Ага, вот, вот оно.
Экран планшета холодно светил в сгущавшихся барнаульских сумерках. За окном, в голых ветвях старого тополя, завывал по-степному резкий весенний ветер, раскачивая фонарь на столбе и бросая по кухне дерганые, нервные тени. Нина сидела, не шевелясь, вглядываясь в глянцевую фотографию на странице незнакомой девушки. Идеально уложенные светлые волосы, выверенная улыбка, глаза, смотрящие в объектив с профессиональной уверенностью. Анастасия. Девушка ее сына.
А в руках у Анастасии — плотный картонный прямоугольник с золотым тиснением. Приглашение. Университетский выпускной. Гала-вечер в лучшем ресторане города. Имена выпускников, витиеватый шрифт, логотип Алтайского государственного университета. Имя Максима было там, крупно и четко. А рядом, в графе «+1», аккуратным росчерком вписано: «Анастасия Вольская».
Нина медленно отставила планшет на стол. Ветер за окном на мгновение стих, и в наступившей тишине особенно громко тикал старый холодильник «Бирюса», ровесник ее сына. Ага. Вот оно. Не «мам, там всё сложно, чисто для своих», не «потом отметим по-семейному», не «не парься, это формальность». А вот оно. Простое, ясное, как диагноз на рентгеновском снимке. Ее там не ждали.
Холодная волна медленно поднялась от живота к горлу, но Нина встретила ее привычным внутренним усилием. Вдох. Задержка. Медленный, контролируемый выдох через нос. Упражнение из пранаямы, которому она научилась на занятиях йогой, спасало не только от остеохондроза, но и от таких вот ударов под дых. Она не вырастила сына одна, похоронив мужа, когда мальчишке было всего десять, чтобы в пятьдесят восемь лет разрыдаться над фотографией в соцсети. Она была медсестрой процедурного кабинета. Она видела настоящую боль, настоящие слезы и настоящие трагедии. Это… это было другое. Не трагедия. Унижение.
Память, услужливая и беспощадная, подбросила картинку двадцатилетней давности. Маленький Максим, с разбитой коленкой, сидит у нее на руках и, размазывая слезы по чумазым щекам, горячо шепчет: «Мам, я когда вырасту, куплю тебе самую большую машину и мы уедем к морю, и я никому тебя не отдам!» Она тогда смеялась, целовала его в вихрастую макушку и говорила, что ей не нужна машина, лишь бы он был рядом.
Кажется, кто-то из них двоих тогда солгал.
Утро в поликлинике было похоже на растревоженный улей. Запах хлорки, смешанный с ароматом прелой весенней земли, который приносило сквозняком из открытой форточки. Бесконечная вереница пациентов у дверей ее процедурного кабинета. Старушки с направлениями на курс витаминов, молодые мамы с плачущими детьми, хмурые мужчины, которым нужно было сдать кровь «на сахар».
— Нина Петровна, миленькая, у меня вен совсем нету, все искололи в стационаре, — причитала полная женщина в цветастом платке, боязливо протягивая руку.
— Не переживайте, Антонина Васильевна, найдем, — спокойно ответила Нина, привычно перетягивая жгут. — Расслабьте руку, кулачком поработайте. Вот так, умница.
Ее пальцы, чуткие и опытные, пробежались по локтевому сгибу. Она не смотрела, она чувствовала. Вот она, вена, прячется глубоко, но упруго отзывается на нажатие. Легкое, почти незаметное движение иглы. Кровь густой вишневой каплей показалась в канюле.
— Ой, и не почувствовала даже! Золотые у вас руки, Нина Петровна! — восхитилась женщина.
— Работа такая, — улыбнулась Нина, наклеивая пластырь. — Пять минут посидите, не сгибайте. Следующий!
Она работала как отлаженный механизм. Спокойно, методично, без суеты. За эти годы она научилась выстраивать невидимую стену между собой и потоком чужой боли, страха, раздражения. Она была функцией, парой умелых рук, тихим голосом, который говорил: «Дышите глубже, сейчас будет немного неприятно». Но иногда эта стена давала трещину.
Вошел молодой парень, лет двадцати, с дорогим смартфоном и выражением высокомерной скуки на лице. Он молча протянул направление, сел на стул и уставился в экран, продолжая переписываться.
— Рукав поднимите, пожалуйста, — попросила Нина.
