Последние пять лет моя жизнь была похожа на марафон с препятствиями. Я, Светлана, отказывала себе во всем — от новой куртки до посиделок с подругами в кафе, — чтобы собрать заветную сумму. И вот он, долгожданный день: я подписала договор долевого участия на однокомнатную квартиру в новом микрорайоне. Сорок квадратных метров собственного счастья, пахнущего свежей штукатуркой и свободой.
Сжав в руке папку с документами, я летела к родителям, как на крыльях. Мне хотелось кричать о своей победе всему миру, но прежде всего — им.
— Мам, пап, у меня получилось! — с порога выпалила я, запыхавшись от быстрой ходьбы и переполнявших меня чувств. — Квартира! Я внесла первоначальный взнос!
Мама, сидевшая на кухне с вязанием, широко улыбнулась и раскрыла объятия.
— Доченька, ну вот, молодец ты наша! Мы всегда в тебя верили.
Отец, смотревший телевизор в гостиной, обернулся. На его лице я ожидала увидеть гордость. Вместо этого была задумчивость.
— Это серьезный шаг, Света, — сказал он, подходя к кухонному столу. — Поздравляю. Покажи документы.
Я с радостью протянула ему папку. Он неспешно надел очки и стал изучать каждый лист. Воздух за столом постепенно сгущался.
— Оформляешь только на себя? — уточнил он, не отрываясь от текста.
— Ну да, — кивнула я. — Я же на все сама копила.
— Понимаешь, дочка, — отец снял очки и положил их рядом с папкой, его голос стал мягким, увещевающим. — В жизни всякое бывает. Кризис, нестабильность. А имущество, оформленное на одного человека — это… уязвимо.
Я почувствовала, как внутри что-то сжалось.
— В каком смысле, уязвимо?
— А в том, что тебя могут обмануть, могут попытаться отобрать эту жилплощадь, — подключилась мама, ее голос стал шелковым, каким он бывал, когда она что-то очень сильно хотела. — А если мы будем в доле — все будем под защитой. Мы же семья. Мы одна команда. Если что случится, мы всегда плечо подставим. А так — все официально, мы не чужие какие-то.
Мое счастье начало медленно утекать, как вода в песок. В этот момент с работы вернулась моя старшая сестра Катя. Ее появление всегда было событием — громким, ярким, заполняющим все пространство.
— О, строительница семейного гнездышья! — с порога бросила она, скидывая туфли на высоком каблуке. — Ну что, показала свою коробочку?
— Света купила квартиру, — серьезно сказал отец. — И мы как раз обсуждаем, что разумнее оформить ее на троих. На маму, на меня и на Свету. Равными долями. Чтобы у всех был свой угол, своя крепость.
Катя подняла бровь, ее взгляд скользнул по моему лицу с едва заметной усмешкой.
— Идея здравая, — протянула она, подходя к холодильнику. — Ты же у нас вся в расчетах, Свет. Тебе же спокойнее будет, когда за спиной надежный тыл в виде родителей, а не просто стены. Теперь у нас всех есть запасной аэродром.
— Но я… я не планировала, — тихо сказала я, чувствуя, как почва уходит из-под ног. Моя победа, моя единственная и неповторимая квартира, вдруг превращалась в «семейный актив».
— Доченька, — снова заговорил отец, и в его голосе зазвучали нотки упрека. — Мы же не чужие люди. Или ты нам не доверяешь? Думаешь, мы тебя хотим обмануть?
Этот вопрос повис в воздухе, как приговор. Возразить — значило признаться, что я им не доверяю. Подлить масла в огонь решила Катя.
— Да брось ты, Света, — она фыркнула, отпивая из бутылки воду. — Ты же нас не боишься? Или все-таки боишься? Своя же семья.
Да, я боялась. Вдруг они правы? Вдруг я, наивная, совершаю ошибку? А они, взрослые и опытные, видят дальше. Давление было слишком сильным. Ощущение семейной сплоченности, которое они так яро демонстрировали, оказалось ловушкой.
— Хорошо, — выдохнула я, сдаваясь под натиском их единодушия. — Оформим на троих.
В тот вечер мы пили чай с тортом, купленным мамой «в честь такого события». Они улыбались, строили планы, как будто все было правильно и логично. А я сидела и думала, что только что добровольно отдала ключи от своей свободы тем, кого считала самой надежной опорой. Я еще не знала, что это решение станет началом конца всей нашей семьи.
Прошел почти год. Моя долгожданная квартира, в которую я вложила всю себя, наконец-то была готова. Я с наслаждением занималась обустройством, подбирала каждую деталь, чувствуя, как в этих стенах потихоньку растет мое новое, самостоятельное «я». Пусть юридически квартира принадлежала не только мне, но физически это было мое личное пространство. Мой островок спокойствия.
