Запах жареной картошки, тот самый, из детства, что ассоциируется с безопасностью и уютом, теперь висел в воздухе тяжким обвинением. Артём стоял на пороге кухни и чувствовал, как этот уютный запах смешивается с едким дымом его раздражения. На плите шипела сковорода, а над ней, выпрямившись в струну, хозяйничала Валентина Петровна, его тёща.
— Мама, я же просил, — тихо, но твёрдо начал он. — Сегодня ужин готовлю я. Специально купил форель.
Валентина Петровна не обернулась, лишь энергичнее зашевелила лопаткой.
— Форель подождёт. Вижу, что ребёнок голодный. А ты со своей рыбой до ночи коптитьсь будешь. Лучше картошечки настоящей поешьте.
«Ребёнку» — их дочери Кате — было уже шестнадцать, и она, уткнувшись в телефон, лишь покосилась на отца с молчаливым сочувствием. В дверном проёме гостиной возникла Лена, жена Артёма. Её лицо выражало усталую покорность судьбе. Этот спектакль они играли уже десятки раз.
— Мам, ну что ты? — вздохнула Лена. — Артём же планировал.
— А я что, плохого хочу? — наконец обернулась Валентина Петровна. Её глаза, узкие и колючие, как у птицы, уставились на зятя. — Хочу, чтобы семья нормально поела. А не на этих ваших… диетических пайках сидела.
— Это не пайки, — голос Артёма начал срываться на более высокие тона. — Это здоровое питание. И, если помните, в этом доме я тоже имею право решать, что будет на ужине.
— Право, — фыркнула тёща, с силой ставя сковороду на разделочную доску. — Право зарабатывать у тебя есть? А то смотрю, опять на «Жигулях» своих старых приехал. Когда уже на нормальную машину заработаешь? Чтобы Лена не на автобусе тряслась.
В воздухе запахло не картошкой, а порохом. Лена закрыла глаза.
— Мама, прекрати.
— Нет, Лена, пусть, — Артём сделал шаг вперёть. Его уже трясло. — Давайте уж всё, как всегда, до конца. Про машину. Про зарплату. А что там дальше по списку? А, да! Что я в гараже всё время пропадаю, вместо того чтобы с семьей быть! И что диван в гостиной не так поставлен!
— Диван действительно криво стоит! — вспыхнула Валентина Петровна. — И почему его до сих пор не передвинули? Мужик в доме, а все тяжёлые работы на женщинах!
— Потому что это мой дом! — закричал Артём, и тарелка, которую он в этот момент нечаянно задел локтем, со звоном разлетелась на полу. — Мой! И я решаю, где стоять этому чёртову дивану! И что будет на ужин! И на какой машине я буду ездить!
Наступила мёртвая тишина. Даже картошка на сковороде перестала шипеть. Катя выронила телефон. Лена побледнела.
Валентина Петровна медленно сняла фартук. Её лицо стало восковым.
— Твой дом, — произнесла она безразличным тоном, в котором было страшнее, чем в крике. — Да. Конечно. Я тут лишняя. Я всего лишь полжизни в этой квартире прожила. Вырастила дочь. Внучку на руках носила, пока вы… пока вы зарабатывали. А теперь я просто мешаю.
Она повесила фартук на гвоздик и, не глядя ни на кого, пошла в свою комнату.
Лена метнулась к Артёму.
— Ну чего ты добился? Доволен?
— Я добился? — он смотрел на неё с недоумением и обидой. — Это я начал? Это я пришёл на её территорию и начал указывать, как жить?
— Она не указывала, она просто картошку пожарила!
— О Боже, Лена, да ты сама не веришь в то, что говоришь! Она не «просто» ничего не делает! Каждое её действие — это укор! Это намёк, что я плохой муж, плохой отец, плохой добытчик!
Дверь в комнату Кати тихо прикрылась. Девочка не любила скандалов.
— А может, она просто пытается помочь? — голос Лены дрогнул. — Она стареет, Артём. Она боится стать ненужной. И ты своими криками только подтверждаешь её fears!
— Я не должен решать её страхи ценой своего достоинства! Каждый день, как на войне. Я устал, Лена! Я в своём доме хочу чувствовать себя хозяином, а не гостем, который вечно что-то делает не так!