Парень нехотя закатал рукав брендовой толстовки.
— Левую руку, если можно.
Он раздраженно вздохнул, переложил телефон и протянул другую руку. Нина обработала кожу спиртом. Холодный, резкий запах на мгновение перебил все остальные.
— Укол будет в мышцу. Расслабьтесь.
— Давайте быстрее, у меня времени нет, — бросил он, не отрывая взгляда от телефона.
Игла вошла мягко. Парень дернулся.
— Ай! Больно же! Вы чё, колоть не умеете?
Нина молча закончила инъекцию и выбросила шприц в контейнер.
— Можете идти.
— За что вам только деньги платят, — пробурчал он, спуская рукав и выходя из кабинета.
Дверь за ним хлопнула. Нина на секунду прикрыла глаза. Вдох. Выдох. Она видела в этом парне своего Максима. Не внешне, нет. Этим тоном. Этим пренебрежением к человеку, который делает для тебя свою работу. Когда это началось? Когда ее мальчик, ее гордость, начал превращаться в одного из них?
Наверное, с появлением Анастасии.
Максим позвонил тогда, год назад, и его голос звенел от счастья.
— Мам, я, кажется, влюбился! Ее Настя зовут. Она… она невероятная! Учится на экономическом, отец у нее… в общем, большой человек в строительном бизнесе. У них дом за городом, представляешь? С собственным садом!
Нина слушала и чувствовала, как внутри зарождается крошечная, неприятная тревога. Не из-за девушки. А из-за того, *что* Максим счел нужным упомянуть в первую очередь. Не «она добрая», не «нам так хорошо вместе», а «отец — большой человек» и «дом с садом».
— Я очень за тебя рада, сынок. Когда познакомишь?
— Обязательно, мам! Только… ну, ты понимаешь, у них там всё так… на уровне. Надо момент подобрать.
Этот «момент» так и не наступал. Она видела Анастасию только на фотографиях, которые Максим иногда показывал в телефоне. Идеальная девушка с идеальной улыбкой на фоне идеальных интерьеров.
Первый серьезный звонок прозвенел через пару месяцев. Нина ждала Максима на выходные — нужно было перекопать огород на даче, посадить картошку. Это был их ежегодный ритуал еще со времен, когда Максим был подростком. Он обещал приехать. А в пятницу вечером позвонил.
— Мам, прости, не получится. У Настиных родителей годовщина свадьбы, собирают всех в ресторане. Я не могу не пойти, ты же понимаешь.
— Понимаю, — сухо ответила Нина, глядя на два мешка семенной картошки, стоявшие в коридоре. — Конечно, понимаю. Это важнее.
— Ну мам, не начинай! Это же не просто ужин, это… полезные знакомства. Будущее!
Он тогда впервые употребил это слово — «полезные». Раньше у них были просто друзья, просто знакомые. Теперь появились «полезные». На следующий день она поехала на дачу одна. К вечеру спину ломило так, что она не могла разогнуться. Ветер гулял по пустому дачному домику, и одиночество ощущалось почти физически.
Потом был разговор с Михаилом, братом покойного мужа. Они сидели в маленькой кофейне на проспекте Ленина, пили не лучший, но горячий американо. Михаил, коренастый, молчаливый водитель-дальнобойщик, был единственным человеком, с которым она могла говорить начистоту.
— Он меня стесняться начал, Миш, — призналась Нина, глядя на проносившиеся мимо машины. — Стесняется, что мать у него — простая медсестра из поликлиники.
— Дак дурак молодой, — крякнул Михаил, размешивая сахар в чашке. — В башку ему любовь с перспективой ударила. Это бывает. Ты ж его знаешь, он парень-то неплохой, просто… мягкотелый. Куда его поведут, туда и пойдет. Эта его фифа, видать, ведет в свою сторону.
— Что же мне делать?
— А ничё не делать. Жить своей жизнью. Ты у себя одна. Он взрослый парень, пусть сам решает, где у него голова, а где задница. Перебесится — вернется. Не перебесится… ну, значит, такова его судьба. Ты себя не теряй, Нин.
«Ты себя не теряй». Эти слова запали ей в душу. Она и не теряла. Она работала, ходила на йогу три раза в неделю, встречалась с подругами, читала книги. Она строила свою жизнь, как крепость, кирпичик за кирпичиком, чтобы, когда сын окончательно отдалится, у нее остались не руины, а надежное убежище.