Однажды поздно вечером раздался звонок мамы. По ее встревоженному голосу я сразу поняла — что-то случилось.
— Света, ты не представляешь, что творится! — почти сразу начала она, без предисловий. — Катя с Сергеем снова разругались. В пух и прах! Он, негодяй, чуть ли не вещи ей на лестницу выбросил. Она сейчас у нас, рыдает, просто не знаю, что и делать.
Я слушала, и у меня в груди похолодело. Отношения Кати с ее новым ухажером Сергеем всегда напоминали американские горки — с криками, скандалами и бурными примирениями. Но сейчас звучало действительно серьезно.
— И что они теперь будут делать? — осторожно спросила я.
— Вот именно, что не знают! — вздохнула мама. — Светик, родная, я к тебе с огромной-преогромной просьбой. Пусти Катю к себе. Всего на недельку. Максимум — две. Пока она не придет в себя и не найдет новый вариант. Ей же сейчас не до поисков жилья, она в полном отчаянии. А у тебя одна, места много.
Мое «я» воспротивилось мгновенно. Мы с сестрой были слишком разными, и мысль о том, что она ворвется в мой только что отстроенный мирок, вызывала тихий ужас. Но с другой стороны — она же сестра. Ей действительно было плохо.
— Мам, я не знаю… — попыталась я возразить. — У меня все только-только на свои места встало…
— Света, ну она же семья! — голос мамы стал упрекать, но в то же время заискивающе-мягким. — Неужели ты не можешь потерпеть свою же кровь несколько дней в такой сложный для нее момент? Она же не чужой человек с улицы. Мы тебя очень просим.
Тяжелый вздох отца на заднем плане подтвердил — просьба была общей.
И снова, как и тогда с документами, я почувствовала на себе весь груз семейных ожиданий. Сказать «нет» значило бы выглядеть черствой эгоисткой в их глазах.
— Ладно, — сдалась я, чувствуя, как трещина проходит по моему хрупкому спокойствию. — Пусть приезжает. Но только на неделю-две. Обещайте.
— Конечно, конечно, родная! Обещаем! Ты наша умничка, — мама тут же просияла, и трубка быстро отключилась.
Катя приехала на следующий день. С двумя огромными чемоданами, заплаканными глазами и выражением мученицы на лице. Первые дни она была тихой и несчастной, целыми днями лежала на диване в гостиной и смотрела сериалы. Я старалась ее поддержать, готовила, утешала. Мне ее искренне жаль было.
Но неделя растянулась на месяц. И по мере того, как душевные раны Кати затягивались, ее истинная натура начинала проступать все ярче. Мой островок спокойствия постепенно превращался в ее личный штаб.
Сначала это были мелочи. Она без спроса брала мою дорогую косметику, оставляла на моей же тумбочке чашки с недопитым кодием, ее вещи постепенно расползлись по всей квартире, как будто она жила здесь всегда. Когда я осторожно намекнула на это, она лишь отмахнулась.
— Свет, ну это же просто тушь! Ты что, жадничаешь? Куплю тебе новую, когда деньги будут.
Затем она начала вносить коррективы в мой интерьер.
— А давай это кресло передвинем к окну? — заявила она однажды, уже пытаясь сдвинуть тяжелую мебель. — Здесь света больше.
— Катя, мне нравится, как оно стоит, — попыталась я возразить.
— Свет, ну это же просто кресло! — она фыркнула с наглой ухмылкой. — Ты как собака на сене: сама тут не сидишь целый день, и другим не даешь устроиться с комфортом.
Меня будто обдали кипятком от такой наглости. Это же была моя квартира. Вернее, наша. Но чувствовала я себя в ней все больше гостьей.
Пиком стало появление Сергея. Сначала он заходил «на пять минут» — забрать какие-то свои вещи, которые Катя прихватила. Потом эти визиты стали затягиваться. А в одну прекрасную субботу я, вернувшись с рынка с полными пакетами продуктов, застала их обоих на моем диване.
Они смотрели фильм, укрытые моим же пледом, а на полу, на только что купленном светлом ковре, алело дерзкое пятно от красного вина.
Во мне что-то сорвалось.
— Вы что это делаете? — выдохнула я, опуская пакеты. — И это что такое?
Катя лениво повернула голову.
— Ой, успокойся. Отстирается. Не мировое событие.
— Это мой новый ковер! И я не приглашала Сергея в гости. Тем более надолго.
Сергей, недовольный, что ему помешали, поднялся с дивана.
