Вечер за окном был тихим и темным, ранние осенние сумерки плотно окутали город. В квартире пахло свежезаваренным чаем и чуть уловимо воском от новой мебели. Со стороны могло показаться, что это образец благополучия: просторная гостиная, дорогой ремонт, за закрытой дверью детской наша десятилетняя дочь Катя делала уроки. Но эта картина была обманчива, как глянцевая обложка. Под ней скрывалась настоящая жизнь с ее трещинами, и одна из них вот-вот должна была проявиться.
Я допивала свой чай, пытаясь сосредоточиться на книге, но мысли путались. В кармане халата внезапно завибрировал телефон, заставив вздрогнуть. Сердце неприятно екнуло, когда я увидела на экране имя «Свекровь». Вдохнув поглубже, я нажала на зеленую кнопку.
— Рита, Алеша где? — раздался в трубке резкий, без предисловий, голос Галины Петровны. Ее тон всегда звучал так, будто я была ее невесткой уже десять минут, а не десять лет.
— На работе, наверное. Вы что, не дозвонились? — я старалась, чтобы мой голос звучал ровно.
— Он у меня на беззвучном, как всегда, — в ее голосе послышалась привычная, выстраданная обида. — Слушай, дело срочное. Мне нужны деньги. Совсем прижало.
В животе неприятно заныло. Это было уже в третий раз за последние два месяца.
— Галина Петровна, в прошлый раз же мы вам дали на лечение. Вы все анализы сдали?
— Какие анализы! — фыркнула она, и я мысленно представила, как она вскидывает голову. — У меня тут краны на кухне текут, соседи снизу заливаются! Срочно нужно мастера вызывать, а у меня, как на грех, ни копейки. Ты же знаешь, на что я живу.
Я знала. Я знала наизусть этот спектакль. Сначала лекарства, потом сломавшийся телевизор, теперь краны. И всегда — срочно, всегда — трагедия вселенского масштаба, и всегда виноваты в ней были мы с Алексеем.
— Сумма какая? — спросила я, чувствуя, как сжимаются кулаки.
— Сорок тысяч. Мастер сказал, что материалы нынче дорогие.
У меня перехватило дыхание. Сорок тысяч. Почти половина нашей ежемесячной платы за кружки Кати и ее языковую школу.
— Галина Петровна, вы понимаете, что нам нужно подумать? У нас свои расходы. Алексей вернется, я с ним поговорю.
— Поговоришь, — сквозь зубы процедила свекровь, и я представила ее тонкие, сжатые губы. — Ясно все. Буду ждать, когда сын на родную мать время найдет.
Щелчок в трубке прозвучал как приговор. Я опустила телефон на стол, и ладонь чуть дрожала. Это было не просто просьбой о помощи. Это был ритуал. Проверка на прочность. Напоминание о том, кто в его жизни главный.
Примерно через час ключ заскрипел в замке. Вернулся Алексей. Он вошел, усталый, осунувшийся, с глубокими тенями под глазами. Он повесил пальто на вешалку, движения его были медленными, вымученными. Он поцеловал меня в щеку, его прикосновение было легким, почти механическим.
— Ты не поверишь, — начала я, подходя к плите, чтобы долить ему чаю. Голос мой прозвучал странно звонко в тишине кухни. — Звонила твоя мама.
Он тяжело вздохнул, снял очки и потер переносицу. На его лице я увидела не удивление, а то самое ожидание неприятностей, которое стало их вечным спутником.
— Опять что-то случилось?
— Снова деньги. Говорит, краны текут, соседей заливает. Срочно нужно сорок тысяч.
Алексей молча принял из моих рук чашку. Его лицо не выразило ничего, кроме усталого равнодушия, и это безучастие обожгло меня сильнее, чем любая истерика.
— Ну что ж… Дам. Съезжу завтра, переведу.
Вот так. Всего три слова. Без сомнений, без вопросов. Просто «дам».
