Проснулся я не от будильника, не от жены, и даже не от соседского перфоратора, а от какой-то музыки, будто во дворе внезапно открылся филиал восточного базара. Сначала подумал — радио у кого-то на балконе заело. Но нет: гремит живьём, с душой, с барабаном и аккордеоном, а где-то сбоку ещё кто-то подвывает флейтой.
Барсик, моя собака, вскочил первым. Стоит у двери, уши торчком, глаза квадратные. Он у меня вообще философский пёс: один раз ел мандарин, второй раз уже не стал. А тут стоит и смотрит на окно, будто там сейчас Иисус с кастрюлей плова явится.
Я выглянул в окно — и понял, что утро пошло не по плану.
Во дворе — люди. Много. Человек двадцать, может, тридцать. Все в ярких рубахах, женщины в платках, дети в блестящих костюмах. На качелях вместо детей — миски с едой. У мусорки — стол, накрытый скатертью.
— Господи, — сказал я жене. — У нас, похоже, восточный экспресс припарковался.
— Да иди ты посмотри, — сказала она. — Может, митинг.
Спустился во двор.
Запах такой, что голова кругом: мясо, специи, жареный лук, хлеб — всё перемешано в одно сплошное обещание счастья.
Музыка орёт, барабанщик с таким усердием стучит, будто пытается пробить асфальт.
Женщины раскладывают лепёшки прямо на лавке. Дети бегают, пищат, один лезет на дерево с куском самсы. Мужики, серьёзные, но весёлые, разносят чай, разливают какой-то гранатовый сок.
Подошёл я к одному, крепкий парень, в жилетке и с золотым зубом.
— Здравствуйте, — говорю. — А что у нас за культурное мероприятие?
— Свадьба! — отвечает. — Свадьба у брата!
— Прямо тут? — спрашиваю.
— А где же ещё? — он искренне удивился. — Тут красиво, качели, деревья.
Я посмотрел вокруг. Панельные девятиэтажки, гаражи, мусорка, собака лижет асфальт. Красота, действительно, уральская.
Потом вышел дед Николай из третьего подъезда — старый сварщик, вечно в тапках и спортивных штанах. Встал рядом со мной, поморщился.
— Опять мигранты чудят, — сказал он. — Помнишь, как они прошлым летом казан на детской площадке ставили?
— Помню, — сказал я. — Тогда хотя бы тихо было.
— Тихо, потому что дождь шёл.
Дед пошёл ближе, что-то бурчал. Женщина в зелёном платке протянула ему лепёшку. Он сначала махнул рукой, потом взял. Через десять минут ел, сидя рядом с барабанщиком, и даже что-то притопывал ногой.
Праздник разгорался.
Мужчины вынесли на середину двора глиняный кувшин.
Все обступили, затихли. Потом один поднял и разбил. Все зааплодировали.
Я спросил у парня с золотым зубом:
— Зачем это?
— Чтобы счастье не треснуло.
— Ну, если счастье держится на кувшинах, — сказал я, — то нам всем недолго осталось.
Он не понял, улыбнулся и налил мне гранатового сока.
В это время прибежала пенсионерка Валентина Ивановна из пятого подъезда, та, что всегда жалуется на стиральную машину сверху.
— Что за шум? — крикнула она, но, увидев кастрюли, тут же изменила тон. — А пахнет-то как!
Через пять минут уже сидела у стола, держа тарелку с пловом.
— Не остро, — сказала она одобрительно. — Вот бы мой покойный Петрович такое ел.
— Так пригласите его, — пошутил кто-то.
— Он в колумбарии, — ответила она спокойно и добавила, — но всё равно приятно.
Барсик тем временем продолжал страдать. Он сидел у лавки, смотрел на всё это и выл. Не от боли, а от культурного шока. Пёс деревенского происхождения, привыкший к звукам «Жигулей» и запаху картошки, теперь слышал барабаны и чувствовал тмин. Его мир рушился.
Я попробовал плов. Великолепно. Настоящее кулинарное произведение — с морковкой, изюмом, бараниной. Даже рис какой-то другой — не наш, не липкий, а как будто свободный, независимый. Я ел и думал: «Вот ведь, люди приехали работать, а устроили праздник. А мы, местные, только жалуемся».
К часу дня приехала машина с друзьями жениха.
С дверей — музыка ещё громче. Один парень в спортивной куртке выскочил, поднял руки к небу и закричал:
— Любовь победила!
Соседи на балконах аплодировали. Кто-то снимал на видео.