— Ладно, Кать, я пойду. Вижу, я тут лишний.
После его ухода мы поругались. Я сказала, что так больше продолжаться не может, что она злоупотребляет моим гостеприимством. Катя в ответ обвинила меня в черствости и жадности.
В тот же вечер я набрала маму. Голос у меня дрожал от обиды и бессилия.
— Мама, поговори с ней, я больше не могу! Они тут вдвоем с Сергеем как у себя дома. Уже вино на новом ковре пролили, даже не извинились! Она мои вещи без спроса берет, мебель двигает!
В ответ я услышала не поддержку, а все то же заезженное оправдание.
— Доченька, ну будь же умнее. Потерпи немного. Она же сейчас в сложном положении, ей нужна моральная поддержка. Сергей, видно, возвращается, ну и хорошо. Ты же не хочешь снова стать причиной их ссоры?
Я опустила трубку и поняла, что осталась совсем одна. В своей же квартире. Моя неделя гостеприимства превратилась в тюремный срок без права досрочного освобождения. И самые страшные события были еще впереди.
После ссоры из-за пятна на ковре в квартире установилось тяжелое, натянутое перемирие. Катя перестала openly двигать мебель, но ее вещи продолжали лежать повсюду, а в воздухе витало молчаливое обвинение. Я чувствовала себя не хозяйкой, а незваной гостьей, вынужденной ходить на цыпочках в собственном доме.
Однажды вечером я задержалась на работе, дописывая отчет. Усталость валила с ног, и мне единственное чего хотелось — это принять горячий душ и завалиться спать в тишине и одиночестве. Подъезжая к дому, я с тоской смотрела на освещенные окна своей квартиры. Мое личное пространство больше не принадлежало мне.
Открыв дверь, я остолбенела на пороге. В прихожей стояла незнакомая пара женских туфель и мужские ботинки. Из гостиной доносился громкий смех, музыка и звон бокалов. Воздух был густым и пропитанным запахом жирной еды и алкоголя.
Сердце упало. Я медленно прошла в гостиную.
Картина, открывшаяся моим глазам, вывела меня из оцепенения. На моем диване сидели Катя и Сергей, а рядом с ними — две их подруги. На журнальном столике, застеленном газетой вместо скатерти, стояли открытые бутылки, тарелки с объедками и полные пепельницы. По полу были разбросаны одежда и сумки.
Катя, раскрасневшаяся и веселая, увидела меня первой.
— О, а вот и наша домоправительница! — крикнула она, размахивая бокалом. — Присоединяйся, мы тут немного расслабляемся!
Я не могла вымолвить ни слова. Мой взгляд упал на стену за диваном — на свежих, только что поклеенных обоях красовалось жирное пятно, как будто кто-то прислонился к стене грязной рукой.
— Что… что здесь происходит? — наконец прошептала я, и голос мой дрожал от сдержанной ярости.
— А что такого? — насупился Сергей. — Посидели немного. Ты не возражаешь?
— В моей квартире? Без моего разрешения? Да, я возражаю! — голос мой сорвался на крик. — Немедленно уберите этот бардак! И чтобы все посторонние покинули мой дом!
Гости зашептались, смущенно поднимаясь. Катя медленно встала с дивана. Ее лицо исказила злобная гримаса.
— Твой дом? — она язвительно рассмеялась. — Ты о чем вообще? Это не твой дом, Света. Это наша с родителями квартира. И моя. У нас с ними договоренность.
Меня будто ударили обухом по голове.
— Какая еще договоренность?
— Такая, что ты здесь лишняя, — холодно, глядя мне прямо в глаза, сказала Катя. — Твоя доля — это просто бумажка для галочки. А нам с Сергеем надо жить где-то. Мы семью создаем. Так что убираться отсюда будешь ты. Сегодня же.
Я не верила своим ушам. Это был какой-то кошмар.
— Ты спятила! — выкрикнула я. — Я сейчас же звоню родителям!
— Звони, — пожала плечами Катя. — Они в курсе.
Дрожащими пальцами я набрала номер мамы.
Трубку сняли почти сразу, будто ждали звонка.
— Мама, ты представляешь, что тут творится! Катя устроила вечеринку с друзьями, они все перевернули, а теперь она заявляет, что это я должна съехать! Что у них с тобой какая-то договоренность!
В трубке повисла тяжелая пауза.
— Света, приезжай, давай поговорим спокойно, — тихо сказала мама.
— О чем говорить? Она меня из моей же квартиры выгоняет!
— Приезжай, — повторила мама и положила трубку.
Через двадцать минут я, не помня себя, уже стояла в гостиной у родителей. Они сидели на диване, оба бледные, с несчастными видами. Отец не смотрел на меня.
