Капли дождя лениво сползали по стеклу автобуса, сливаясь в мутные, дрожащие ручьи. За окном проплывала умытая, серая весенняя Казань. Анастасия смотрела на размытые огни машин, на спешащих под зонтами людей, и механически перебирала в сумке гладкие, прохладные спицы и мягкий моток шерсти. Вязание всегда её успокаивало. Ровные ряды петель, возникающие из-под пальцев, приводили в порядок мысли, которые в последнее время то и дело сбивались в тревожный клубок.
Утро в отделении терапии началось, как всегда, с гула и суеты. Запах хлорки, кофе и чего-то неуловимо больничного, кисловатого. Анастасия, переодевшись в свой белоснежный, идеально отглаженный халат, привычным движением поправила коротко стриженные волосы с благородной сединой на висках. Пятьдесят три года, из них тридцать – в этой больнице. Она знала здесь каждый скрип половицы, каждого хронического больного и каждую причуду старого оборудования. Она была на своем месте. По крайней мере, до недавнего времени.
— Настя, доброе утро, — Светлана, ее сменщица и подруга, поставила на сестринский пост две чашки дымящегося чая. — Ну что, наш «оптимизатор» уже прилетел?
Анастасия невесело усмехнулась. «Оптимизатором» они прозвали Виталия Андреевича, нового старшего медбрата, присланного из министерства «для внедрения современных стандартов сестринского дела». Тридцатилетний, энергичный, с ледяными глазами и планшетом, который он, казалось, не выпускал из рук даже во сне.
— Еще нет, — ответила Анастасия, делая глоток. — Дал нам десять минут форы, чтобы насладиться устаревшими методами работы.
— Вчера опять придирался к твоей Зариповой из третьей палаты? — сочувственно спросила Светлана.
— Ага. «Анастасия Петровна, почему у пациентки на тумбочке стоит самодельный травяной настой? Это не входит в утвержденный протокол лечения». А то, что у Зариповой от этого настоя кашель проходит, который мы две недели ничем снять не могли, это, видимо, в его протокол не укладывается.
— Ай-яй-яй, — покачала головой Светлана. — Он же теоретик, Насть. Он цифры видит, а не людей. Для него твой опыт — это «статистически недостоверные данные».
В коридоре послышались быстрые, уверенные шаги. Виталий. Он вошел в ординаторскую, не поздоровавшись, и сразу обвел всех строгим взглядом. На нем был идеально выглаженный костюм, резко контрастировавший с больничными халатами.
— Доброе утро, коллеги. Напоминаю, сегодня в одиннадцать ноль-ноль провожу инструктаж по заполнению электронных карт пациентов по новому стандарту. Явка строго обязательна. Анастасия Петровна, задержитесь.
Сердце неприятно екнуло. Светлана ободряюще сжала ее локоть и вышла.
Виталий подошел к посту и выразительно посмотрел на маленький, связанный Анастасией чехольчик для тонометра.
— Анастасия Петровна, мы с вами уже обсуждали. Никаких посторонних, нестерильных предметов на рабочем месте. Это создает расслабленную, непрофессиональную атмосферу.
— Этому чехлу десять лет, Виталий Андреевич. Он никому не мешал.
— Мешает мне, — отрезал он. — Он мешает созданию единого корпоративного стиля. Уберите. И еще. Я проанализировал отчеты за прошлый месяц. У вас самый высокий показатель использования перевязочных материалов. С чем это связано? Вы нерационально их расходуете?
Анастасия почувствовала, как к щекам приливает кровь.
— Это связано с тем, что у меня лежат самые тяжелые больные послеоперационные, с пролежнями. И я меняю повязки так часто, как это нужно человеку, а не так, как написано в вашей инструкции «один раз в 24 часа».
— Инструкции написаны для того, чтобы их выполнять, — холодно произнес Виталий. — Они основаны на доказательной медицине, а не на ваших личных ощущениях. Прошу привести расход в соответствие с нормативами. Иначе мне придется поднять вопрос о вашей профессиональной компетенции.
Он развернулся и ушел, оставив за собой шлейф дорогого одеколона и звенящую тишину. Компетенции. Ей. Анастасии, которую врачи ставили в пример молодым, к которой бежали за советом в самых сложных случаях. Она опустилась на стул, чувствуя, как дрожат руки. Это был не просто конфликт. Это было обесценивание всей ее жизни, всего ее опыта.
Вечером дома она пыталась отвлечься вязанием. Сложный ажурный узор на шали из тончайшей козьей шерсти требовал сосредоточенности. Но петли путались, спицы цеплялись друг за друга. Муж, Евгений, смотрел хоккей, изредка бросая на нее встревоженные взгляды.
— Опять твой начальник молодой кровь пьет? — спросил он в рекламную паузу.
