— Мам, не начинай, я только пришла с работы.
Анна бросила эти слова раздражённо, стоя у окна в тесной кухне хрущёвки. За спиной на плите надрывался чайник, готовый вот-вот засвистеть. Из соседней комнаты доносилось недовольное ворчание матери: «Ты хоть раз могла бы позвонить сама!»
Галина Сергеевна появилась в дверном проёме — платок на голове, халат застёгнут криво, в глазах знакомая смесь обиды и гнева.
— Да ты всегда уставшая! — голос матери взлетел до крика. — Ни слова доброго, ни улыбки. С матерью поговорить тяжело?!
Анна резко развернулась, чувствуя, как внутри поднимается волна ярости.
— А ты когда-нибудь вообще спокойно разговаривала?!
Чайник взвыл, словно подхватывая их крики. Галина Сергеевна всхлипнула, прижала ладонь к груди и, покачав головой, ушла обратно в комнату. Хлопнула дверь.
Анна осталась одна. Внутри бушевал коктейль из злости и чувства вины. Знакомый, привычный, разъедающий душу коктейль.
***
Анна выключила чайник и села за кухонный стол. Тишина давила на уши. В такие моменты память услужливо подбрасывала картинки из прошлого.
Ей восемь лет. Летний день, она заигралась во дворе соседнего дома — там были качели получше. Вернулась через два часа под истошные крики матери:
— Где шлялась?! Я чуть с ума не сошла! По всему району тебя искала!
Тогда Анна плакала и просила прощения, не понимая, за что именно. Просто хотелось, чтобы мама перестала кричать.
Другое воспоминание — ей одиннадцать. Случайно разбила мамину любимую вазу, подаренную ещё бабушкой. Весь день дрожала от страха, зная — будет скандал. И он был. Галина Сергеевна орала так, что соседи стучали в стену. А потом неделю демонстративно молчала, отвечая только односложно.
Пятнадцать лет. Проиграла городскую олимпиаду по литературе, хотя готовилась месяцами. Закрылась в комнате и рыдала в подушку. Мама вошла без стука:
— Рыдать не стыдно, а бесполезно. Лучше бы ещё позанималась вместо слёз.
Но были и другие моменты. Редкие, драгоценные. Как мама заплетала ей косы перед школой, напевая что-то себе под нос. Как жарила по воскресеньям оладьи — пышные, с дырочками. Правда, и тогда ворчала:
— Ешь быстрее, опоздаешь опять. Вечно копаешься.
Анна понимала теперь, взрослым умом, что любовь матери всегда была. Просто спрятана под слоями тревоги, страха, раздражения. Галина Сергеевна растила дочь одна после развода, работала на двух работах, вечно не высыпалась. Но маленькой Анне это казалось отвержением. Холодом. Нелюбовью.
И эта детская обида засела где-то глубоко, пустила корни, проросла колючками защиты.
***
Анна вернулась домой в свою съёмную однушку на окраине. Бросила сумку у двери, включила ноутбук. Музыка на полную громкость — лишь бы заглушить мысли.
Она знала, что накричала зря. Знала, что мама стареет, что ей одиноко в той хрущёвке. Но внутри словно срабатывал автоматический механизм защиты. Стоило услышать привычные упрёки — и всё, она снова превращалась в ощетинившегося подростка.
Анна попыталась вспомнить, когда последний раз говорила матери: «Я тебя люблю». Память молчала. Даже на дни рождения ограничивалась сухим: «Поздравляю, здоровья желаю».
Открыла мессенджер. Начала печатать: «Мам, прости за вчера...» Стёрла. «Мам, давай поговорим спокойно...» Снова стёрла. Слова казались фальшивыми, неправильными.
С друзьями, с коллегами она умела быть другой. Могла выслушать, утешить, обнять. На работе её называли «душой коллектива». Но стоило переступить порог материнской квартиры — и она превращалась в колючий клубок обид.
«Будто внутри есть кнопка, — подумала Анна, — и я снова та двенадцатилетняя девочка, которая защищается криком от криков».
Она помнила, как однажды психолог на корпоративном тренинге говорил о паттернах поведения. О том, как детские травмы формируют взрослые реакции. Тогда она кивала, думая о ком угодно, только не о себе.
А теперь сидела в тишине своей квартиры и понимала — она в ловушке. В ловушке собственных обид и неумения их отпустить.
***
Прошло две недели. Анна и Галина Сергеевна не общались — обычная практика после крупной ссоры. Ждали, кто первый позвонит. Никто не звонил.
В среду, около полудня, Анне позвонила Валентина Ивановна, мамина соседка:
— Аннушка, это я. Галину Сергеевну увезли в больницу. Кажется, с давлением что-то. Я скорую вызвала.