— Ну? — потребовала я ответа, едва сдерживая слезы. — Это правма? Вы договорились с Катей, что я должна освободить ей квартиру?
Отец тяжело вздохнул и поднял на меня глаза. В них я увидела не раскаяние, а усталую решимость.
— Света, мы все обдумали. Да. Кате с Сергеем квартира нужнее. Они создают семью, им нужно свое гнездо. А ты… ты сильная. Независимая. Ты справишься. Сними на первое время комнату или хостел. Мы тебе поможем деньгами.
Я онемела. Мир перевернулся с ног на голову. Это было хуже, чем предательство Кати. Это было предательство тех, кому я доверяла больше всего.
— Вы что, это серьезно? — прошептала я, чувствуя, как подкашиваются ноги. — Вы меня ВЫГОНЯЕТЕ? Из квартиры, на которую я копила пять лет? Ради Катиного ухажера?
— Не драматизируй, Света, — вдруг вступила мама, и в ее голосе прозвучала ледяная нота, которую я раньше никогда не слышала. — Мы не выгоняем. Мы просим тебя уступить. У тебя же нет ни мужа, ни детей. Ты одна. А у них — планы. Им нужна эта жилплощадь. Пойми нас.
Эти слова — «у тебя нет ни мужа, ни детей» — прозвучали как приговор. Как оправдание тому, что моя жизнь, мои труды и мои чувства не имели никакой ценности по сравнению с планами моей сестры.
Я посмотрела на них — на отца, отводящего глаза, и на мать, смотрящую на меня с холодным, чужим упреком. И поняла, что никакой семьи у меня больше нет. Есть враги, занявшие мою крепость.
Не сказав больше ни слова, я развернулась и вышла из их квартиры. Дверь закрылась за мной с тихим щелчком, поставив точку в моей прежней жизни.
Ночь после разговора с родителями стала самой длинной и черной в моей жизни. Я скиталась по улицам, не в силах вернуться в ту квартиру, где хозяйничала Катя, и не имея другого места, куда можно пойти. Слезы давно сменились онемением, а потом пришла ярость. Горячая, слепая, всепоглощающая.
К утру я оказалась на заброшенной набережной. Смотрела на мутную воду и понимала, что стою на краю. Не физической пропасти, а моральной. Один шаг — и можно позволить им сломать себя. Признать поражение. Снять комнату, как они и предлагали, и до конца жизни чувствовать себя жертвой.
Но что-то внутри упрямо сопротивлялось. Воспоминание о том, как я годами откладывала каждую копейку, как радовалась первому ключу, как вдыхала запах свежего ремонта — все это было сильнее отчаяния.
Я достала телефон. Мои пальцы сами нашли номер. Марина. Моя бывшая одногруппница, единственная подруга, которая после института пошла не в менеджеры, а выучилась на юриста. Мы редко виделись, но именно к ней я сейчас поехала.
Марина жила в маленькой, но уютной однушке на окраине. Открыла дверь в спортивных штанах и растянутой футболке, с кружкой кофе в руке.
— Светка? Боже, что с тобой? — ее сон сразу как рукой сняло.
Я вошла внутрь, рухнула на стул на кухне и выложила все. Про долю, про Катю, про вечеринку, про слова родителей. Говорила срывающимся голосом, смахивая предательские слезы.
Марина слушала, не перебивая. Ее лицо становилось все серьезнее.
— То есть, ты собственник одной трети? — уточнила она, когда я замолчала.
— Да. Но они говорят, что это просто бумажка! Что я должна уступить, потому что у меня нет семьи!
— Ага, щас. Сейчас мы их заставим эту «бумажку» уважать, — Марина решительно встала и направилась к своему рабочему столу, заваленному папками. — Так. Слушай сюда внимательно. По нашему закону, жилое помещение, находящееся в общей собственности, используется по согласию всех собственников. Всех, Света! Понимаешь?
Я кивнула, не совсем понимая.
— Гражданский кодекс, статья 247. Владение и пользование имуществом, находящимся в общей собственности, осуществляются по согласию всех собственников. Ты — один из собственников. Тебя не просто так не пускают — это самоуправство. А это уже другая статья.
Она говорила четко и спокойно, и ее слова падали, как камни, выстраивая прочную стену, за которой я наконец могла укрыться.
— Они не могут тебя выписать, лишить прав или выкинуть на улицу. Твоя доля — это твоя крепость. Пока ты числишься собственником, они ничего не могут сделать с квартирой без твоего согласия. Ни продать, ни обменять. Ничего.
Во мне что-то перевернулось. Я вытерла остатки слез и сжала кулаки.