Женщина из шестого этажа кричала сверху:
— Сделайте потише, ребёнок спит!
На что снизу ответили:
— Пусть тоже растёт в любви!
К двум дням количество гостей выросло до сорока. Во дворе уже не пройти: люди, еда, дети, собаки, ковры, посуда, и всё это под аккордеон.
Один мужчина подошёл ко мне:
— Вы тоже сосед?
— Да, — сказал я. — Десять лет тут живу.
— Хорошее место, — говорит. — Люди добрые. Мы сюда жить хотим, навсегда.
Я посмотрел на него — глаза искренние. И мне вдруг стало неловко за все наши «они приехали».
Но тут вышел наш дворник, Миша. Миша — человек принципа. Он не терпит беспорядка даже на уровне травинки.
— Кто разрешил? — крикнул он. — Тут газон!
— Какой газон? — спросил парень с барабаном. — Здесь земля.
— А земля — тоже газон, — сказал Миша и ушёл звонить в управляющую.
Праздник продолжался, несмотря ни на что.
Дети начали играть в догонялки, сбивая тарелки с салатом. Женщины смеялись. Мужчины спорили, у кого рис лучше. Пенсионерка Валентина Ивановна уже пела, взяв в руки пластиковую ложку, как микрофон.
Барсик, не выдержав, лёг под лавку и закрыл морду лапами.
К четырём часам музыка стала тише. Люди начали собирать вещи. Один из мужчин аккуратно подмёл вокруг стола, другой убрал пустые бутылки, третий поднял ковёр и встряхнул его прямо на коляску, стоящую сбоку.
Хозяйка коляски выругалась, но сдержалась: свадьба всё-таки.
Когда всё закончилось, во дворе остался запах. Тёплый, пряный, непривычный. Пахло мясом, потом — чаем, потом — просто воспоминанием о шуме.
Я стоял у окна и смотрел, как солнце опускается между домами.
Жена спросила:
— Ну, как там твоя дипломатическая миссия?
— Всё мирно, — сказал я. — Плов подписан, кувшин разбит, Барсик травмирован морально.
— Может, хоть мусор за собой убрали?
— Наполовину, — ответил я. — Но в целом, честно говоря, праздник получился человечный.
Вечером я вышел покурить на балкон. Внизу дети гоняли мяч. Один мальчик насвистывал ту же мелодию, что утром играла флейта. На лавке сидели дед Николай и Валентина Ивановна, обсуждали рецепты.
Барсик лежал у подъезда, смотрел вдаль с выражением того, кто многое понял, но предпочёл промолчать.
И я подумал:
всё-таки жизнь у нас — как коммуналка.
Каждый со своим аккордеоном, со своей кастрюлей, со своей бедой. Все мешаются, ругаются, делят стол, но вечером всё равно выходят во двор — поговорить, понюхать дым, попить чай.
Мир странный, шумный, несовершенный. Но живой.
Даже моя собака это поняла.
Только хвостом не махала — гордость не позволила.
И всё бы ничего, если бы на следующий день я не вышел во двор и не увидел, что осталось после их счастья. Пластиковые стаканчики под качелями, жирные пятна на асфальте, клумба с вытоптанными цветами — и где стоял стол, там теперь чёрное пятно от костра. Барсик, философ, стоял рядом и смотрел с тем же выражением, с каким я однажды глядел на собственную трудовую книжку после сокращения.
— Вот она, — сказал я сам себе, — культура благодарности.
Я не против радости, не против песен и любви. Но радость, которая превращает чужой двор в помойку, — это уже не праздник, а наглость под соусом традиции. Сначала плов раздают, потом мусор оставляют, потом удивляются, почему их не любят. А ведь я, дурак, ещё похвалил их тогда. Сказал жене: «Люди живут душой». Так вот, душой они, может, и живут — а руками, похоже, не убирают.
И когда вечером я снова выглянул в окно, двор был всё тот же — серый, усталый, но теперь с добавлением масла и лука. На лавке сидел их "жених", курил и ржал, будто ничего не случилось. Я хотел крикнуть ему: «Ты, брат, если уж приехал — будь человеком, а не туристом на гастролях!» Но не стал. Только вздохнул. Потому что понял — у нас, похоже, теперь не двор, а транзитная зона для тех, кто не успел вырасти. И даже моя собака это поняла — она просто села рядом, посмотрела на меня и тихо зарычала.
Телеграм с личными историями и совместным просмотром фильмов: https://t.me/zapahkniglive