— Лёш, — голос мой дрогнул, хотя я клялась себе держаться. — Мы же в прошлом месяце давали. И в позапрошлом. У нас свои планы были. Мы хотели на море скопить, Катя так ждала. Это же… Это же сорок тысяч.
— Мать одна, Рита, — он отпил глоток чая, глядя куда-то мимо меня, в темное окно. — Денег я заработаю еще. А она там одна, справляться не может.
В этих словах не было злобы. Лишь тяжелая, привычная покорность. И в этот миг я с жуткой ясностью осознала всю глубину нашей проблемы. Это не было просто ссорой из-за финансов. Это была война, которую я проигрывала, даже не успев вступить в бой. Мое сердце сжалось от горькой мысли: я понимала, что эти деньги — не помощь, а плата за его спокойствие. Плата за то, чтобы откупиться от чувства вины. И с каждым таким переводом наш тихий, казалось бы, уютный дом все больше превращался в поле боя, где я сражалась в полном одиночестве против призрака, которого звали «сыновний долг».
После того разговора в нашей квартире воцарилась тишина. Дискомфортная, гулкая, словно в доме вынесли всю мебель. Мы не ссорились, не кричали. Мы просто перестали разговаривать по-настоящему. Наши диалоги свелись к обмену бытовыми фразами, как будто мы были случайными соседями по коммуналке.
— Передай, пожалуйста, соль.
—Завтра у Кати родительское собрание, ты сможешь?
—Я сегодня задержусь.
Алексей погрузился в работу с еще большим усердием. Он уходил затемно и возвращался глубокой ночью, когда я уже спала. Я слышала скрип ключа, приглушенные шаги в прихожей, шелест куртки, вешаемой на вешалку. Иногда он заглядывал в детскую к Кате, и я сквозь сон улавливала его тихий голос. Это были единственные живые звуки, которые он издавал в стенах дома.
Он откупался. Откупался дорогими игрушками для дочери, внезапными подарками мне вроде нового планшета для чтения или букета цветов без повода. Но в его глазах была пустота. Он словно выключился, превратился в тень, в механизм по добыванию денег. А я тем временем копила обиды. Молча, как скупой рыцарь, пересчитывая в уме каждую улыбку, которую он не подарил, каждое ласковое слово, которое не сказал.
И чем тише было в нашем доме, тем громче и навязчивее звучал в моей голове голос его матери. «Мой сын все равно будет на моей стороне». Эта фраза стала моим кошмаром, она эхом отзывалась в такт тиканью кухонных часов.
Однажды утром, собирая вещи Алексея в химчистку, я засунула руку в карман его темно-синей куртки, которую он носил почти каждый день. Пальцы наткнулись на смятый клочок бумаги. Я автоматически вытащила его, решив, что это очередной кассовый чек. Но это был не просто чек. Это был квиток банковского перевода. Сумма — тридцать пять тысяч. Дата — позавчерашнее число. А получатель — Галина Петровна Иванова.
Воздух вылетел из моих легких, словно меня ударили под дых. Позавчера. То есть в тот самый день, когда он, понурый и уставший, вернулся с работы, пожаловался на завал и, казалось, был целиком поглощен своими проблемами. В тот день, когда я, пожалев его, сварила его любимый куриный суп. Он ел его, молча уставившись в тарелку, а в кармане его куртки уже лежало доказательство молчаливого предательства.
Он не просто дал деньги. Он сделал это тайком, обойдя меня, зная, что я буду против. Он втихомолку проработал тайные ходы к своему прошлому, к той единственной женщине, чье мнение и чьи просьбы имели для него настоящий вес. А наше с ним настоящее, общее будущее, которое мы строили все эти годы, оказалось хлипкой декорацией, которую можно было обойти с тыла.
Я медленно опустилась на стул в прихожей, сжимая в руке злосчастную бумажку. Она была шершавой и холодной. Я сидела и смотрела на замочную скважину, в которую воткнут наш общий ключ, и понимала, что мы больше не команда. Мы стали двумя чужими людьми, которых связывает только адрес прописки и расписание родительских собраний. И стеклянная стена между нами с каждым днем становилась все толще и прочнее.