— Он не начальник, он… — Анастасия махнула рукой. — Женя, он сказал, что я некомпетентна. Понимаешь?
— Да плюнь ты, — Евгений пожал плечами. — Ну, делай, как он говорит. Тебе до пенсии-то всего ничего осталось. Зачем тебе эти нервы? Подумаешь, бинтом больше, бинтом меньше.
— Это не бинт! — она с силой воткнула спицы в клубок. — Это… это то, как я работаю. Я не могу по-другому. Я не могу смотреть, как человек мучается, только потому, что по инструкции ему смена повязки не положена.
— Насть, ну мир изменился. Везде сейчас эти менеджеры, протоколы. Ты же сама говорила. Приспособься. Не лезь на рожон.
Его прагматизм, обычно такой успокаивающий, сейчас казался предательством. Он не понимал. Никто не понимал. Дело было не в бинтах и не в вязаном чехольчике. Дело было в чем-то глубинном, в самом ядре ее личности.
На следующий день в отделение поступила новая пациентка, Зайнап-әби, пожилая татарская женщина с тяжелейшим диабетом и трофическими язвами на ногах, которые не заживали уже несколько месяцев. Она была слаба, почти не ела и тихо стонала от боли. Стандартное лечение, назначенное врачом, не приносило облегчения. Ноги отекли, кожа вокруг язв воспалилась и приобрела багровый оттенок.
Анастасия часами просиживала у ее кровати, меняла повязки, пыталась уговорить съесть хоть ложку бульона. Зайнап-әби смотрела на нее выцветшими, полными страдания глазами и шептала по-татарски: «Авырта, кызым, бик авырта…» (Больно, дочка, очень больно).
Вечером, обходя палаты, Анастасия увидела, как Виталий стоит у кровати Зайнап-әби с планшетом.
— Динамика отрицательная, — констатировал он, обращаясь к дежурному врачу. — Уровень глюкозы не стабилизируется. Воспалительный процесс нарастает. Если через два дня улучшения не будет, придется ставить вопрос об ампутации.
Слово «ампутация» ударило Анастасию наотмашь. Она представила эту маленькую, иссохшую женщину без ног, и внутри все похолодело. Нет. Она не могла этого допустить.
Ночью она почти не спала. Ворочалась с боку на бок, а перед глазами стояло лицо Зайнап-әби. И вдруг, из самых глубин памяти, всплыл образ. Маленький домик в деревне под Казанью. Запах сушеных трав, висящих пучками под потолком. И руки матери. Сильные, уверенные руки, растирающие в ступке какие-то листья и коренья.
Ее мать, Марьям, никогда не училась на врача. Она была знахаркой, травницей, к которой шла вся деревня. Она умела заговаривать боль, лечить ожоги мазями, от которых не оставалось и шрама, снимать жар отварами, которые действовали быстрее любого аспирина. Анастасия, будучи девочкой, впитывала все это, как губка. Она знала названия всех трав, помнила, какая от чего помогает.
А потом случилась беда. Умер ребенок председателя колхоза. Его поздно привезли из города с запущенным менингитом, и Марьям уже ничем не могла помочь. Но виноватой сделали ее. «Знахарка», «шарлатанка», «уморила дитя». Был скандал, ее таскали в райцентр, чуть не завели дело. Отец, тихий и законопослушный бухгалтер, поседел за одну неделю.
В тот вечер он сел рядом с Анастасией и, глядя ей прямо в глаза, сказал: «Дочка, забудь все, чему тебя мать учила. Это все от лукавого. Ты будешь учиться на медсестру. Настоящую. С дипломом. Чтобы все было по закону, по-правильному. Обещай мне».
И она пообещала. Она поступила в медучилище, потом в институт, стала лучшей на курсе. Она закопала мамины знания так глубоко, что почти забыла о них. Она стала «правильной». И тридцать лет свято хранила это обещание.
До сегодняшней ночи.
В памяти отчетливо всплыл рецепт. Дубовая кора, лист подорожника, календула и… еще что-то. Что-то, что мама добавляла для заживления гнойных ран. Она села на кровати. Память отчаянно цеплялась за ускользающую деталь. Внезапно она вспомнила. Корень окопника. Точно.
Утром, едва дождавшись конца смены, Анастасия не поехала домой. Она поехала на Колхозный рынок. Под навесами, где торговали бабушки, пахло сырой землей, соленьями и травами. Она нашла то, что искала. Сушеные коренья, листья, цветы. Старушка-торговка, смерив ее опытным взглядом, кивнула: «Для ног, что ли, дочка? Хорошее дело. Сильное средство».
Дома она закрылась на кухне. Муж удивленно заглядывал, но она только отмахивалась: «Не мешай, Женя, пожалуйста». Она растолкла все в старой чугунной ступке, которую хранила как память о матери. Залила кипятком, дала настояться. Квартира наполнилась густым, горьковатым ароматом ее детства.