— Хозяин? — Лена горько усмехнулась. — А вести себя как капривый подросток — это по-хозяйски? Разбивать посуду? Орать?
— А провоцировать меня, вставлять шпильки при каждом удобном случае — это по-взрослому? — парировал он.
Они стояли друг напротив друга, разделённые осколками тарелки, как символом их разбитого мира. Годы взаимных обид, накопившихся как раз под той самой спокойной поверхностью быта, вырвались наружу. Это был не спор из-за картошки. Это была битва за власть, за любовь, за право называть это пространство своим.
Вдруг дверь в комнату Валентины Петровны скрипнула. Она вышла, держа в руках большую картонную коробку. В коробке лежали старые фотоальбомы, какие-то документы, вышивка.
— Мама, что ты делаешь? — испуганно прошептала Лена.
— Собираюсь, — коротко бросила Валентина Петровна. — Поеду к тёте Шуре. В однокомнатную. Места хватит.
— Не будь ребёнком! — взмолилась Лена. — Куда ты в восемь вечера?
— Туда, где я не буду мешать хозяину в его доме, — она бросила взгляд на Артёма, и в её глазах он, к своему ужасу, увидел не злорадство, а настоящую, глубокую боль.
И вдруг Артём всё понял. Это не была война. Это был крик о помощи. Крик человека, который потерял свою главную роль — роль хозяйки, мамы, опоры. И её провокации были единственным известным ей способом доказать, что она ещё нужна, что её присутствие что-то меняет, пусть даже через конфликт.
Он посмотрел на Лену, на её заплаканное лицо, на дверь комнаты дочери, за которой была тишина. Он представлял, как Валентина Петровна уходит в осеннюю ночь с этой коробкой хлама — всем, что осталось от её жизни. И этот образ показался ему невыносимо проигрышным для всех.
Артём тяжело вздохнул и подошёл к коробке.
— Валентина Петровна, — сказал он тихо. Она не смотрела на него, глядя в стену. — Отдайте мне.
— Не надо, — буркнула она. — Сам донесу.
— Отдайте, — он настаивал, уже мягче. — Это же… это же наши общие фотографии. Катя маленькая. Я… я не могу позволить, чтобы они уехали к тёте Шуре.
Она отпустила коробку. Он поставил её на пол.
— Ладно, — Артём вытер ладонью лоб. — Картошка, наверное, уже остыла. И… и форель я всё равно приготовлю. Будет два блюда. Разнообразие.
Валентина Петровна молчала.
— А диван, — продолжил он, — мы с Леной в выходные передвинем. Куда скажете. Вы… вы в цветах лучше разбираетесь. Чтобы свет на него падал правильно.
Воцарилась тишина. Лена смотрела на мужа с изумлением и надеждой.
Валентина Петровна медленно повернулась. Слёз в её глазах не было, но суровая складка у рта смягчилась.
— Форель, говоришь? — произнесла она наконец. — Только её лимоном надо. А то пресная будет.
— Лимон у нас есть, — кивнул Артём. — В холодильнике.
Она молча прошла на кухню, открыла холодильник и достала лимон. Движения её были всё ещё резкими, но осадочный камень злобы куда-то ушёл.
Лена подошла к Артёму и тихо взяла его за руку.
— Спасибо, — прошептала она.
— Ничего я не сделал, — так же тихо ответил он. — Просто устали все.
Он поднял коробку и отнёс её обратно в комнату тёщи. На самом верху лежала старая чёрно-белая фотография: молодая Валентина Петровна и её муж, отец Лены, которого Артём уже не застал. Они смеялись.
Вернувшись на кухню, он увидел, что Валентина Петровна чистит лимон для форели, а Лена накрывает на стол. Катя, услышав затихшие голоса, робко вышла из комнаты.
— Ба, а картошка-то холодная, — сказала Катя, тыча вилкой в свою порцию.
— Разогреем, — отозвалась Валентина Петровна, и в её голосе не было прежней стали. — Ничего с ней не случится.
Артём взял со стола сковороду с форелью. Война не была выиграна. Никто не победил. Но наступило хрупкое, зыбкое перемирие. И пахло оно теперь не только жареной картошкой, но и рыбой, и лимоном. Пахло жизнью. Сложной, колючей, но их общей. Пока что.