— Значит… они не имеют права меня выгонять?
— Не имеют. А вот ты имеешь полное право требовать устранения всяких нарушений своих прав. Более того, — Марина прищурилась, — ты можешь потребовать через суд определить порядок пользования этим жилым помещением. Например, чтобы тебе выделили комнату. Или, если это невозможно, — выплатить тебе денежную компенсацию за твою долю.
В голове у меня щелкнуло. Это было не просто знание. Это было оружие. Холодное, тяжелое, но абсолютно законное.
— Они играют в семью, — тихо сказала Марина. — А ты будешь играть по закону. Без криков, без истерик. Холодно и по правилам. Готова?
Я глубоко вдохнула. Впервые за последние сутки воздух снова казался свежим и полным сил. Вместо беспомощности в груди разгоралась решимость.
— Готова, — ответила я, и мой голос прозвучал твердо. — Значит, игра начинается.
Следующие несколько дней я жила у Марины. Мы составили четкий план, и я неотступно ему следовала. Первым делом я сняла с карты свою часть денег, оставив ровно столько, чтобы покрыть треть ежемесячных платежей за квартиру. Больше ни копейки.
Затем я написала официальное заявление в управляющую компанию. В нем я, как один из собственников, уведомляла, что с текущего месяца буду оплачивать строго свою долю коммунальных услуг — одну треть. Ответственность за оплату остальных двух третей лежит на других собственниках — моих родителях и сестре. Марина помогла мне составить текст так, чтобы он был безупречен с юридической точки зрения.
Отправляя заказное письмо с уведомлением, я почувствовала странное спокойствие. Я больше не была жертвой, рыдающей в трубку. Я была стороной в конфликте, защищающей свои права.
Тишина длилась около двух недель. Потом зазвонил телефон. Мама.
— Света, что ты вытворяешь? — ее голос дрожал от возмущения. — Нам пришла квитанция с долгом! В управляющей компании сказали, что ты подала какое-то заявление! Как ты могла?
Я прижала телефон к уху, глядя в окно на серое небо.
— Я оплачиваю свою долю, как и положено собственнику. Треть. Остальное — это ваши с Катей расходы по содержанию жилья, в котором вы проживаете.
— Ты что, с ума сошла? Мы же семья! Это общие расходы!
— Нет, мама. Это расходы на содержание общего имущества, которые делятся пропорционально долям. Так положено по закону. Если вы хотите, чтобы я оплачивала ваше проживание — составьте договор аренды и зарегистрируйте его. Я готова обсудить условия.
В трубке повисло ошеломленное молчание. Потом послышались рыдания, и связь прервалась.
Следующий звонок был от отца. Он пытался говорить спокойно, но гнев прорывался сквозь каждое слово.
— Дочка, это безобразие. Твоя мать чуть с инфарктом не слегла. Немедленно отзови это заявление и оплати все, как положено.
— Как положено, папа? — спокойно спросила я. — По закону я все делаю именно как положено. А то, что вы с Катей живете в квартире, не платя за это, называется «неосновательное обогащение». Я могу потребовать эти деньги через суд. Пока что я просто перестала платить за вас.
Он что-то пробормотал и бросил трубку.
Но главный удар был еще впереди. Взяв с собой паспорт и свидетельство о собственности, я поехала в свой районный отдел полиции. Дежурный участковый, молодой мужчина с усталым лицом, выслушал меня внимательно.
— То есть, вас не пускают в вашу же квартиру?
— Да.
Я являюсь одним из собственников, но моя сестра, которая проживает там без моего согласия, сменила замки и отказывается меня впускать. Вот документы, подтверждающие мое право.
Он просмотрел бумаги, кивнул.
— Это самоуправство. Статья 330 Уголовного кодекса. Напишите заявление.
Я вывела на чистом листе каждую букву, подробно изложив всю историю. Участковый взял заявление и пообещал провести беседу.
Эффект не заставил себя ждать. Вечером того же дня мой телефон взорвался. Звонила Катя. Ее голос был хриплым от бешенства.
— Ты, мразь мелкая! Полицию на родную сестру навела? Участковый тут был! Ты хочешь, чтобы меня посадили?
Я стояла у окна в комнате Марины и смотрела, как зажигаются фонари в городе. Мое отражение в стекле было спокойным.
— Я хочу, чтобы меня пустили в мою квартиру. Или чтобы вы платили за свое проживание. Или чтобы мы начали процесс продажи и раздела денег. У вас есть выбор.
— Да пошла ты! Ничего ты не получишь!
— Тогда получите иск в суд, — тихо сказала я и положила трубку.
Следом, конечно, позвонили родители. Их голоса слились в один оглушительный хор возмущения.