Тот вечер должен был стать тихим и спокойным. Я испекла пирог с яблоками, Катя получила пятерку за контрольную по математике, и мы с ней договорились посмотреть новый мультфильм. Я даже попыталась отогнать от себя тягостные мысли, нарядилась в уютный домашний свитер и сделала вид, что все в порядке. Притворяться становилось все труднее с каждым днем.
Алексей, к моему удивлению, пришел домой почти вовремя. Он выглядел менее уставшим, даже улыбнулся, глядя, как Катя с восторгом рассказывает о своей оценке. На мгновение я почувствовала призрачную надежду, что лед начинает таять. Эта иллюзия разбилась в тот момент, когда раздался звонок в дверь.
На пороге стояла Галина Петровна. В руках она держала большой пакет из дорогого кондитерского магазина и сияла улыбкой, которой я не видела у нее никогда.
— Внученька, иди ко мне! — проигнорировав нас с мужем, она прошмыгнула в прихожей прямо к Кате, заключая ее в объятия. — Я тебе пирожных привезла, самых лучших!
Катя, воспитанная и добрая девочка, обрадовалась бабушке и гостинцам. Мы переместились на кухню. Пирог был забыт. Алексей суетился, наливая матери чай, и я видела, как он нервно поглядывает на меня, ожидая моей реакции. Я молчала, наблюдая за спектаклем.
Галина Петровна расселась во главе стола, словно королева на троне. Она расспрашивала Катю о школе, хвалила ее, а потом ее взгляд упал на меня, и в глазах вспыхнул знакомый холодный огонек.
— А мы с Алешенькой вчера такие планы строили! — сладким голосом начала она, обращаясь больше к Кате, чем ко мне. — Он мне и на путевку в санаторий дал, на самое лучшее озеро. Говорит, мама, ты должна отдохнуть. Не то что некоторые, — она многозначительно посмотрела в мою сторону, — кто на чужом горбу в рай собирается. Сидят дома, денежки копят, а о старших и не думают.
Воздух на кухне стал густым и тяжелым, как свинец. Я почувствовала, как кровь отливает от лица, а ладони становятся ледяными. Я перевела взгляд на Алексея. Он побледнел, уставившись в свою чашку, и все его тело выражало одно желание — провалиться сквозь землю.
— На какой санаторий? — тихо спросила я. Мой голос прозвучал неестественно ровно.
— Ну, мама, это… — начал он, но свекровь перебила его, полная торжества.
— На «Белые ночи»! Самый лучший на нашем направлении. Алеша не стал мелочиться, все для меня сделал по высшему разряду.
В ушах зазвенело. «Белые ночи». Мы с Катей целый год откладывали на поездку туда. Смотрели фотографии, выбирали маршруты для прогулок. Мы говорили об этом при Алексее. Он знал. Он знал, как мы мечтали. И в тот самый момент, когда он кивал нам, делая вид, что поддерживает, он уже держал в руках путевку для своей матери. Он оплатил ее отдых на наши с дочерью мечты.
Это была уже не просто ложь. Это было плевком в душу. В душу меня и нашего ребенка.
Я медленно поднялась с места. Вся комната плыла перед глазами.
— Ты… ты оплатил ей путевку в «Белые ночи»? — я смотрела прямо на него, и, кажется, впервые за много лет он не смог выдержать моего взгляда.
— Рита, это не совсем так… — он попытался встать, но снова сел, будто у него подкосились ноги. — Маме нужно подлечиться, а мы с Катей можем съездить и потом…
— Когда потом? — мой голос сорвался на крик, и Катя испуганно притихла. — Когда мы наскребем на билеты еще через год? Или когда твоей маме понадобится новая шуба? Ты знаешь, что мы копили на это! Ты видел, как Катя радовалась!
