– Мам, ты сидишь? Сядь! Тётя Люба решила писать завещание! Втихаря от всех!
Голос дочери Натальи в телефонной трубке звенел от возбуждения и тревоги, перекрывая монотонный стук дождя по карнизу за окном мастерской. Анастасия Петровна вздрогнула, едва не выронив тяжелый веер с образцами венецианской штукатурки. Она опустилась на высокий рабочий табурет, чувствуя, как сердце пропустило удар, а потом забилось быстрее.
– Завещание? Какое еще завещание? Ей же…
– Ей восемьдесят два, мамуль! Самое время! Соседка ее, баба Клава, позвонила. Говорит, Любка твоя нотариуса на дом вызывала. Представляешь? А нам ни слова!
Анастасия смотрела на серые, мокрые крыши старой Тюмени, на размытые силуэты кранов, строящих что-то новое и стеклянное на том берегу Туры. Весенний дождь зарядил с самого утра, превратив город в акварельный набросок. Она любила такую погоду. Она успокаивала, настраивала на рабочий лад. До этого звонка утро было идеальным: тишина в студии, запах свежесваренного кофе и сложная, но интересная задача – подобрать цветовую палитру для реставрации фойе старого драмтеатра. Работа, которую она обожала. В свои пятьдесят восемь Анастасия была востребованным дизайнером, специалистом по историческим интерьерам. Она умела чувствовать душу старых зданий, и заказчики это ценили.
– Ну… это ее право, Наташ, – медленно проговорила она, пытаясь унять внутреннюю дрожь. Тетя Люба, мамина старшая сестра, была женщиной со сложным, колючим характером. Они не были особенно близки, созванивались по праздникам, изредка виделись. Последние годы Анастасия была поглощена работой и своими взрослыми детьми, которые, казалось, требовали внимания больше, чем в детстве.
– Право?! Мам, ты в своем уме? У нее однушка в самом центре, на Республике! В сталинке с потолками по три метра! Ты цены на такую недвижимость видела? Она же ее может какому-нибудь фонду защиты бездомных кошек отписать, с нее станется! – Наталья тараторила без остановки, и Анастасия почти физически ощущала, как в ее уютный, упорядоченный мир врывается хаос. – Так, я сейчас Сашке позвоню, обрадую. А ты… ты должна к ней поехать. Сегодня же. Прощупать почву. Ты же у нас самая душевная.
Анастасия не успела возразить. Короткие гудки. Она положила телефон на стол, рядом с чертежами и старыми фотографиями театрального фойе. Душевная. Это слово в устах дочери звучало почти как диагноз. Мягкая, уступчивая, не умеющая говорить «нет». После развода, случившегося десять лет назад, она всю себя посвятила детям и работе. И как-то незаметно дети выросли и сами стали решать, что ей делать, что чувствовать и чего хотеть.
Телефон зазвонил снова. Александр. Голос сына, в отличие от сестринского, был спокоен и деловит.
– Мам, привет. Наташка ввела в курс. Ситуация понятная. Не нужно паниковать, нужно действовать. Ты когда сможешь к ней заехать?
– Саша, я не знаю… У меня проект горит. Мне сегодня нужно сдать эскизы. И вообще, это как-то… некрасиво. Человек еще жив, а мы…
– Мам, давай без сантиментов, – прервал ее сын. – Есть актив. Ценный актив в центре Тюмени. И есть риск его потерять. Твоя задача простая: съездить, поговорить, привезти тортик. Узнать, что у нее на уме. Мы с Натахой уже прикинули: если продать ее квартиру, даже с учетом убитого ремонта, и добавить немного, можно вам обоим с сестрой по хорошей студии для сдачи в аренду купить. Пассивный доход, мам. Тебе в твоем возрасте уже пора о покое думать, а не по стройкам мотаться.
Она молчала, перебирая холодные, гладкие плитки образцов. В его словах, как всегда, была железная логика. И полное, абсолютное непонимание ее жизни. Ее работа была не «мотней по стройкам», а страстью, воздухом. А «покой» в его представлении выглядел как тихая, обеспеченная старость в четырех стенах.
– Я подумаю, – тихо ответила она.
– Думать некогда. Поезжай после работы. Мы вечером созвонимся.