Апогеем стал ужин у нее дома месяца три назад. Максим приехал один, без Анастасии, которая «была очень занята подготовкой к диплому». Он сидел за столом, на котором стояли его любимые голубцы, и с энтузиазмом рассказывал о планах на будущее. О том, как отец Насти уже пообещал ему место в своей компании, о возможной стажировке в Москве.
— Ты представляешь, мам? Это совсем другие деньги, другой уровень жизни! Не то что… ну…
Он запнулся, но Нина закончила за него мысленно: «Не то что твоя нищенская зарплата медсестры».
— Я очень рада твоим перспективам, Максим, — сказала она ровно, отрезая себе кусок голубца. — Но мне кажется, что «уровень жизни» измеряется не только деньгами.
— Ой, мам, только не надо вот этих советских лекций про духовность, — отмахнулся он. — Сейчас другое время. Время возможностей. Кто не успел, тот опоздал. Анастасия это прекрасно понимает, она очень целеустремленная. Говорит, что окружение формирует человека. Нельзя общаться с неудачниками, иначе сам станешь таким.
— А я, по-твоему, неудачница? — спросила Нина прямо, глядя ему в глаза.
Он вздрогнул, отвел взгляд.
— Ну при чем тут ты… Ты… ты хорошая. Ты меня вырастила. Но ты не понимаешь в бизнесе, в этих… современных реалиях. Твой мир — это уколы и анализы.
Это было сказано не со зла. Это было сказано с искренним, снисходительным убеждением. И это было страшнее любой ссоры. Он обесценил всю ее жизнь, всю ее работу, всю ее суть. Свел ее к функции, к паре рук со шприцем.
В тот вечер, после его ухода, она долго стояла под душем, словно пытаясь смыть с себя этот липкий налет унижения. Потом расстелила на полу в гостиной свой старый коврик для йоги. За окном тоже был ветер, но зимний, колючий. Она включила тихую музыку и начала свою практику. Собака мордой вниз, поза воина, треугольник… Каждая асана, каждое вытяжение мышц отзывалось не только в теле, но и в душе. Она дышала, выдыхая обиду, боль, разочарование. Она не пыталась их подавить. Она проживала их, пропускала через себя и отпускала. К концу практики, лежа в шавасане на полу, она почувствовала не прощение, нет. Она почувствовала отстраненную, холодную ясность. Ее сын — другой человек. И ей нужно научиться жить с этим.
И вот теперь — приглашение. Глянцевый прямоугольник в руках идеальной Анастасии. Финальный аккорд в этой симфонии отчуждения.
Нина встала, подошла к окну. Ветер трепал молодой, клейкий листочек на ветке тополя. Весна в Барнауле всегда такая — яростная, неуступчивая, с ветрами, дующими с казахских степей. Но она всегда побеждает зиму. Всегда.
Она не будет звонить ему. Не будет плакать в трубку, упрекать, требовать объяснений. Это было бы в стиле «неудачницы». Это было бы именно то, чего от нее, возможно, ждали. Она сделает по-другому.
На следующий день Максим позвонил сам. Голос был бодрый, деловой.
— Мам, привет! Слушай, у меня тут запара с дипломом, можешь мне на карту кинуть тысяч пять до стипендии? Я отдам.
Нина присела на стул в коридоре.
— Здравствуй, Максим.
— Так чё, скинешь? Мне срочно надо.
— Максим, — ее голос был абсолютно спокоен, как будто она говорила с пациентом перед сложной процедурой. — Я вчера видела у Анастасии на странице фотографию. Приглашение на твой выпускной. Очень красивое.
На том конце провода повисла оглушительная тишина. Было слышно только его прерывистое дыхание.
— А… это… — начал он мямлить. — Мам, там такая история… Там мест было очень мало. Буквально по одному билету на выпускника, ну, плюс пара. Настя сказала, что это вечер для молодых, формат такой…
— Понятно, — сказала Нина. Она не перебивала, дала ему договорить эту нелепую ложь до конца. — Формат для молодых. Значит, матери, которая двадцать один год вкладывала в тебя всё, что у нее было, в этом формате места не нашлось.
— Мам, ну ты не так всё поняла! Я хотел тебе потом сказать! Мы бы с тобой отдельно посидели в кафе!