— Не смей так говорить о моей матери! — наконец взорвался он, тоже поднимаясь. Но в его глазах я видела не праведный гнев, а панический страх, страх разоблачения.
— А как мне говорить, Алексей? Как? — я подошла к нему вплотную, трясясь от ярости и обиды. — Ты врешь мне в лицо! Ты идешь у нее на поводу, как мальчишка, и приносишь в жертву нашу семью! Ты отдал ей наши общие деньги, наши планы, наши мечты!
— Это мои деньги! Я их зарабатываю! — крикнул он, ткнув себя в грудь пальцем.
В этой фразе было все. Все его настоящее отношение к нам. К мне.
В комнате повисла тишина. Галина Петровна с плохо скрываемым удовольствием наблюдала за нашей ссорой. Катя тихо плакала. А я смотрела на человека, которого считала своим мужем, и не узнавала его.
И тогда из моей груди вырвалось то, что копилось месяцами, может, годами. Фраза, которая была не оскорблением, а констатацией краха.
— Раз я у твоей мамы враг, то пусть сама и живёт, как хочет. Ко мне за советом и деньгами, больше не подходит.
Я произнесла это тихо, но так отчетливо, что каждое слово прозвучало как удар колокола. Алексей смотрел на меня с широко раскрытыми глазами, словно не веря, что это сказала я. Галина Петровна потеряла свою торжествующую улыбку.
Эти слова повисли в воздухе, острые и неотвратимые, как приговор. И я поняла, что обратной дороги нет. Театр рухнул, и занавес больше не поднимется.
Повисшая после моих слов тишина была взрывоопасной. Ее разорвал Алексей. Его лицо, сначала побледневшее, теперь залилось густым багрянцем.
— Что ты сказала? — его голос был хриплым, низким, полным неподдельного шока. Казалось, он не поверил своим ушам.
— Ты прекрасно расслышал, — выдохнула я, чувствуя, как дрожь охватывает все мое тело. — Я больше не намерена быть злой мачехой в этой сказке. С этого момента твоя мама — твоя личная проблема.
— Как ты смеешь так говорить о моей матери! — он сделал шаг ко мне, и впервые за все годы совместной жизни я почувствовала исходящую от него физическую угрозу. — Она одна подняла меня! Она ночами не спала, чтобы я мог учиться! А ты? Что ты сделала? Сидишь тут в этой хоромине, созданной моими руками, и учишь меня жизни!
Его слова ударили больнее пощечины. «Сидишь». Это слово перечеркивало все мои усилия, всю мою карьеру до рождения ребенка, все те годы, когда я вкладывала в наш дом не меньше его.
— Я «сижу»? — засмеялась я горько и нервно. — Я «сижу» с твоим ребенком, пока ты зарабатываешь эти свои святые деньги! Я «сижу» и веду все хозяйство, чтобы у тебя была возможность приходить и отдыхать! Или ты думаешь, что эта квартира сама себя убирает, а ужины сами готовятся?
— А кто просил тебя бросать работу? — парировал он, переходя на крик. — Никто! Это был твой выбор! Ты хотела сидеть дома с ребенком! Так сиди и не жалуйся! А то получилось, как в той поговорке — и волки сыты, и овцы целы.
Галина Петровна, до этого наблюдающая за разборкой с довольным видом, вдруг встряла, обращаясь к Алексею, но глядя на меня:
— Сыночек, успокойся, не трать нервы. Я же тебе говорила. Чужая кровь — она всегда чужда. Ей твои жертвы ничего не значат.
— Какие жертвы? — взвизгнула я, теряя последние остатки самообладания. — О каких жертвах ты говоришь? О тех, что ты приносишь на алтарь своей матушки? Или о тех, что мы с тобой приносили, когда брали эту квартиру в ипотеку и я работала на двух работах, пока ты устраивался в своей конторе? Или когда мы не спали ночами вместе с Катей, когда она болела? Это что, были не совместные жертвы?