На следующий день она пришла на работу за час до смены. В процедурном кабинете, убедившись, что никого нет, она достала термос с отваром и чистую марлю. Сердце колотилось так, что, казалось, его стук слышен по всему коридору. «Что я делаю? Меня же уволят. Позор на всю жизнь». Но образ страдающей Зайнап-әби был сильнее страха.
Она вошла в палату. Старушка спала тревожным, прерывистым сном. Анастасия осторожно сняла повязку. Картина была ужасающей. Она смочила марлю в теплом, почти горячем отваре и аккуратно приложила к самой большой язве. Зайнап-әби вздрогнула, открыла глаза.
— Нәрсә бу, кызым? (Что это, дочка?) — прошептала она.
— Дәва, әби, дәва, (Лекарство, бабушка, лекарство), — тихо ответила Анастасия. — Потерпите немного.
Она сделала компресс, забинтовала ногу и быстро вышла, спрятав термос в своей сумке. Весь день она работала как в тумане, ожидая разоблачения. Но никто ничего не заметил. Вечером, перед уходом, она снова зашла к Зайнап-әби.
— Ну как вы?
Старушка впервые за много дней слабо улыбнулась.
— Рәхмәт, кызым. Җиңеләйде. (Спасибо, дочка. Легче стало).
Боль утихла. Впервые за долгое время она смогла уснуть без стонов.
Анастасия продолжала делать компрессы тайно, рано утром или поздно вечером. Через три дня, когда лечащий врач пришел на плановый осмотр, он замер у кровати пациентки.
— Анастасия Петровна, подойдите! — позвал он.
Анастасия подошла, чувствуя, как земля уходит из-под ног. Ну вот и все.
Врач, пожилой и опытный хирург, с которым она проработала двадцать лет, размотал повязку. Страшная багровая опухоль спала. Края язв, еще недавно мокнущие и гноящиеся, подсохли и начали затягиваться молодой, розовой кожицей.
— Что вы делали? — спросил он тихо, чтобы не слышали другие пациенты.
Анастасия молчала, не зная, что сказать.
— Я ничего не менял в назначениях, — продолжал врач. — Антибиотики те же, мази те же. Но такой динамики я не видел никогда. Это чудо какое-то.
В этот момент в палату вошел Виталий. Он увидел собравшихся у кровати и направился к ним.
— Что здесь происходит?
— Посмотрите, Виталий Андреевич, — сказал хирург с нескрываемым изумлением. — Пациентка Зарипова. Еще три дня назад мы готовили ее к ампутации.
Виталий посмотрел на ногу, потом на карту в своих руках, потом снова на ногу. На его лице отразилось недоумение.
— Не может быть. Это не соответствует клинической картине. Должно быть какое-то внешнее вмешательство. Анастасия Петровна, — он резко повернулся к ней, — вы что-то делали без назначения врача?
Молчание повисло в палате. Анастасия посмотрела на врача, на недоумевающего Виталия, на Зайнап-әби, которая с надеждой смотрела на нее. И вдруг страх ушел. Его место заняла холодная, ясная решимость. Она нарушила обещание, данное отцу, но она спасла человека. И это было важнее.
— Да, — сказала она твердо и громко. — Я делала. Я делала компрессы из травяного отвара.
На лице Виталия отразилась ярость праведника, поймавшего еретика.
— Я так и знал! Это грубейшее нарушение! Вы понимаете, что вы могли отравить пациентку? Это подсудное дело! Я немедленно составляю докладную на имя главного врача!
— Подождите, Виталий Андреевич, — остановил его хирург. — Не торопитесь. Анастасия Петровна, что за отвар?
И тогда Анастасия, глядя прямо в глаза Виталию, начала рассказывать. О своей матери. О деревенской знахарке Марьям. О травах, о рецептах, передаваемых из поколения в поколение. О страхе ее отца и об обещании, которое она дала ему. Она говорила спокойно, без надрыва, но в ее голосе звучала такая сила и убежденность, что все в палате замолчали. Она достала из шкафчика свою сумку, а из нее — старую, потрепанную тетрадь в клеенчатой обложке. Мамин рецептурник.
— Вот, — она протянула ее хирургу. — Здесь все записано. Это не магия. Это опыт сотен лет. Моя мать не была шарлатанкой. Она была… целителем. А я тридцать лет боялась даже вспомнить об этом.
Виталий смотрел на нее как на сумасшедшую.
— Это… это антинаучный бред! Средневековье! У нас двадцать первый век, доказательная медицина, двойные слепые исследования! А вы тут с тетрадками и рассказами про деревенскую колдунью!