Снова гудки. Анастасия встала и подошла к окну. Дождь усилился. Мелкая рябь на лужах напоминала помехи на старом телевизоре. Дети уже все решили. Они поделили шкуру неубитого медведя, нарисовали схемы, подсчитали прибыль. А ее, как обычно, поставили перед фактом. Пешкой в их продуманной партии. Она взяла с полки свой старенький «Nikon», ее верный друг и отдушина, и сделала несколько снимков дождливой улицы через запотевшее стекло. Расфокус, размытые огни фар, потеки воды, превращающие мир в импрессионистское полотно. Только так, через объектив, ей удавалось навести порядок в собственных мыслях. Чего я хочу на самом деле? Этот вопрос она задавала себе все чаще, но ответа так и не находила.
***
Квартира тети Любы встретила ее запахом пыли, старых книг и валокордина. Сама хозяйка, маленькая, высохшая, с неожиданно ясными и пронзительными голубыми глазами, сидела в глубоком кресле, укутанная в шаль.
– А, Настенька, явилась. Слыхала, небось, что помирать собралась? – вместо приветствия спросила она. Голос ее был скрипучим, но сильным.
– Что ты, тетя Люба, здравствуй, – смутилась Анастасия, протягивая коробку с зефиром. – Просто мимо ехала, решила заглянуть.
– Мимо, как же. Сорок лет мимо ездишь, – хмыкнула старуха, но на зефир кивнула. – Ставь чайник. Кружки на кухне.
Анастасия прошла в крохотную кухню. Все здесь было как будто из другой эпохи: эмалированная раковина с желтыми потеками, старенькая газовая плита, пузатый холодильник «ЗиЛ». Но сквозь пыль и запустение пробивалась какая-то особенная, ушедшая красота. Высоченные потолки с лепниной. Огромное, почти до пола, окно в комнате. И широкий, сантиметров семьдесят, подоконник. Анастасия замерла. Она всю жизнь мечтала о таком подоконнике. Чтобы сидеть на нем с ногами, укутавшись в плед, с книгой и чашкой чая. Чтобы разводить свои любимые узамбарские фиалки, которые чахли на ее узком кухонном окне.
Она вернулась в комнату с двумя чашками дымящегося чая.
– А вид-то у тебя какой, – не удержалась она, глядя в окно. Дождь почти прекратился, и низкое весеннее солнце пробилось сквозь тучи, окрасив мокрые крыши в теплые, медовые тона. Внизу шумела одна из главных улиц города, но здесь, на пятом этаже, был слышен лишь гул.
– Вид хороший, – согласилась тетка. – Раньше отсюда реку было видно. Теперь новостройками все загородили. Бездушные стекляшки.
Они пили чай, говорили о пустяках. О погоде, о ценах, о здоровье. Анастасия не решалась затронуть главную тему, чувствуя себя предательницей. Она достала фотоаппарат.
– Можно я поснимаю немного? У тебя тут свет такой… удивительный.
Тетя Люба махнула рукой:
– Снимай, чего уж. Все равно скоро все это в пыль превратится.
Анастасия ходила по комнате, щелкая затвором. Она ловила в объектив игру света на гранях старого хрусталя в серванте, трещинки на переплетах книг, причудливую тень от фикуса на стене. Это была не просто старая квартира. Это было пространство, наполненное историями. Пространство, где хотелось не делать ремонт, а слушать тишину. Она подошла к окну и сделала несколько кадров города, преобразившегося после дождя.
– Хороший у тебя аппарат, – заметила тетка. – Помню, отец твой тоже увлекался. Все пленки проявлял в ванной. Мать ругалась.
Анастасия улыбнулась. Воспоминание было теплым, почти забытым.
– Мне бы хотелось здесь бывать иногда, – вырвалось у нее само собой. – Просто сидеть у окна.
Тетя Люба посмотрела на нее долго, изучающе.
– Бывать? – переспросила она. – А детки твои что говорят? Тоже «бывать» хотят? Или уже посчитали, сколько за эти стены выручить можно?
Анастасия залилась краской.
– Ну что ты, тетя…
– Не ври мне, Настя. И себе не ври. Я жизнь прожила, людей вижу. Они у тебя хваткие. В отца своего пошли. Прагматики. Все в деньги переводят.
Она замолчала, тяжело дыша. Анастасия не знала, что ответить. Все было правдой. Горькой, стыдной правдой.
***
Вечером телефон разрывался.
– Ну что? Что она сказала? – нетерпеливо спросила Наталья.
– Ничего не сказала. Мы пили чай.
– В смысле, ничего? Ты не спросила про завещание? Мам, я тебя не узнаю! Тебе дали простую задачу!