— Не тронь маму! — рявкнул Алексей, снова ткнув пальцем в мою сторону. — И не сравнивай! Ты никогда не поймешь, через что она прошла! А знаешь, почему она не переехала к нам, как я хотел? Потому что ты была против! Ты настояла на своем!
Это была старая, незаживающая рана. Да, я была против. Потому что видела, как она смотрит на меня, на наш быт. Я знала — ее переезд станет концом нашей семьи.
— Я была против, чтобы ты окончательно перебрался жить к ней в фартук! — закричала я в ответ. — Я была против, чтобы в моем доме мне указывали, как ставить горшки на подоконник! И да, я хотела сохранить свою семью, а не делить мужа с другой женщиной!
— Она моя мать! — его крик перешел в оглушительный рев.
— А я твоя жена! — выдохнула я, и голос внезапно сорвался. Слезы, которые я сдерживала все это время, хлынули ручьем. — Или уже нет? Скажи мне честно, Алексей, я еще твоя жена? Или я просто приложение к этой квартире, которую ты считаешь «созданной своими руками»?
Мы стояли, тяжело дыша, посреди кухни, заваленной осколками нашей когда-то счастливой жизни. Мы больше не выясняли, кто прав в этом конкретном споре. Мы сражались за то, чья боль острее, чья жертва весомее. Мы выворачивали наружу старые, гноящиеся обиды и швыряли ими друг в друга, как ножами. И в этой битве не могло быть победителей. Мы проигрывали оба. Проигрывали наше прошлое, наше настоящее и, как мне казалось, все будущее.
Из детской донесся приглушенный, испуганный плач Кати. Этот звук пронзил меня насквозь. Я обернулась и увидела ее бледное, заплаканное личико в дверном проеме.
Алексей тоже услышал. Он посмотрел на дочь, потом на меня. В его глазах бушевала буря — ярость, вина, отчаяние. Он резко развернулся, схватил с вешалки в прихожей свою куртку.
— Куда ты? — тихо спросила я, уже зная ответ.
— Туда, где меня ценят! — бросил он, распахивая дверь. — К родному человеку!
Хлопок двери отозвался в тишине квартиры оглушительным эхом, словно взрывом. Я осталась стоять посреди осколков, с дочерью, прижимавшейся к моим коленям, и с ощущением, что только что пережила не ссору, а настоящую войну. И проиграла.
Тишина, наступившая после его ухода, была оглушительной. Она давила на уши, как перепады давления в самолете. Я стояла, прижимая к себе дрожащую Катю, и не могла пошевелиться. Казалось, весь мир сузился до стен этой опустевшей квартиры, до леденящего душу ощущения полного провала.
Всю ночь я не сомкнула глаз. В голове прокручивались кадры нашего скандала, его последние слова, полные ненависти и обиды. Утром я отвела Катю в школу, делая вид, что все в порядке, но мои руки предательски дрожали. Возвращаться в квартиру было невыносимо. Каждый угол напоминал о нем, о нас, о том, что было и чего, возможно, больше никогда не будет.
Чтобы отвлечься от гнетущих мыслей, я решила сделать то, до чего вечно не доходили руки — разобрать антресоль в прихожей. Там годами копился хлам: старые одеяла, зимние вещи, коробки с какими-то забытыми мелочами. Я таскала тяжелые свертки, смахивая пыль и пот с лица, пытаясь физической усталостью заглушить душевную боль.
И вот, когда я уже почти все выгрузила, мой взгляд упал на небольшую, обитую потускневшим зеленым бархатом шкатулку. Я узнала ее. Это была шкатулка Галины Петровны. Года три назад, когда у нее в доме делали ремонт, она на время оставила ее у нас, говоря, что боится, что рабочие что-то украдут. Потом она ее так и не забрала, сославшись на плохую память. Мы и забыли о ней.
Я сняла шкатулку с антресоли. Она была тяжелее, чем выглядела. Ключа от нее не было, но маленький замочек выглядел старым и ненадежным. Сердце почему-то забилось чаще. Какое-то смутное, необъяснимое предчувствие сжало меня изнутри.