— Полиция! Участковый! Света, ты вообще в своем уме? Ты хочешь посадить сестру? Из-за денег? Из-за какой-то квартиры?
Я дослушала их до конца. Не перебивая. А потом ответила тем же ровным, холодным тоном, который вырабатывался у меня с каждым днем этой войны.
— Я хочу жить в своей квартире. Или, если вы решили, что она целиком ваша, — платить за нее вы будете все вместе. По закону. А не по понятиям, где я всегда крайняя.
Я положила трубку. В тишине комнаты было слышно, как бьется мое сердце. Оно больше не выскакивало из груди. Оно билось ровно и сильно. Я больше не просила. Я требовала. И впервые за долгое время я чувствовала себя не жертвой, а человеком, вернувшим себе контроль над своей жизнью.
Холодная война, которую я начала, дала первые результаты. По словам Марины, участковый провел с Катей профилактическую беседу, и хотя уголовное дело сразу не возбудили, осадок, как говорится, остался. Но я не сомневалась, что семья не сдастся просто так. Они всегда достигали своего давлением и манипуляциями. И я ждала их следующего хода.
Он не заставил себя ждать. Через три дня ранним утром зазвонил телефон. На экране горело «Мама». Я сделала глубокий вдох и взяла трубку. Вместо голоса услышала тихие, прерывистые всхлипывания.
— Мама? Что случилось?
— Папа… — ее голос сорвался на шепот. — С папой плохо. Его забрали в больницу ночью. Скорая… Давление за двести. Врачи говорят, гипертонический криз. Из-за нервов, из-за этого всего… — она снова расплакалась. — Довольна теперь? Твоя жадность чуть отца не угробила!
Меня на секунду охватил ледяной ужас. Но потом я вспомнила все их уловки. Как папино «плохое сердце» всегда обострялось, когда я в детстве пыталась возражать против их решений. Как мамины «мигрени» заставляли меня уступать в спорах.
— В какой больнице? — спросила я ровным тоном.
— Это не важно! Важно, что он там из-за тебя! Из-за твоих полиций и долгов! — голос мамы снова стал громким и визгливым. — Он не выдержал, что родная дочь так поступила!
Я закрыла глаза, чувствуя, как по спине бегут мурашки. Но я не должна была поддаваться.
— Мама, я спросила, в какой больнице он находится. Я позвоню в справочную и узнаю.
— Не надо тебе звонить! Он не хочет тебя видеть! — почти закричала она. — Есть только одно лекарство для него! Ты должна прекратить этот беспредел! Отозвать свои заявления, оплатить долги и оформить дарственную на Катю на свою долю. Тогда, может быть, он пойдет на поправку! И мы тебя простим.
Так вот оно что. Разменная карта — здоровье отца. Мое сердце бешено колотилось, но разум был холоден. Я молча запустила на телефоне диктофон. Марина советовала всегда быть наготове.
— Вы меня шантажируете болезнью отца? — четко спросила я, давая понять, что понимаю суть их требований.
— Это не шантаж! Это последний шанс для тебя! — поправилась мама. — Или ты сейчас же идешь и подписываешь дарственную, или… или мы тебя больше не знаем! И ты никогда не получишь бабушкино кольцо.
Оно должно было тебе перейти, но мы его вышлем на свалку, если нужно! И о старой даче можешь забыть. Ничего тебе не достанется!
Бабушкино кольцо… Простая золотая полоска с крошечным граном. Не имело материальной ценности, но было для меня единственной ниточкой к тому, кто по-настоящему меня любил. Бабушка всегда говорила: «Носи на счастье, внучка». Они знали, куда бить.
Я сжала телефон так, что кости побелели.
— Бабушкино кольцо вы мне не дарите, мама. Вы его отдаете. Оно и так мое. По бабушкиной воле. Как и моя доля в квартире. И если вы решите его выбросить, — я сделала паузу, — это будет уже статья 165 Уголовного кодекса. Причинение имущественного ущерба путем обмана или злоупотребления доверием. Вымогательство, если точнее. У меня записан наш разговор.
В трубке повисла абсолютная, оглушительная тишина. Казалось, я даже слышала, как у мамы перехватило дыхание.
— Ты… ты что, записываешь? Собственную мать?
— Я защищаюсь, — тихо ответила я. — От шантажа, лжи и манипуляций. Папино давление поднялось из-за вашей жадности, а не из-за моей. Передайте ему, что я желаю ему выздоровления. И что, когда он захочет поговорить со мной по-человечески, я готова. До свидания.