— Эта «колдунья», — вмешалась вдруг Зайнап-әби со своей кровати, ее голос окреп, — спасла мне ногу. А ты, улым (сынок), со своим аппаратом хотел ее отрезать. Кому мне верить?
Виталий побагровел. Он открыл рот, чтобы ответить, но в этот момент в палату заглянула дочь Зайнап-әби с пакетом фруктов. Увидев почти зажившую ногу матери, она ахнула и бросилась к Анастасии.
— Анастасия Петровна, спасибо! Рәхмәт сезгә! Что вы сделали? Это же чудо! Мы всем расскажем, какой вы врач от Бога!
Она пыталась поцеловать Анастасии руки, но та смущенно их отняла.
Конфликт выплеснулся за пределы отделения. Главный врач, человек мудрый и осторожный, вызвал к себе всех троих: Анастасию, хирурга и Виталия.
Виталий горячо и убедительно говорил о протоколах, о юридической ответственности, о недопустимости самодеятельности. Он был по-своему прав.
Хирург говорил о результате. О необъяснимой, но очевидной положительной динамике. Он тоже был прав.
А потом слово дали Анастасии. Она не оправдывалась. Она просто положила на стол мамину тетрадь.
— Я понимаю все риски, — сказала она спокойно. — И я готова понести ответственность. Но я также понимаю, что есть знания, которые нельзя найти в современных учебниках. Они почти утеряны. Я не призываю заменять ими официальную медицину. Но, может быть… может быть, можно попробовать их изучить? Совместить?
Главный врач долго молчал, листая пожелтевшие страницы, исписанные убористым материнским почерком. Потом он посмотрел на Виталия.
— Виталий Андреевич, вы специалист по внедрению стандартов и сбору данных. Верно?
— Так точно.
— Отлично. Вот вам и задача. Я разрешаю Анастасии Петровне, под вашу личную ответственность и под наблюдением лечащего врача, применить ее методы еще на двух-трех безнадежных пациентах. А ваша задача — подробно задокументировать все: состав, способ применения, динамику, анализы. Создать, так сказать, протокол исследования. Мы не будем это афишировать. Это будет наш внутренний пилотный проект. Если мы получим стабильные положительные результаты — будем думать, как это представить научному сообществу. Если нет — закроем тему раз и навсегда. Вы готовы к такой ответственности, Виталий Андреевич?
Виталий был ошеломлен. Это было совсем не то, чего он ожидал. Отказаться — значит проявить негибкость и пойти против главврача. Согласиться — значит легитимизировать то, что он считал шарлатанством.
— Я… я готов, — с трудом выдавил он.
Когда Анастасия вышла из кабинета, она чувствовала не столько победу, сколько огромное, всепоглощающее облегчение. Словно с плеч упал груз, который она носила всю свою сознательную жизнь.
Вечером, придя домой, она первым делом позвонила своему старому отцу.
— Папа, — сказала она, и голос ее дрогнул. — Я нарушила обещание.
Она рассказала ему все. Он долго молчал в трубку, и она уже приготовилась к упрекам.
— Мать бы тобой гордилась, — сказал он наконец тихо. — Я боялся, дочка. Всю жизнь боялся. За нее боялся, за тебя… Дурак старый. А ты… ты молодец. Ты сильнее меня оказалась.
Анастасия положила трубку и заплакала. Впервые за много лет это были слезы не горя, а счастья.
Евгений подошел, обнял ее за плечи.
— Ну что? Уволили?
— Нет, — она улыбнулась сквозь слезы. — Повысили. До научного сотрудника.
Он ничего не понял, но увидел ее сияющее лицо и тоже улыбнулся.
Прошло несколько недель. Дождливый апрель сменился солнечным маем. Анастасия по-прежнему работала медсестрой, но что-то неуловимо изменилось. Она больше не прятала мамину тетрадь. Виталий, скрепя сердце, аккуратно заносил в свой планшет данные об «апробации нетрадиционных методик». Он все еще был колючим и придирчивым, но в его взгляде появилось что-то похожее на уважение. Два других пациента, от которых почти отказались врачи, тоже пошли на поправку.
В один из выходных Анастасия сидела на балконе. Теплый ветер шевелил страницы раскрытой маминой тетради. Рядом лежала почти законченная ажурная шаль. Она взяла ее в руки. Петли ложились ровно, легко. Узор, казавшийся таким сложным, теперь получался сам собой. Она больше не боялась. Она не была просто медсестрой, исполняющей инструкции. И она не была деревенской знахаркой. Она была Анастасией. Дочерью Марьям. И в этом была ее настоящая сила. Она обрела не новую работу, а саму себя. И это было самое главное. Впереди было еще много работы, много споров с Виталием, много бессонных ночей над мамиными записями. Но теперь она знала, что на своем пути. И это было похоже на счастье. Настоящее, выстраданное, очень взрослое счастье.