Взяв из кухни нож с тонким лезвием, я вернулась в прихожую. Вставив кончик лезвия в щель замочка, я нажала. С треском, который прозвучал как выстрел в тишине, крышка отскочила.
Внутри не было ни украшений, ни денег, ни ничего ценного. Там лежала пачка пожелтевших от времени писем, перевязанных бечевкой, и толстая тетрадь в картонной обложке, исписанная ровным, знакомым почерком свекрови.
Я осторожно, словно боялась разбудить призраков, открыла тетрадь. Первые страницы были заполнены какими-то хозяйственными заметками, рецептами. Но потом начались записи другого рода. Это был дневник.
Я опустилась на пол, прислонившись спиной к стене, и начала читать. Сначала бегло, потом все медленнее, с растущим изумлением и ужасом. Со страниц на меня глядела совсем другая Галина Петровна — не властная и жесткая женщина, а молодая, несчастная и до смерти напуганная девушка.
Она писала о своей беременности. О том, как ее муж, отец Алексея, узнав о ребенке, не обрадовался, а холодно сказал: «Тебе виднее. Решай сама». Потом он стал задерживаться на работе, а однажды и вовсе не вернулся. Оказалось, он ушел к другой, женщине из его института, оставив беременную жену одну в съемной комнате без гроша в кармане.
Со страниц дневника на меня лились отчаяние, унижение и жгучий страх. Она писала, как рыскала по знакомым, прося в долг на хлеб, как шила детские распашонки из старых простыней, как боялась родов и будущего. Никто не помогал. Все отвернулись.
И самое страшное, что я прочла, была запись, сделанная уже после рождения Алексея: «Сегодня видела его, того негодяя. Он шел по улице с той женщиной, они смеялись. Он даже не посмотрел в мою сторону. Он никогда не узнает, что у него есть сын. И сын никогда не узнает, что его отец — подлец, бросивший нас на произвол судьбы. Лучше уж расти без отца, чем с таким. Я одна его подниму. Я одна. И я сделаю все, чтобы он никогда не узнал, что такое предательство».
Я сидела на полу, обхватив голову руками, а тетрадь лежала у меня на коленях. Во мне все переворачивалось. Ее ненависть ко мне, ее постоянные требования, ее манипуляции — все это было не жадностью. Это был ужас. Панический, всепоглощающий ужас одинокой женщины, которая когда-то уже прошла через ад предательства и теперь всеми силами пыталась не допустить его повторения. Она видела во мне ту самую «другую», которая могла отнять у нее сына, как когда-то та женщина отняла у нее мужа.
Я, ее главный враг, вдруг почувствовала к Галине Петровне острую, режущую, невыносимую жалость. Ее душа была искалечена , и все эти годы она проецировала свою боль на меня. Мы были не двумя противницами, а двумя заложницами одного и того же страха — страха одиночества и предательства. И этот страх свел нас в смертельной схватке, где не могло быть победителей.
Я сидела на полу в прихожей, не в силах сдвинуться с места. Тетрадь лежала передо мной, как живое свидетельство чужой сломанной жизни. Гнев, кипевший во мне еще несколько часов назад, уступил место странному, почти невыносимому спокойствию. Я не злилась. Я понимала.
Понимала Галину Петровну. Понимала ее цепкую, доведенную до паранойи любовь к сыну. Понимала, почему каждый рубль, отданный нам, казался ей предательством. Она не просто боялась одиночества. Она боролась с призраком, который преследовал ее всю жизнь — с призраком той женщины, что когда-то разрушила ее семью.
И я понимала Алексея. Мальчика, выросшего с матерью-мученицей, в атмосфере вечной жертвенности и страха перед миром. Его бегство в работу, его одержимость деньгами — это была не жадность. Это была попытка построить неприступную крепость, за стенами которой его семья, его мать, будут в полной безопасности. Он доказывал что-то тому, кого никогда не знал — отцу, который сбежал.