Я положила трубку. Руки дрожали, но внутри бушевало пламя. Они перешли все границы. Они использовали самое дорогое, что у нас есть — семью, здоровье, память о бабушке — как разменную монету в своей грязной игре.
Я посмотрела на диктофон на экране телефона. Запись сохранилась. Это было уже не просто оружие. Это было доказательство того, до чего они могли опуститься. И я понимала, что обратного пути нет. Теперь дело было не только за квартиру. Теперь дело было за мою жизнь, которую они пытались сломать.
После того звонка с шантажом я окончательно поняла — по-хорошему не получится. Они не оставят мне выбора. Следующим их шагом могла быть уже настоящая попытка выписки меня через суд на основании того, что я «не проживаю» в квартире. Нужно было бить первым.
Я снова пришла к Марине. Мы сидели за ее кухонным столом, перед нами лежали распечатанные копии всех документов на квартиру, мои квитанции об оплате своей доли и, как самый ценный актив, расшифровка того самого разговора с матерью.
— Все, игра в кошки-мышки закончена, — сказала Марина, откладывая в сторону листок с расшифровкой. — Ты дала им шанс, они им не воспользовались. Теперь только суд.
Я кивнула, чувствуя странное спокойствие. Путь назад был отрезан.
— Что мы будем требовать?
— Исковое заявление о выделе доли в натуре, — объяснила Марина. — По закону, ты как собственник имеешь на это право. Поскольку выделить тебе отдельную комнату в однокомнатной квартире невозможно, суд обяжет их выплатить тебе рыночную стоимость твоей доли. Деньгами.
Мы подали иск. Когда повестки пришли родителям и Кате, начался настоящий ад. Мой телефон взрывался от звонков и сообщений. Угрозы, проклятия, новые попытки давить на жалость. Я не отвечала. Все, что было важно, теперь должно было прозвучать в зале суда.
День заседания выдался хмурым и дождливым. Я шла в здание суда рядом с Мариной, чувствуя ее твердую поддержку. Со стороны родителей были они оба и Катя. Они сидели на одной скамье, пряча глаза. Катя выглядела постаревшей и злой, родители — ссутулившимися и несчастными.
Судья, женщина средних лет с усталым, но внимательным лицом, вела процесс неторопливо и дотошно. Мы предъявили все документы, подтверждающие мое право на долю. Родители пытались говорить о семейных ценностях, о том, что я все разрушаю, что я жестокая и расчетливая.
— Она хочет оставить нас без крыши над головой! — голос матери дрожал, но в нем уже не было прежней уверенности. — Выгоняет на улицу родную сестру и престарелых родителей!
Тогда слово дали мне. Я встала, положила руку на стопку документов и начала говорить. Спокойно, без истерик, просто излагая факты. Как я пять лет копила на мечту. Как меня уговорили оформить квартиру на троих. Как пустила сестру на неделю, а та осталась навсегда. Как меня выгнали, ссылаясь на то, что у меня «нет семьи». Я рассказала о долгах по коммуналке, о вызове участкового.
И в завершение попросила приобщить к делу аудиозапись.
— Ваша честь, это разговор с моей матерью, в котором она, шантажируя болезнью моего отца, требует от меня оформить дарственную на мою долю, угрожая в противном случае лишить меня наследства и уничтожить фамильную ценность.
В зале повисла гробовая тишина. Судья надела наушники. Мы слушали запись вместе. Голос моей матери, искаженный ненавистью и отчаянием, висел в воздухе зала: «…оформи дарственную на Катю… Или мы тебя больше не знаем!.. И бабушкино кольцо… вышлем на свалку…»
Когда запись закончилась, судья сняла наушники. Она посмотрела на моих родителей. Ее взгляд был тяжелым и безжалостным.
— Вы все это слышали? — тихо спросила она.
Мама опустила голову, отец побледнел еще сильнее. Катя с ненавистью смотрела на меня.
Суд удалился для вынесения решения. Ожидание заняло не больше часа. Но этот час показался вечностью.
Когда мы снова вошли в зал, судья огласила решение монотонным, официальным голосом. Иск удовлетворить. Обязать ответцов — моих родителей и сестру — выплатить мне денежную компенсацию за мою долю в квартире в размере ее рыночной стоимости. В случае, если в течение двух месяцев компенсация не будет выплачена, квартира подлежит принудительной продаже с торгов с последующим распределением вырученных средств согласно долям.
Катя громко ахнула и закрыла лицо руками. Мама разрыдалась. Отец сидел, не двигаясь, уставившись в одну точку.
Когда мы выходили из зала, мама бросилась ко мне, ее лицо было искажено горем и злостью.
— Ты уничтожила нашу семью! — рыдала она, не обращая внимания на окружающих. — Ради денег! Из-за своей жадности ты все разрушила!