— Не нужно, Максим. Я всё поняла именно так. Мне просто было бы честнее, если бы ты сказал мне об этом сам, а не позволил узнать вот так, случайно. Мне больно не от того, что меня не будет на твоем празднике. Мне больно от твоего малодушия.
Она говорила тихо, без единой истеричной нотки. И эта тишина, это спокойствие действовали на него сильнее любых криков.
— Мам… прости… — прошептал он, и в его голосе она впервые за долгое время услышала не самооправдание, а настоящее раскаяние. — Это Настя… она сказала, что… ну… что ты будешь… не в своей тарелке. Что там будут все ее друзья, родители, все такие… успешные. А ты…
— А я медсестра из поликлиники, — закончила Нина за него. — Я поняла. Не нужно продолжать.
— Я дурак, мам. Я такой дурак, — голос у него сорвался. — Я должен был ей сказать, чтобы заткнулась. Должен был…
— Должен был, — согласилась Нина. — Но не сказал. И это твой выбор, Максим. И тебе с ним жить. Тебе решать, кто твое «окружение» и кто «формирует» тебя как человека. Ты уже взрослый мальчик.
— Мама, прости меня! Пожалуйста! Давай я всё отменю! Я скажу ей…
— Ничего не надо отменять, — твердо сказала Нина. — Иди на свой выпускной. Веселись. Это твой день. Просто запомни этот разговор. И когда в следующий раз тебе нужно будет сделать выбор между «полезными знакомствами» и собственной совестью, вспомни его. Деньги я тебе сейчас переведу.
Она нажала отбой. Руки слегка дрожали. Она прошла на кухню, налила стакан воды и выпила залпом. Вдох. Выдох. Она не чувствовала ни злости, ни торжества. Только огромную, всепоглощающую усталость. И еще — странное, горькое облегчение. Нарыв вскрылся.
Вечером, в день выпускного, она не стала сидеть дома и жалеть себя. Она надела удобные брюки, любимую ветровку, позвонила Михаилу.
— Миш, ты не занят? Поехали в Нагорный парк, прогуляемся.
— Чё так поздно? — пробасил он в трубку. — У твоего сегодня бал?
— У него сегодня бал, — подтвердила Нина.
— Понял. Выезжаю.
Они стояли на смотровой площадке. Внизу, под ними, раскинулся вечерний Барнаул, переливаясь тысячами огней. Широкая, темная лента Оби лениво несла свои воды на север. Ветер здесь, на высоте, был еще сильнее. Он трепал волосы, забирался под куртку, но был каким-то свежим, очищающим.
— Он звонил сегодня, — сказала Нина, глядя на огни нового моста. — Извинялся.
— И чё? — спросил Михаил, прикуривая сигарету и прикрывая огонек ладонью от ветра.
— А ничего. Простила.
— Быстро ты.
— Я не его простила, Миш. Я себя простила. За то, что так долго обманывалась. Думала, что он — это продолжение меня. А он — это он. Отдельный человек. Со своими слабостями, со своей глупостью. Я отпустила его.
Михаил молча затянулся, выпустил струю дыма, которую тут же подхватил и унес ветер.
— Правильно. Он еще прибежит. Когда его «успешная» жизнь треснет по швам, такие всегда бегут к маме.
— Прибежит — впущу. Не прибежит — значит, справится сам. Я свою работу сделала. Я его вырастила. Дальше он сам. А у меня… у меня своя жизнь.
Она глубоко вдохнула прохладный, пахнущий рекой и весной воздух. Внизу, в одном из сияющих огнями ресторанов, сейчас играла музыка, произносили тосты, смеялись красивые, успешные люди. Ее сын был там. Без нее.
И впервые за этот долгий, мучительный год Нина поняла, что ей все равно. Боль ушла, оставив после себя не пустоту, а чистое, ясное пространство. Пространство для себя. Для работы, где ее руки были золотыми. Для йоги, которая учила держать равновесие не только телом, но и душой. Для прогулок под ветреным барнаульским небом с единственным человеком, который никогда не требовал от нее быть кем-то другим.
Она повернулась к Михаилу и впервые за вечер по-настоящему улыбнулась.
— А знаешь, Миш, поехали в круглосуточный, купим торт. У меня сегодня тоже праздник. День независимости.
Михаил хмыкнул, бросил окурок в урну и по-свойски приобнял ее за плечи.
— Дак поехали. Отметим.