Он протянул ей пожелтевший листок. Извещение о смерти — той самой, которую она много лет пыталась забыть. «Младший телеграфист Воронов А.П. трагически погиб при исполнении служебных обязанностей 28 мая 1963 года во время грозы. Причина смерти — удар молнии».
Алевтина села прямо на пыльный ящик. Ноги не держали.
***
Двадцать восьмое мая. Она помнила этот день. Андрей остался на ночное дежурство вместо заболевшего коллеги. А она собиралась на танцы — с Колькой из соседнего дома, который ухаживал уже полгода. Андрей смотрел, как она подкрашивает губы перед зеркалом в комнате отдыха, и молчал. А потом вдруг сказал: «Не ходи. Останься». Она рассмеялась — что за глупости? У неё новое платье, Колька ждёт... «Мне нужно тебе что-то сказать», — упрямо повторил он. Но она уже неслась к выходу, только помахала рукой: «Завтра расскажешь!»
Она помнила тот вечер в мельчайших подробностях. Танцплощадка в парке Горького. Духовой оркестр играет "Ландыши". Колька кружит её в танце, шепчет на ухо какие-то глупости. А она почему-то думает о странной просьбе Андрея, о том, как он смотрел — серьёзно, почти отчаянно. В середине вечера начало накрапывать. "Пойдём под навес," — предложил Колька, но она покачала головой: "Давай ещё потанцуем". Словно оттягивала момент, когда нужно будет принять решение — вернуться проверить, всё ли в порядке на телеграфе, или остаться с Колькой.
Когда грянул первый удар грома, она вздрогнула так сильно, что Колька рассмеялся: "Ты чего, грозы боишься?" Она не ответила. Внутри поднималась странная тревога, но она заглушила её. В конце концов, Андрей опытный телеграфист, справится. А у неё — своя жизнь.
Домой она вернулась под утро. Колька проводил до подъезда, пытался поцеловать, но она отстранилась — голова болела от духоты и предгрозового напряжения. Заснула только к рассвету.
Ночью была страшная гроза, а утром ей сообщили, что Андрей погиб. Молния ударила в здание телеграфа, прошла по проводам. Он умер мгновенно, даже не успев...
На пороге стояла Марья Ивановна, тогда ещё молодая операторша. Лицо заплаканное, в руках — мокрый от дождя платок. "Алевтина... Андрюша... Его больше нет". Алевтина не сразу поняла. Стояла в дверях в ночной рубашке и тупо смотрела на Марью Ивановну. "Молния," — всхлипнула та. — "Прямо в аппаратную. Он даже крикнуть не успел".
На похороны пришёл весь телеграф. Гроб закрытый — молния не пощадила. Мать Андрея, маленькая седая женщина, держалась из последних сил. Когда Алевтина подошла выразить соболезнования, та вдруг схватила её за руку: "Он вас любил. Всё собирался сказать, да не решался. Стеснительный был у меня мальчик". Алевтина что-то пробормотала в ответ и поспешила отойти. Ей было девятнадцать, и она не знала, что делать с этим знанием.
— Не успел отправить, — тихо сказал Виктор.
— Что? — очнулась Алевтина.
— Телеграмму. Смотрите — вот черновик. Он хотел отправить телеграмму, но не успел.
Виктор протянул ей листок. Неровный почерк, будто писали в спешке или волнуясь: «Алевтина Сергеевна Петрова. Районный телеграф. Люблю. Не могу больше молчать. Андрей».
Алевтина смотрела на листок, и буквы расплывались перед глазами. Двадцать два года. Двадцать два года эта телеграмма ждала своего часа.
— Невероятно, — бормотал Виктор, раскладывая бумаги. — Понимаете, что произошло? Сильнейший электромагнитный импульс во время вчерашней грозы... Почти такой же, как тогда. И старый аппарат — он почти целиком механический. Мощный разряд мог шевельнуть контакты, резонанс, совпадение частот, и...
— И призрак отправил телеграмму? — Алевтина попыталась усмехнуться, но получилось криво.
— Не призрак. Энергия. Информация. Знаете, есть теория, что сильные эмоции оставляют отпечаток в вещах. Особенно если человек умирает в момент наивысшего напряжения чувств. А тут ещё и молния — колоссальный выброс энергии. Возможно, его последняя мысль, последнее желание как бы... впечатались в сам аппарат. Он же сидел за ним в момент удара, да? Руки на ключе, телеграмма в мыслях... Может, он даже начал отстукивать, но не успел закончить. И вот эта незавершённость, помноженная на силу чувства и энергию разряда... В общем, это только теория, но другого объяснения у меня нет.
Алевтина покачала головой. Бред какой-то. Но телеграмма в её руках была настоящей. И Андрюша был настоящим. Только она столько лет старательно о нём не думала.
— А вы... вы его знали? — осторожно спросил Виктор. — Ну, кроме как по работе?
Алевтина помолчала. Потом встала, отряхнула халат.
— Работали вместе. Давно это было. Он был... хороший человек. Надёжный.
Она пошла к выходу из архива, но Виктор окликнул её:
— Алевтина Сергеевна! А можно... можно мне эти документы посмотреть повнимательнее? Для науки. Это же уникальный случай! Если удастся доказать теорию информационных полей...
— Делайте что хотите, — устало махнула рукой Алевтина.
Остаток дня прошёл как в тумане. Она механически подписывала бумаги, отвечала на звонки, делала замечания Наташке — та опять опоздала на пятнадцать минут. А перед глазами всё стоял Андрюша — высокий, нескладный, с вечно встрёпанными волосами. Как он смущался, когда она случайно к нему прикасалась! Как прятал глаза, когда она рассказывала про Кольку!