Анастасия смотрела на экран компьютера, где были открыты сегодняшние фотографии. Вот – пылинки, танцующие в солнечном луче. Вот – стопка старых журналов, перевязанных бечевкой. Вот – вид из окна, где город казался игрушечным.
– Наташ, она не говорила на эту тему. И я не стала настаивать.
– Ясно, – холодно бросила дочь. – Значит, будем действовать по-другому. Завтра в семь у тебя. Будем все вместе. И Сашка приедет. Надо выработать стратегию.
Утром в студии Анастасия не могла сосредоточиться. Линии на чертежах расплывались, цвета казались тусклыми. Она открыла папку с фотографиями из теткиной квартиры и стала их обрабатывать. Рядом за столом сидел Роман, ее молодой коллега, талантливый парень, виртуозно владевший 3D-визуализацией.
– Анастасия Петровна, вы не в духе сегодня? – осторожно спросил он, заметив ее отсутствующий взгляд.
Она молча развернула к нему монитор.
– Ого, – присвистнул он. – Это где такая натура? Фактура – с ума сойти. Свет как у Вермеера. Тут можно целую серию снять. Проект какой-то?
– Нет, Рома. Это… личное, – вздохнула она. И, сама от себя не ожидая, вполголоса рассказала ему о тетке, квартире и давлении со стороны детей. Она говорила сбивчиво, путано, ей было стыдно, но молчать было уже невмоготу.
Роман слушал внимательно, не перебивая. Когда она закончила, он немного помолчал, глядя на фотографию широкого подоконника, залитого солнцем.
– Они хотят это продать? – тихо спросил он. Анастасия кивнула. – Логично. С точки зрения инвестиций. Но… – он снова посмотрел на нее. – А вы? Вам что нужно? Или вы в этом уравнении не в счет?
Простой вопрос ударил под дых. А и правда. Чего хочет она? Дети говорили о «пассивном доходе», о «заботе». Но разве это забота – лишать ее того единственного места, где ее душа вдруг откликнулась, где ей захотелось просто быть?
– Моя бабушка всегда говорила: «Мой дом – мои правила», – добавил Роман. – Мне кажется, это не только про недвижимость. Это про жизнь вообще. Ваша жизнь – ваши правила, Анастасия Петровна.
Он сказал это и снова уткнулся в свой монитор, как будто ничего особенного не произошло. А для Анастасии эти слова прозвучали как выстрел стартового пистолета.
***
Вечером ее квартира превратилась в штаб военных действий. Наталья расхаживала по комнате, энергично жестикулируя. Александр сидел в кресле, постукивая пальцами по экрану планшета.
– Итак, план Б, – заявила Наталья. – Раз по-хорошему не получается. Мам, ты должна понять, это делается для твоего же блага. Мы нашли нотариуса. Очень… сговорчивого. Он готов приехать к тете Любе «для консультации». Объяснит ей, как лучше составить завещание, чтобы избежать налогов, ну и все такое. Подсунет правильный вариант. Твоя задача – просто его привезти и посидеть рядом. Создать, так сказать, семейную атмосферу.
– Он уже посчитал стоимость своих услуг, – добавил Александр, не отрываясь от планшета. – Сумма приличная, но она окупится с лихвой. Я готов взять на себя эти расходы. Считай это моим вкладом в общее дело.
Анастасия смотрела на них, как на чужих. На этих красивых, успешных, уверенных в своей правоте людей. Ее детей. Они не спрашивали. Они ставили ее перед фактом. Они уже все оплатили, обо всем договорились, перешагнув через нее, через ее чувства, через ее тетю, которую они превратили в «ценный актив». Это была точка невозврата. Последняя капля.
– Нет, – сказала она. Тихо, но отчетливо.
Наталья замерла на полушаге. Александр поднял голову от планшета.
– Что «нет»? – не поняла дочь.
– Я не буду этого делать. Я не повезу к ней никакого нотариуса.
– Мам, ты в своем уме ли? – взвилась Наталья. – Тебе уникальный шанс выпадает, а ты кочевряжишься! Вся страна на тебя смотрит, а ты… Ты о нас подумала? Мы для кого стараемся?
– Стараетесь вы для себя, – голос Анастасии окреп. В нем появился металл, которого она сама от себя не ожидала. – Вы решили, что имеете право распоряжаться чужой жизнью. Жизнью тети Любы. И моей тоже.
– Это не чужая жизнь, это вопрос семейного капитала! – вмешался Александр, вставая. – Хватит витать в облаках со своими фотографиями! Есть реальный мир, где все решают деньги! Ты хочешь остаться у разбитого корыта? В своей двушке с ипотекой, которую еще пять лет платить? Мы тебе предлагаем решение!
