— Ага! Вот оно! Я так и знал!
Голос Евгения, зятя, ударил по натянутым нервам, как камень по стеклу. Елена вздрогнула, едва не выронив книгу. Она сидела в своем старом вольтеровском кресле у окна, пытаясь раствориться в золотистом мареве петербургского летнего вечера. Необычно долгое, почти неестественное солнце заливало комнату медовым светом, высвечивая пылинки, танцующие в воздухе, и серебряные нити в ее волосах. Тишина, которую она так ценила, треснула.
Из комнаты дочери, где второй день гостили Катя с мужем, донесся сдавленный всхлип. А затем снова Евгений, на этот раз с торжествующей, ядовитой нотой:
— Специально! Чтобы я не уехал! Чтобы привязать! Я все понимаю!
Елена закрыла глаза, делая медленный, контролируемый вдох, которому учила своих клиентов и саму себя на занятиях йогой. Вдох через нос, живот надувается, как шар. Пауза. Медленный выдох, живот втягивается к позвоночнику. Шанти, шанти, шанти. Мир, покой. Но мира не было. Он рассыпался на мелкие осколки несколько месяцев назад, и сейчас она слышала лишь хруст этих осколков под ногами собственной дочери.
Ее память, натренированная десятилетиями профессиональной практики, услужливо подбросила точку отсчета. Февраль. Серый, промозглый питерский февраль, когда Нева еще скована грязным льдом, а небо висит так низко, что, кажется, можно достать рукой. Они сидели в их с Катей квартире на Васильевском острове. Евгений, тогда еще просто Женя, веселый и немного нескладный программист, с упоением рассказывал о новом проекте. Екатерина, ее Катюша, смотрела на него с обожанием, подперев щеку рукой.
— ...и представляешь, мам, они хотят, чтобы я лидил команду. А там в основном девчонки-джуны. Ну, ты понимаешь, — он усмехнулся. — С ними каши не сваришь. Пока объяснишь, что к чему, пока они с маникюром своим разберутся...
Екатерина игриво толкнула его в бок.
— Ну что ты такое говоришь! У нас на работе девчонки ого-го какие!
— У вас — это у вас, — отмахнулся Евгений. — У вас гуманитарии, вы языком работать привыкли. А тут логика нужна. Женская логика — это же оксюморон, сама знаешь.
Он подмигнул Елене, ожидая поддержки. Она лишь неопределенно улыбнулась, сделав глоток остывшего чая. Тогда это показалось ей неуклюжей, глуповатой шуткой, пережитком замшелого офисного юмора. Она видела, как легкая тень пробежала по лицу дочери, но тут же исчезла. Катя слишком любила его, чтобы придавать значение таким мелочам. Елена тогда подумала, что это лишь защитная реакция неуверенного в себе мужчины, внезапно получившего толику власти. Как часто она видела это в своем кабинете. Комплекс маленького начальника. Лечится временем и успехами.
Она ошиблась. Это был не комплекс. Это был симптом.
Следующий звоночек прозвенел в апреле. Катя позвонила ей вечером, голос был встревоженным.
— Мам, с Женей что-то странное происходит. Он все время сидит в каких-то пабликах в интернете. Я заглянула через плечо, а там... какие-то статьи про «оленей», «баборабов» и «прицепов». Что это за бред?
Елена почувствовала, как по спине пробежал холодок. Она знала, что это за бред. Она сталкивалась с его последствиями в своем кабинете, когда к ней приходили растерянные, опустошенные женщины, чьи мужья вдруг начинали говорить на этом уродливом новоязе.
— Катюш, а как он себя ведет? Что-то изменилось?
— Он стал... придирчивым. Раньше ему все нравилось, что я готовлю. А теперь: «Опять макароны? Нормальный мужик должен есть мясо». Или я купила себе новое платье, так он полвечера бубнил, что я «транжирю семейный бюджет на тряпки». Мам, он никогда таким не был! Мы же все деньги в общую копилку складывали, и никто никого не упрекал.
Елена тогда посоветовала ей поговорить с ним. Прямо, без утайки. Это был стандартный, базовый совет для любой пары. Но про себя она отметила: классический паттерн. Обесценивание, финансовый контроль, попытка навязать чувство вины. Второй этап индоктринации.
Разговор с сыном, Константином, состоявшийся через неделю, лишь подтвердил ее худшие опасения. Костя, студент-айтишник, заскочил к ней на ужин, и Елена осторожно завела разговор о Жене.
— Кость, ты же с ним общаешься, с Женей... Ты не замечал ничего?
Константин хмыкнул, виртуозно накручивая спагетти на вилку.