Я остановилась и посмотрела на нее. На отца, который не смотрел в мою сторону. На Катю, которая с ненавистью уставилась в пол. И я не чувствовала ни радости, ни торжества. Только бесконечную, ледяную пустоту.
— Нет, мама, — тихо, но так, чтобы слышали все, ответила я. — Это вы уничтожили ее, когда решили, что права одной дочери ничего не стоят ради удобства другой. Я просто перестала с этим мириться.
Я развернулась и пошла по коридору к выходу, в своей новой, одинокой, но свободной жизни. Позади оставался не просто суд по имущественному спору. Позади рушился целый мир, который я когда-то наивно называла семьей.
Решение суда было подобно мощному взрыву, после которого наступает оглушительная тишина. Мои родители и Катя подали апелляцию, но она лишь ненадолго отсрочила неизбежное. У них не было ни денег, чтобы выплатить мне компенсацию, ни юридических оснований оспорить первоначальный вердикт. Через несколько месяцев квартиру выставили на торги.
Я не присутствовала при этом. Для меня та квартира умерла в тот день, когда Катя с Сергеем распивали на моем диване вино. Пусть она достанется незнакомцам, которые наполнят эти стены своим смехом, своими ссорами и своей жизнью, не омраченной предательством.
С продажи я получила свои деньги. Ровно ту сумму, которая соответствовала моей доле, без копейки больше. На эти деньги я смогла снять уютную студию в спокойном районе. Не ипотека, не собственность, но зато полная, безраздельная свобода. Здесь не нужно было ни с кем советоваться, ни перед кем оправдываться. Я сама выбирала шторы, сама решала, куда поставить кресло, и сама наслаждалась тишиной по вечерам.
Родители, лишившись большей части денег от продажи, были вынуждены переехать в маленькую квартиру на окраине. Катя, как я узнала от дальней родственницы, так и не помирилась с Сергеем. Скандал вокруг суда добил их хрупкие отношения. Вскоре после всего она собрала вещи и уехала в другой город, подальше от позора и разрушенных надежд.
Прошло полгода. Жизнь постепенно наладилась. Я нашла новую работу, стала чаще встречаться с подругами. Раны потихоньку затягивались, оставляя после себя шрамы — не болезненные, но напоминающие о том, что доверие вещь хрупкая.
Однажды вечером, когда я заваривала чай, глядя на зажигающиеся в сумерках огни города, зазвонил телефон. На экране горел номер отца. Я не стала его удалять. Я просто перестала на него реагировать.
Но в этот раз я почувствовала, что должна ответить.
— Алло, — сказала я ровным голосом.
— Света… это папа. — Его голос звучал устало и старо. Не было в нем ни прежней уверенности, ни скрытых угроз. — Как ты?
— Живу. У меня все хорошо. А вы?
— Тяжело, — он вздохнул. — Мама… мама часто плачет. По тебе. По Кате. Все как-то… рухнуло.
Я молчала, давая ему говорить.
— Света, может, помиримся? — он произнес это почти шепотом, и в его голосе прозвучала несвойственная ему мольба. — Мы… мы были не правы. Очень не правы. Мы не понимали… Прости нас.
Я смотрела на пар, поднимающийся над кружкой, на огни большого города, в котором у каждого была своя история, своя боль и своя правда.
— Я знаю, папа, что вы были не правы, — тихо сказала я. — Но некоторые вещи не исправить. Просто потому, что ты уже не тот человек, каким был раньше. И они — тоже. Я не держу на вас зла. Но и вернуть все назад невозможно.
Он помолчал, тяжело дыша в трубку.
— Значит… все? Кончено?
— Я желаю вам здоровья, папа. И маме тоже. И чтобы у вас все наладилось. Но моей семьи больше нет. Просто потому, что той семьи, в которую я верила, никогда и не существовало.
— Я понял, — прошептал он. — Прости.
Я не стала говорить «я тебя прощаю». Потому что это было бы неправдой. Прощение — это долгий путь, и я была только в его начале.
— До свидания, папа.
Я положила трубку. В комнате стояла полная, глубокая тишина. Но это была не та гнетущая тишина одиночества, что была в первые дни после их предательства. Это была тишина по собственному выбору. Тишина, которую я выбрала сама. Тишина, в которой я, наконец, могла услышать саму себя.
Я подошла к окну. Город жил своей жизнью. Где-то там были они — мои бывшие родители, моя бывшая сестра. Каждый со своим грузом ошибок и сожалений. А здесь была я. С шрамами, с памятью, но свободная. И впервые за долгое время мне не было ни больно, ни страшно. Было просто спокойно.