Дура. Слепая дура. Ведь чувствовала же — нравится ему. Но ей хотелось танцев, кино, прогулок под луной. А Андрюша был слишком серьёзный, слишком молчаливый. Не то что Колька — весельчак, балагур, душа компании. С которым она, кстати, рассталась через три месяца после Андрюшиной смерти. Оказалось, душа компании нужен всей компании сразу, а не одной отдельно взятой девушке.
Вечером Виктор постучался в её кабинет.
— Я тут ещё кое-что нашёл, — сказал он, протягивая папку. — Личное дело. И... фотография.
Алевтина взяла снимок дрожащими руками. Групповое фото сотрудников телеграфа, май шестьдесят третьего. Она помнила этот день — фотограф специально приезжал для районной газеты. Вот она — в новеньком платье в горошек, улыбается в объектив. А вот Андрюша — стоит сзади, чуть в стороне. И смотрит не в камеру. Смотрит на неё.
Как она этого не замечала?
— И ещё, — Виктор замялся. — Я проверил аппарат ещё раз. Знаете, что странно? Внутри, под панелью, царапина. Будто кто-то пытался что-то нацарапать металлом по металлу. Едва видно, но если присмотреться... Буква «А».
Алевтина закрыла глаза. Вспомнила, как Андрюша учил её азбуке Морзе. «А — точка-тире. Самая простая буква. С неё всё начинается». Он тогда ещё пошутил: «Как хорошо, что вы — Алевтина. Легко запомнить — точка-тире, и вот вы уже здесь».
— Спасибо, — глухо сказала она Виктору. — Можете идти.
— Но... может, ещё какие-то тесты провести? Это же сенсация!
— Никакой сенсации не будет, — отрезала Алевтина. — Старый аппарат сработал из-за грозы. Технический сбой. Всё.
Виктор хотел возразить, но посмотрел в её глаза и промолчал. Кивнул и вышел.
Алевтина осталась одна. За окном снова собиралась гроза — май выдался на редкость грозовым. Она достала из кармана телеграмму, разгладила на столе. «Люблю».
Двадцать два года назад она не дала ему сказать это слово. Убежала на танцы, в своём новом платье, к весёлому Кольке. А Андрюша остался. Сел за аппарат. Начал отстукивать телеграмму — себе же, потому что знал, что утром она первая проверяет входящие. И тут ударила молния.
Что он успел почувствовать? Боль? Страх? Или только отчаяние от того, что не успел, опять не успел ей сказать?
Алевтина взяла ручку и чистый бланк. Подумала и начала писать: «Андрею Воронову. Небесная канцелярия». Усмехнулась своей глупости, но продолжила: «Получила вашу телеграмму. С опозданием в двадцать два года. Почта, сами понимаете, работает отвратительно».
Перечеркнула. Начала заново: «Андрюша. Прости меня. Я была молодая и глупая. Мне казалось, у нас впереди целая жизнь. Я думала, ты всегда будешь рядом — серьёзный, надёжный, молчаливый. Думала, успею разглядеть, понять, полюбить. Не успела».
Снова перечеркнула. Взяла новый бланк: «Люблю. Тоже. Поздно поняла. Алевтина».
Она встала, прошла в подсобку. Старый аппарат стоял на своём месте, чёрный и молчаливый. Алевтина села за него, положила руку на ключ. Холодный металл привычно лёг под пальцы.
— Точка-тире, — прошептала она. — Точка-точка. Точка-тире-точка-точка. Тире-тире-тире...
Она отстукивала морзянкой слово за словом, букву за буквой. Конечно, это была глупость. Аппарат не работал, телеграмма никуда не уйдёт. Но ей нужно было это сделать. Ответить. Пусть с опозданием в двадцать два года.
За окном ударил гром. Дождь хлынул стеной. Алевтина отстучала последнюю точку и откинулась на спинку стула. И тут аппарат ожил. Сам собой, без её участия. Ключ коротко отбил: точка — тире — точка. В азбуке Морзе это «R» — «Принято».
Алевтина сидела не шевелясь, боясь спугнуть момент. А потом рассмеялась — легко, звонко, как не смеялась уже много лет. Сквозь смех потекли слёзы, но это были хорошие слёзы. Очищающие. Прощальные.
— Спасибо, — сказала она в пустоту. — Спасибо, Андрюша.
На следующий день она распорядилась перенести старый аппарат в свой кабинет.
— Зачем вам этот хлам? — удивилась завхоз Марья Ивановна.
— Для истории, — ответила Алевтина. — Чтобы помнить.
Аппарат поставили у окна. Иногда, оставшись одна, Алевтина подходила к нему, проводила рукой по чёрному корпусу. Однажды Наташка застала её за этим занятием.
— Алевтина Сергеевна, а правда, что он сам телеграммы отправляет? Девчонки болтают...
— Глупости, — отрезала Алевтина, но потом смягчилась. — Хотя знаешь, Наташа... Если любовь настоящая, она всегда найдёт способ достучаться. Даже через двадцать лет. Даже через сломанный телеграф. Даже из ниоткуда.
Наташка непонимающе захлопала ресницами, но Алевтина уже отвернулась к окну. За стеклом проплывали облака, обещая к вечеру очередную грозу. Но Алевтина больше их не боялась. Она знала: некоторые послания просто требуют времени, чтобы дойти до адресата. И некоторые чувства сильнее смерти, времени и законов физики.
В кармане её халата лежала пожелтевшая телеграмма. Одно слово: «Люблю». Самая важная телеграмма в её жизни, пришедшая с опозданием в двадцать два года. Но всё-таки пришедшая.
А старый аппарат молчал. Он сделал своё дело. Доставил послание.
__________________________________________________________________________________________