— А чего там замечать? Все на поверхности. Он на «Мужское движение» подсел, мам. Перечитал их пабликов. Теперь он не Женя, а «пробудившийся альфа».
— Господи, что за слова...
— Обычные, мам, для их секты. Это как вирус. Сначала ты читаешь из интереса, потом тебе кажется, что они дело говорят, а через пару месяцев ты уже ненавидишь всех женщин, включая собственную мать и жену, потому что они, цитирую, «используют твой ресурс» и мешают тебе «идти своим путем». Классика. Я таких в универе пачками вижу. У них даже сленг одинаковый.
Он говорил об этом легко, как о компьютерной игре или новом меме, но Елена видела в его глазах беспокойство за сестру.
— И что делать? — тихо спросила она, скорее себя, чем его.
— Бежать, — без паузы ответил Костя. — От таких надо бежать, мам. Это не лечится. Перепрошивка сознания полная. Катька только жизнь себе угробит, пытаясь вернуть старого Женю. Его больше нет.
Слова сына были жестокими, но честными. Елена, как психолог, знала, что он прав. Резкая смена мировоззренческой парадигмы, особенно под влиянием деструктивных сообществ, редко бывает обратимой. Человек должен сам захотеть «вылечиться», а для этого ему нужно признать, что он «болен». А «пробудившиеся альфы» себя больными не считают. Наоборот, они уверены, что прозрели, в то время как все вокруг слепы.
Она вспомнила свою клиентку, интеллигентную женщину, преподавателя музыки, чей муж, инженер, за полгода превратился в домашнего тирана, цитирующего по любому поводу статьи из интернета. Он тоже начал с критики ее трат, потом запретил ей встречаться с подругами («пустое бабье сборище»), а закончил требованием уволиться с работы, потому что «место женщины на кухне». Все это сопровождалось лекциями о том, что она «меркантильная» и вышла за него только из-за квартиры. Той самой квартиры, которую ей оставили ее родители. Логика там и не ночевала. Была лишь слепая, иррациональная вера в новую «истину».
Женя шел по тому же пути. В мае, на дне рождения Екатерины, он устроил первый публичный скандал. Катя пригласила пару своих подруг. Евгений весь вечер сидел с каменным лицом, почти не разговаривал, а когда девушки начали собираться домой, он демонстративно открыл окно на кухне «проветрить».
— Слишком много эстрогена в воздухе, — бросил он в ответ на недоуменный взгляд Кати. — Дышать нечем.
Когда они остались одни, он взорвался.
— Зачем ты их притащила? Я не желаю видеть в своем доме этих разведенок! Они тебя плохому научат!
— Женя, это мои лучшие подруги! Одна из них мне как сестра! Что ты несешь?
— Я несу правду! — он впервые повысил на нее голос так, что задребезжали стекла в серванте. — Я мужчина в этом доме, и я буду решать, кто сюда приходит!
Он тогда, по словам Кати, даже стукнул кулаком по столу. Несильно, скорее театрально, но сам факт этого жеста был для нее шоком. Это был не ее Женя. Ее Женя, который носил ей апельсины, когда она болела, и читал вслух дурацкие детективы, чтобы она уснула, никогда бы так не поступил.
После этого звонки от дочери стали чаще. Она плакала, спрашивала, что ей делать, как вернуть все назад. Елена слушала, подбирала слова, старалась не скатываться в профессиональный анализ, а оставаться просто матерью. Но психолог в ней кричал. Он видел все стадии распада: идеализация прошлого, отрицание настоящего, торг («а может, если я буду идеальной женой, он изменится?»), депрессия... До принятия было еще далеко.
В июне, когда город окунулся в тягучую негу белых ночей, Елена нашла для себя спасение в йоге. Каждое утро она расстилала коврик в большой комнате, выходившей окнами на старый сквер. Она двигалась медленно, осознанно, синхронизируя дыхание с движением. Сурья Намаскар, приветствие солнцу, которое в это время года почти не заходило. Воинственные позы — Вирабхадрасана I, II, III — давали ощущение силы и устойчивости, которых так не хватало в жизни. Когда она стояла в позе дерева, Врикшасане, балансируя на одной ноге, она представляла себя этим самым деревом, которое гнется под ветром семейных бурь, но не ломается. Йога стала ее якорем, ее способом не утонуть в чужой боли, которая эхом отзывалась в ее собственном сердце.