Мы все были слепы. Мы сражались не друг с другом, а с тенями прошлого.
Часы на стене пробили три. Глубокая ночь. Время, когда рушатся все защиты и на поверхность всплывает голая правда. Я поднялась с полу, замерзшая и онемевшая, и взяла телефон. Мои пальцы сами нашли его номер.
Он ответил почти сразу, голос сдавленный, хриплый от бессонницы или от слез.
— Рита? Что случилось? Катя?..
— С Катей все в порядке, — тихо сказала я. — Я звоню не затем, чтобы кричать. Я должна тебе кое-что сказать. То, что у тебя отняли тридцать лет назад.
На том конце провода воцарилась тишина, полная напряженного ожидания.
— Я нашла шкатулку твоей мамы. Там был ее дневник.
— Ты что, читала?! — в его голосе вспыхнула искра былого гнева, но уже слабая, уставшая.
— Да, Алексей. Прочла. И теперь я знаю. Знаю правду о твоем отце.
Я не стала пересказывать. Я взяла тетрадь и начала читать вслух. Читала ровным, монотонным голосом те самые страшные строки о беременности, об уходе мужа, об унижении, нищете и паническом страхе молодой женщины, оставшейся совсем одной.
Сначала я слышала лишь его тяжелое дыхание. Потом дыхание прервалось, и послышался странный, сдавленный звук. Он плакал. Тихо, по-мужски, без рыданий, но я слышала, как с каждой прочитанной строчкой из него вырывается частица той боли, что он носил в себе всю жизнь.
Когда я закончила, в трубке повисла долгая, горькая пауза.
— Почему? — наконец прошептал он, и голос его был разбитым, как у ребенка. — Почему она никогда не сказала мне?
— Потому что боялась, — ответила я так же тихо. — Боялась, что ты разочаруешься в отце, в мужчинах, в жизни. Боялась, что ее жертва окажется напрасной. Она хотела вырастить тебя сильным, и думала, что правда сделает тебя слабым.
— Я всегда чувствовал, — сказал он, с трудом подбирая слова. — Чувствовал, что она что-то скрывает. Что в нашей истории не хватает кусочков. Я думал, может, он пил, бил ее… Я не знал. Я представлял себе все что угодно, но только не это.
Он замолчал, а потом его голос прозвучал с новой, страшной ясностью.
— И вся моя жизнь… эта вечная гонка за деньгами, за статусом… Это же все отсюда. Я пытался доказать ему, призраку, что я не такой. Что я могу обеспечить семью. Что я не сбегу. Я так боялся повторить его судьбу, что… что почти потерял свою настоящую семью.
В его словах была такая бездонная боль и осознание, что у меня сжалось сердце. Впервые за много месяцев я слышала не защищающегося мальчика, а взрослого мужчины, который смотрит в лицо своим демонам.
— Мы оба боялись, Лёша, — сказала я. — Ты — повторить судьбу отца. Я — оказаться на месте той женщины, которую ненавидит твоя мать. А твоя мать… она просто пыталась защитить тебя от боли, которая съела ее саму.
Мы молчали, и эта тишина была уже не враждебной, а общей, тяжелой, но исцеляющей. Мы наконец-то перестали кричать и начали слушать. Слушать правду, которую годами боялись сказать друг другу.
Утро застало меня сидящей в той же позе на кухне, с пустой чашкой в руках. Я не спала. В ушах еще стоял звук его голоса, сломленного и искреннего. Я не знала, что будет дальше. Осознание правды не стирало обиду и боль, оно просто делала их понятными, вписывало в общую картину, где не было однозначных злодеев, а были лишь израненные люди.
В квартире было тихо, слишком тихо. Катя спала, и я боялась того момента, когда она проснется и спросит об отце. Я не знала, что ей сказать.
И тут раздался звонок в дверь. Негромкий, почти робкий. Сердце ушло в пятки. Я медленно подошла к двери и посмотрела в глазок.
