось в одну жалкую, бесформенную груду. Сверху хлопнула соседская дверь, послышались любопытные шаги.
— Ах ты… Ах ты тварь! — Вера Степановна забыла все слова. Она бросилась к этому тряпью, пытаясь собрать его, защитить от поругания. Ее крики превратились в бессвязный рев, полный ужаса и унижения. Она ползала на коленях по грязному полу, сгребая в охапку свои вещи, а Елена просто стояла и смотрела на это сверху вниз.
Она дала ей несколько секунд этого унизительного метания. А затем шагнула вперед и жестко схватила свекровь за локоть, потянув вверх. Хватка была неожиданно сильной. Резко развернула ее к себе, заставляя посмотреть ей в глаза. Вера Степановна замолчала, ее лицо исказилось от изумления и страха. Ее рот остался открыт, но из него не вырывалось ни звука.
И тогда Елена, глядя ей прямо в лицо, тихо, почти беззвучно, но так, чтобы каждое слово врезалось в память, произнесла:
— Это мой дом. И мусор здесь только ты.
После этих слов она разжала пальцы. Вера Степановна, лишенная опоры, мешком осела на пол, прямо в кучу своего барахла. Елена, не удостоив ее больше ни единым взглядом, шагнула обратно в квартиру. Она не хлопнула дверью. Она закрыла ее медленно, с невозмутимым достоинством. Повернула ключ в замке, потом второй. И только когда тяжелые щелчки замков эхом разнеслись по лестничной клетке, Вера Степановна, кажется, осознала весь ужас произошедшего. Ее рев за дверью обрел новую силу, но теперь в нем слышалось не только негодование, но и отчаяние.
Заперев за собой дверь, Елена прислонилась к ней спиной. Визги свекрови с лестничной площадки бились о толстое дерево, как камни о бетонную стену. Сначала это были проклятия и угрозы. Потом они перешли в жалобные причитания и стук кулаком. Елена слушала эти звуки, но не слышала их. Внутри нее была оглушительная тишина. Адреналин, толкавший ее на отчаянные поступки, отхлынул, оставив после себя гулкую, звенящую пустоту. Она не чувствовала ни торжества, ни раскаяния. Ничего.
Она медленно прошла в детскую, вынула спящую дочь из коляски и переложила в колыбельку. Она даже не пошевелилась. Затем она пошла на кухню, насыпала в чайник три полные ложки кофе, залила водой и поставила на огонь. Она смотрела, как медленно поднимается темная пенка, и вдыхала горький, запретный аромат. Это был ее первый кофе за два месяца. И он пах победой.
Вой за дверью постепенно стих, сменившись тихим, прерывистым хныканьем. Елена сделала глоток обжигающего напитка, и по ее телу впервые за долгое время разлилось тепло. Она сидела в тишине около часа, пока в замке не заскрежетал ключ.
Дверь распахнулась с такой силой, что ударилась о стену. На пороге стоял Дмитрий. Его лицо было багровым, глаза полыхали гневом. За его спиной маячила заплаканная, растрепанная тень матери, которая тут же принялась собирать свои вещи с пола.
— Ты что натворила?! Ты в своем уме вообще?! — взревел он, врываясь в квартиру. Он не разулся, оставляя на чистом полу грязные следы. — Моя мать сидит на лестнице в слезах, вся ее одежда на полу! Соседи глазеют, как на представление! Ты этого хотела?!
Елена молча смотрела на него, отпивая еще один глоток кофе. Она видела перед собой не мужа, а чужого, разъяренного мужчину с налитыми кровью глазами. Его крик был просто шумом, фоном, который больше не мог причинить ей боль. Та часть ее души, которая могла бы испугаться или расстроиться, умерла час назад, когда она выбросила на свалку свой старый плед.
— Она пожилой человек! Она хотела как лучше! А ты… ты вышвырнула ее, как дворнягу! У тебя вообще есть что-нибудь святое?! — он размахивал руками, задыхаясь от ярости. — Я прихожу домой, а у меня мать на полу рыдает! Что я должен был подумать?!
Он ждал ответа, оправданий, ответных криков. Но она молчала. Ее спокойствие выводило его из себя еще больше. Это было хуже, чем скандал. Это было полное, тотальное игнорирование.
— Я с тобой разговариваю! — он подошел почти вплотную, нависая над ней. — Ты сейчас же пойдешь, извинишься перед ней и занесешь ее вещи обратно! Ты меня поняла?!
Елена медленно поставила чашку на стол. Встала. Ее движения были плавными, почти ленивыми. Она посмотрела ему прямо в глаза — без ненависти, без злобы, с одним лишь холодным, кристальным безразличием. Затем, не сказав ни слова, она развернулась и пошла к входной двери.
— Вот и правильно! Давно бы так! — победоносно выдохнул он, думая, что она идет исполнять его приказ.
Но Елена не вышла на лестничную клетку. Она просто взялась за ручку и распахнула дверь настежь, открывая вид на униженно копошащуюся на полу Веру Степановну. А затем повернулась к мужу.
— Тогда и твое место там, рядом с ней.
Дмитрий застыл. До него не сразу дошел смысл этих тихих, спокойных слов. Он смотрел на ее невозмутимое лицо, на открытую дверь, за которой скулила его мать, и вдруг понял. Это был не ультиматум. Это был приговор. Его только что выставили из его же собственного дома. И он не мог произнести ни слова в ответ.