Однажды вечером, после особенно тяжелого разговора с Катей, когда та рыдала в трубку, что Женя назвал ее сына от первого брака «прицепом», Елена долго не могла прийти в себя. Она расстелила коврик и легла в Шавасану, позу мертвеца. Лежа на спине, она пыталась расслабить каждую мышцу, отпустить каждую мысль. Но мысли роились, жалили, как осы. Она видела перед собой не абстрактную клиентскую ситуацию, а лицо своей дочери, искаженное горем. И лицо зятя, еще недавно такое родное, а теперь чужое, перекошенное злобой, заимствованной с чужих слов. В тот момент она поняла, что Костя был прав. Бежать. Спасать Катю. Но как? Нельзя прожить жизнь за другого человека, даже за собственного ребенка. Решение она должна была принять сама.
И вот, два дня назад, они приехали к ней. Катя позвонила и сказала, что им нужно «побыть порознь, но в одном городе», и можно ли у нее остановиться. Якобы у них прорвало трубу, и пока сантехники все починят... Елена все поняла. Это был предлог. Последняя попытка сохранить хрупкое подобие семьи, сменив обстановку. Она согласилась, хотя знала, что запереть двух антагонистов в одной квартире — все равно что посадить в одну банку паука и скорпиона.
Весь вчерашний день прошел в гнетущем молчании. Евгений демонстративно не выходил из комнаты, которую она им выделила, общаясь с внешним миром через ноутбук. Катя ходила за ней тенью, с серым лицом и потухшими глазами. Она пыталась помогать по хозяйству, но все валилось из рук. Вечером Елена застала ее на кухне. Катя просто сидела за столом и смотрела в одну точку.
— Он сказал, что я вытянула из него все соки, — тихо произнесла она, не глядя на мать. — Что лучшие годы своей жизни он потратил на меня и моего ребенка. Что я должна быть благодарна ему за каждый день, что он рядом.
Елена села напротив, взяла ее холодные руки в свои.
— Катюша, а ты сама как думаешь?
— Я думаю... я думаю, я больше так не могу, мама. Я его не узнаю. Я его боюсь.
Это было ключевое слово. Страх. Когда уходит любовь и приходит страх, отношениям конец. Елена это знала. Кажется, теперь это начала понимать и Катя.
И вот сегодня — кульминация. Апофеоз абсурда. Завтра у Евгения должна была быть важная командировка в Москву. Билеты, гостиница — все было заказано. И он не нашел свой паспорт.
Крики из комнаты стали громче. Елена поднялась, чувствуя, как ноют колени. Старость — не радость, как говорила ее бабушка. Но дело было не в старости. Дело было в усталости. В бесконечной усталости от человеческой глупости.
Она вошла в комнату дочери. Картина была почти карикатурной, если бы не была такой трагичной. Посреди комнаты стоял Евгений. В одной руке он держал свои джинсы, другой яростно тыкал в пустой задний карман. Лицо его было багровым, глаза метали молнии.
— Я его всегда ношу здесь! Всегда! Ты знала, что у меня завтра поезд! Ты специально их постирала! Решила сорвать мне командировку!
Екатерина сидела на кровати, сжавшись в комок. Она уже не плакала. Ее лицо было бледным, но на нем застыло новое, незнакомое Елене выражение — холодная, отстраненная решимость.
— Я не стирала твои джинсы, Женя. Они просто лежали в корзине для грязного белья.
— Врешь! — взвизгнул он. — Вы все врете! Вы, бабы, только и умеете, что врать и манипулировать! Чтобы мужика под каблуком держать!
Елена посмотрела на него. Не на зятя Женю, а на объект исследования. Классическая проекция. Он сам манипулировал, лгал, пытался доминировать, и теперь приписывал это поведение жене. Его картина мира была настолько искажена, что он уже не мог отличить реальность от своих параноидальных фантазий. Паспорт стал для него не просто документом, а символом, доказательством вселенского женского заговора против него.
— Владимир Александрович, успокойтесь, — вдруг произнесла Катя. Ее голос был тихим, но на удивление твердым. Она впервые назвала его по имени-отчеству, и в этом обращении было столько льда, что Евгений на секунду опешил.
— Что?
— Я говорю, успокойтесь. Вы ведете себя как истеричка.
Это был удар ниже пояса. В его новой системе координат «истеричкой» могла быть только женщина. Обвинение в женском поведении для «пробудившегося альфы» было страшнее любого оскорбления.
Он задохнулся от возмущения.
— Я?! Да ты...
В этот момент в дверях появился Константин. Он вернулся с пробежки, в ушах торчали беспроводные наушники. Он окинул взглядом сцену, вынул один наушник.
— О, семейные чтения? Что на повестке дня? «Домострой» для чайников?
Евгений развернулся к нему, как бык на красную тряпку.
— Не твое дело, щенок! Твоя сестра...
— Моя сестра, — спокойно перебил его Костя, — кажется, устала от твоего цирка. Что случилось-то?
— Она мой паспорт постирала! Специально!