Скандал разгорался. Они кричали, давили, обвиняли ее в эгоизме, в неблагодарности, в инфантильности. Они тыкали в нее цифрами, графиками роста цен на недвижимость в Тюмени, будущими прибылями. А она стояла посреди комнаты и впервые в жизни не чувствовала вины. Она чувствовала холодную, звенящую ярость. И странное, пьянящее чувство свободы.
– Нет, Александр, согласие я не дам, – отрезала она. – Это квартира моей тети. Моей. Родственницы. А не объект на карте Циана. И все, что ее касается, – это мое дело. И ее. Но не ваше. А с вашим сговорчивым нотариусом и твоим кредитом на его услуги разбирайся, пожалуйста, сам.
Она развернулась и ушла в свою комнату, плотно закрыв за собой дверь. За дверью еще какое-то время слышались возмущенные голоса, потом хлопнула входная дверь. Наступила тишина. Благословенная тишина. Анастасия подошла к окну. Дождь кончился. Над городом висела низкая радуга. Она взяла телефон и набрала номер.
– Тетя Люба? Это Настя. У тебя есть завтра время? Я бы хотела зайти. Просто так. Пирогов принесу.
***
Она стала ходить к тете Любе два-три раза в неделю. Они пили чай, разбирали старые фотографии, говорили о прошлом. Анастасия принесла несколько своих фиалок, и они пышно зацвели на широком подоконнике. Тетя Люба, почувствовав искренний интерес, а не корысть, оттаяла. Она оказалась удивительной рассказчицей, ходячей энциклопедией старой Тюмени. Анастасия слушала и снимала. Она сделала целую серию портретов тетки на фоне ее квартиры: морщинистые руки на старой скатерти, ясные глаза, смотрящие в окно, профиль на фоне книжных полок. Эти фотографии были живыми, настоящими. В них была не только уходящая эпоха, но и несгибаемый характер.
Дети не звонили. Обиделись. Анастасия сначала переживала, а потом отпустила. Она поняла, что их любовь была условной, зависимой от ее покладистости. И такая любовь ей была не нужна. Она впервые за много лет почувствовала себя не функцией – матери, дизайнера, посредника, – а просто человеком.
Однажды, в начале лета, тетя Люба протянула ей сложенный вчетверо пожелтевший лист.
– На, возьми. Это тебе.
Это было завещание. Написанное от руки, но заверенное у самого обычного государственного нотариуса. Квартира на Республике отходила ей. Анастасии.
– Ты это… не спеши радоваться, – проскрипела тетка. – Детишки-то твои тебе этого не простят. Войну объявят.
– Я знаю, – тихо ответила Анастасия, глядя на ровные строчки. – Но я готова.
Развязка наступила быстро. Тетя Люба ушла тихо, во сне, в конце августа. На похоронах дети держались с матерью холодно и отстраненно. А через неделю после оглашения завещания Александр подал в суд. Он требовал признать тетю недееспособной на момент составления документа и оспорить ее волю.
Суд он, конечно, проиграл. Доказательств у него не было, а фотографии, сделанные Анастасией в последние месяцы жизни тетки, где та была запечатлена живым, мыслящим человеком, сыграли свою роль. Но отношения были разрушены окончательно.
Осенним вечером Анастасия сидела на широком подоконнике в своей новой-старой квартире. Ремонт она делать не стала. Только отмыла все, выкинула откровенный хлам, подклеила обои. Она сохранила дух этого места. Рядом цвели фиалки. В руках у нее была чашка с чаем. Она не чувствовала себя победительницей. Она чувствовала покой. Она обрела не просто квадратные метры в центре города. Она обрела себя. Свою свободу стоить свою жизнь по своим правилам.
Ее телефон завибрировал. Сообщение от Натальи, первое за много месяцев. «Мама, я подаю на раздел твоей и папиной квартиры. По закону мне и Саше принадлежит доля. Нам нужны деньги».
Анастасия прочитала сообщение и отложила телефон. Она посмотрела на огни вечерней Тюмени. Да, они будут судиться. Они отсудят у нее часть той, другой квартиры, где она прожила двадцать лет. Наверное, это была та цена, которую нужно было заплатить за свободу. И она была готова ее заплатить. Она сделала глоток чая. Впервые за долгие годы он не горчил. Она взяла в руки фотоаппарат и навела объектив на город. В ее кадре, в ее мире, теперь все было на своих местах.