На пороге стояли они оба.
Алексей, с красными, заплывшими от бессонницы глазами, в помятой футболке. Он казался постаревшим на десять лет. И она. Галина Петровна. Но это была не та властная, надменная женщина, что приходила к нам прежде. Она стояла, сгорбившись, в простом темном платье, без привычной сумки и яркой помады. В ее руках я увидела не кошелек, а ту самую зеленую бархатную шкатулку. И в ее потухшем, испуганном взгляде я прочла то, что никогда не надеялась увидеть — капитуляцию.
Я медленно открыла дверь. Мы стояли и молча смотрели друг на друга, будто видя впервые.
— Рита, — первым нарушил тишину Алексей. Его голос был хриплым. — Мы… мы пришли поговорить.
Я молча отступила, пропуская их внутрь. Они вошли неуверенно, как непрошеные гости.
Галина Петровна остановилась посреди гостиной, ее пальцы судорожно сжимали шкатулку.
— Я… я не знала, что ты ее нашла, — прошептала она, не глядя на меня. — Совсем забыла про нее… Алеша все рассказал.
Она сделала паузу, глотая воздух, словно ей не хватало дыхания.
— Прости меня, — вырвалось у нее наконец, и эти слова, казалось, обожгли ей губы. — Я… я не хотела… Я просто так боялась. Боялась, что ты отнимешь его у меня, как та… как та женщина когда-то. Что я останусь одна. Совсем одна.
Она подняла на меня взгляд, и в ее глазах стояли непролитые слезы старой, застарелой боли.
— Я видела в тебе ее. Все эти годы. И я ненавидела тебя не за тебя, а за свой страх. За свое прошлое. Я думала, если он будет только мой, если он будет мне должен, то никуда не денется.
Алексей стоял рядом, опустив голову. Он смотрел на пол, и его плечи были ссутулены под тяжестью двойного груза — вины передо мной и жалости к матери.
— И я прошу прощения, Рита, — тихо сказал он. — За все. За ложь, за равнодушие, за то, что не видел тебя, а видел только свои страхи. Я хочу начать все сначала. Честно. Если… если ты еще можешь мне дать шанс.
Я смотрела на них — на этого сломленного мужчину и на эту напуганную женщину, чья жизнь оказалась заложницей давней трагедии. И поняла, что не могу их ненавидеть. Не могу, потому что теперь я их видела. По-настоящему.
— Мы не стали идеальной семьей в тот день, — сказала я наконец, и голос мой звучал устало, но твердо. — И мы не миримся за один миг. Слишком много ран. Слишком много обид.
Я перевела взгляд на Галину Петровну.
— Я не она. Та женщина. Я никогда не отниму у вас сына. Потому что он — взрослый человек, а не трофей. И я не ваша враг. Я просто его жена.
Потом я посмотрела на Алексея.
— И я готова попытаться. Но не так, как было. Не со стенами и тайнами. А с разговорами. Возможно, с помощью психолога. Если ты действительно этого хочешь.
Он молча кивнул, и в его глазах вспыхнула искра надежды.
Галина Петровна опустила шкатулку на стол.
— Я… я, наверное, пойду, — тихо сказала она, поворачиваясь к выходу.
— Останьтесь, — неожиданно для себя сказала я. — Выпейте чаю. Катя скоро проснется. Она будет рада вас видеть.
Она замерла, пораженная. Потом ее плечи задрожали, и она, не сдерживаясь больше, тихо заплакала. Алексей шагнул к ней и обнял ее, и в этом жесте не было уже прежней жертвенности, а была просто сыновья поддержка.
Эта война закончилась. Не громким примирением, а тихим, трудным перемирием. Потому что мы наконец-то поняли самое главное. Мы все свои. И наша кровь — не чужая. Это кровь одной семьи, которая, израненная и уставшая, наконец-то, научилась говорить. И в этой тишине после битвы рождался хрупкий, но настоящий шанс на мир.