Константин посмотрел на джинсы в руках Евгения, потом на сестру, потом на мать. На его лице промелькнула смесь жалости и брезгливости.
— Паспорт? Синенький такой, с орлом?
— А какой еще?! — рявкнул Евгений.
— А, этот... — Костя безразлично пожал плечами. — Так он у меня на столе лежит. Ты вчера вечером заходил мой ноут брать, для своей работы. Вытащил его из кармана, чтобы удобнее было за стол сесть, да так и забыл. Я еще утром видел, думал, зайду — отдам.
Он повернулся и через минуту вернулся, держа в руках синюю книжечку. Он протянул ее Евгению.
— Держи, командир. Не потеряй больше.
Наступила тишина. Оглушительная, звенящая тишина. Солнце, уже совсем низкое, било в окно косыми лучами, и в этих лучах было видно, как лицо Евгения меняется. С него медленно сползала багровая краска ярости, уступая место сначала растерянности, а потом — бледной, жалкой неловкости. Его тщательно выстроенная теория заговора, его праведный гнев, его образ жертвы коварной женщины — все это рухнуло в один миг, разбитое о прозаический факт мужской забывчивости.
Он молча взял паспорт. Его рука слегка дрожала. Он посмотрел на Катю, ища в ее глазах хоть что-то — прощение, понимание, может быть, даже злорадство. Но ее глаза были пустыми. В них не было ничего. Ни любви, ни ненависти, ни обиды. Только холод и усталость. Как будто она смотрела сквозь него на стену.
Это было страшнее любой ссоры.
Евгений открыл рот, чтобы что-то сказать. Может быть, «прости». Может быть, попытаться неуклюже пошутить. Но слова застряли в горле. Он вдруг понял, что все мосты сожжены. Не постиранным паспортом, не сегодняшним криком. А сотнями мелких уколов, унижений, обидных слов, которые он, как ядовитые семена, сеял последние полгода. И вот теперь взошел урожай. Пустота.
Елена наблюдала за этой немой сценой, и в ее душе не было ни злорадства, ни торжества. Только глубокая, всепоглощающая печаль. Она видела это десятки раз в своем кабинете: момент, когда один из партнеров мысленно ставит точку. Не кричит, не бьет посуду, а просто выключает другого человека из своей жизни. Это происходит тихо, внутри. И это необратимо.
Екатерина медленно поднялась с кровати. Она подошла к шкафу, достала дорожную сумку и начала молча, методично складывать в нее свои вещи. Футболку, джинсы, косметичку. Каждое ее движение было спокойным и выверенным. Как будто она репетировала это сотни раз.
Евгений смотрел на нее, и его лицо стало совсем детским, испуганным.
— Кать... ты чего? Ну... я же не со зла. Я погорячился. Ну, с кем не бывает? Накрутил себя...
Она не ответила. Она просто продолжала складывать вещи.
— Катя! — его голос дрогнул, в нем появились умоляющие нотки. — Ну, Катюш... Прекрати. Давай поговорим.
Екатерина застегнула молнию на сумке. Повернулась к нему. И впервые за весь вечер посмотрела ему прямо в глаза.
— Нам не о чем больше говорить, Владимир Александрович, — сказала она так же тихо и ровно. — Вы все уже сказали. За последние полгода. Я все услышала.
Она взяла сумку, подошла к матери, коснулась ее плеча.
— Мам, я поживу пока у тебя, можно? В Костиной комнате. Он же все равно почти не ночует дома.
— Конечно, доченька, — Елена обняла ее за плечи, чувствуя, как мелко дрожит ее тело.
Костя, все это время стоявший в дверях, молча посторонился, пропуская сестру.
Евгений остался один посреди комнаты. В одной руке у него был паспорт, в другой — джинсы. Солнце окончательно село, и комнату быстро заполняли сизые петербургские сумерки. В них его фигура казалась растерянной и нелепой. Он был похож на актера, который забыл свою роль после того, как декорации рухнули, а зрители разошлись.
Елена посмотрела на него в последний раз. Она не чувствовала ненависти. Только профессиональный интерес и горькую жалость. Вот он, конечный продукт. Человек, променявший живую, теплую любовь на набор токсичных интернет-догм. Он хотел стать «альфой», хозяином жизни, а в итоге остался один в чужой квартире, с постиранными не женой джинсами и ненужным паспортом в руках. Его война за доминирование закончилась полным и безоговорочным поражением. Он потерял не спор. Он потерял семью.
Она тихо прикрыла дверь, оставляя его наедине с его «пробуждением». Из кухни доносился тихий звон посуды. Катя ставила чайник. Жизнь, несмотря ни на что, продолжалась.