Мир вокруг словно остановился. Анна выбежала из офиса, даже не предупредив начальство. Поймала такси, всю дорогу сжимая телефон, боясь набрать номер матери.
В больнице пахло хлоркой и лекарствами. Галина Сергеевна лежала в палате на шестерых, бледная, с капельницей, но при виде дочери попыталась улыбнуться:
— Не пугайся, живучая я.
Анна села на край кровати. В груди что-то сжалось, острое, болезненное. Она смотрела на мать и впервые за долгое время видела не раздражающего оппонента в вечной вой не, а просто женщину. Уставшую, постаревшую, с редкими седыми волосами, выбившимися из-под больничной косынки.
— Мам, как ты?
— Нормально. Врач сказал, переутомление. И давление скакнуло.
Повисла пауза. Галина Сергеевна отвернулась к окну, потом тихо произнесла:
— Ты ведь хорошая... Просто я тебя неправильно учила. Всё кричала, ругала. Думала — так надо, чтобы человеком выросла. А вышло...
Она не договорила. Анна молчала, чувствуя, как в горле растёт ком. Хотелось что-то сказать, но слова застревали. Она просто кивнула и осторожно взяла мамину руку. Та не отняла.
***
Вечер. Галина Сергеевна спала под капельницей. Анна сидела рядом на неудобном больничном стуле, слушая ровное дыхание матери. В палате было тихо — остальные пациентки тоже дремали или читали.
Анна смотрела на спящую мать и думала. Всю жизнь она боролась. Но не с Галиной Сергеевной — с той болью, которую та оставила в её душе. С ощущением недолюбленности. С вечным «недостаточно хороша».
«Она просто не умела по-другому», — пронеслось в голове. Галина Сергеевна сама росла в после во ен ной семье, где нежность считалась слабостью, а крик — нормальным способом воспитания. Она давала дочери то, что умела дать. То, что сама получила от своих родителей.
«И я тоже не умею», — поняла вдруг Анна. Не умею быть мягкой с ней. Не умею прощать. Не умею любить открыто, без брони.
Она снова взяла мамину руку. Осторожно, словно боясь разбудить. Кожа была сухой, с выступающими венами. Руки, которые заплетали косички. Которые лечили разбитые коленки. Которые готовили обеды и ужины все эти годы.
Анна просто держала эту руку. Без слов, без оправданий, без обещаний. Просто держала, и что-то внутри неё медленно оттаивало.
***
Галину Сергеевну выписали через три дня. Анна взяла отгул, приехала забрать. Мама вышла из больницы медленно, опираясь на дочь.
— Такси вызвала?
— Да, мам. Сейчас подъедет.
Дома Анна помогла матери устроиться на диване, приготовила чай. Они сидели молча, но это было другое молчание. Не тяжёлое, не обиженное. Просто тихое.
— Я уберусь тут, — сказала Анна. — И продукты куплю.
— Не надо, я сама...
— Мам. Можно я просто помогу?
Галина Сергеевна кивнула, отвернувшись к окну. Анна видела, как она украдкой вытирает глаза.
***
Прошёл месяц. Анна теперь приходила к матери каждые выходные. Не из чувства долга — просто так. Они пили чай на той же кухне, где когда-то кричали друг на друга.
Старые паттерны никуда не делись полностью. Иногда Галина Сергеевна начинала ворчать по привычке. Иногда Анна чувствовала, как внутри поднимается знакомое раздражение. Но теперь они умели остановиться.
— Мам, давай не будем, — говорила Анна.
— Да, прости. Привычка, — отвечала мать.
В одно воскресенье Анна принесла старый фотоальбом, который нашла на антресолях.
— Смотри, это ты маленькая, — Галина Сергеевна улыбалась, листая страницы. — А это мы на даче у тёти Нади. Помнишь?
Они сидели плечом к плечу, разглядывая выцветшие фотографии. И в какой-то момент Анна произнесла то, что не могла сказать годами:
— Мам, я тебя люблю.
Галина Сергеевна замерла, потом обняла дочь. Крепко, неумело, но искренне.
— И я тебя, доченька. Всегда любила. Просто не умела показать.
Они сидели так, обнявшись на старом диване в хрущёвке. Две женщины, израненные жизнью и друг другом, но нашедшие наконец путь друг к другу. Не идеальный путь. Не путь из красивых историй. Но их собственный, настоящий.
За окном шёл снег. Чайник на плите тихо посвистывал. И в этой простой картине было больше счастья, чем во всех несказанных словах прошлых лет.
Рекомендуем к прочтению: