— Я вернулась, — голос, легкий и чуть дребезжащий, как будто сбившийся с привычной насмешливой ноты, просочился сквозь приоткрытую дверь.
Нина замерла с полотенцем в руках посреди кухни. Утро было серым, уфимским, зимним. Таким, когда небо сливается с грязноватым снегом на крышах, и весь мир кажется выцветшей фотографией. Тревога, глухо стучавшая в висках с самого пробуждения, обрела имя и лицо. Она медленно повернулась.
В коридоре, сбрасывая на пол капли растаявшего снега с модных, неуместных в этой слякоти ботильонов, стояла Светлана. Пять лет. Пять лет, которые почти не тронули ее. Та же копна осветленных волос, та же точеная фигура под тонким кашемировым пальто, распахнутым настежь. Только в уголках глаз залегли тонкие, почти невидимые морщинки, а улыбка стала чуть более натянутой, заученной.
— Здравствуй, Нина. Или теперь Нина Викторовна? — она окинула взглядом скромную обстановку. — Ничего у вас не изменилось.
Из гостиной вышел Александр, муж Нины. Он был без рубашки, в простой домашней майке и тренировочных штанах, но его широкие плечи и строгий, не предвещавший ничего хорошего взгляд делали его фигуру внушительной. Он молча встал рядом с Ниной, положив ей тяжелую ладонь на плечо. Этот жест был и поддержкой, и барьером.
— Зачем ты здесь, Света? — голос Александра был ровным и тихим, но от этой тишины мороз пробегал по коже.
Светлана изобразила удивление.
— Как зачем? К сыну. Я приехала за сыном.
Нина почувствовала, как слабеют ноги. Полотенце выпало из ее рук. Пять лет назад ее мир уже рушился, и сейчас, в это серое утро, она услышала гул приближающейся лавины. Перед глазами все поплыло, и серая уфимская хмарь за окном сменилась ярким, почти болезненным светом новогодних гирлянд в актовом зале поликлиники.
***
Это был корпоратив. Максим, их единственный сын, заехал забрать ее после смены. Ему было двадцать три, он был высоким, смешливым, с отцовскими серьезными глазами и ее, нининой, легкой улыбкой. Он только-только окончил университет, устроился инженером на завод и смотрел на мир с восторгом первооткрывателя.
— Мам, ну ты скоро? Айда домой, батя там, наверное, уже стол накрыл, — он стоял, прислонившись к косяку, и с улыбкой наблюдал за суетой.
Именно в этот момент к ним подошла Светлана. Она работала в регистратуре всего пару месяцев, но уже успела стать местной легендой. Приезжая — то ли из Самары, то ли из Саратова, — ослепительно красивая, с манерами столичной штучки, она казалась экзотической птицей среди уставших врачей и медсестер.
— Нина Викторовна, а это ваш сын? — пропела она, стрельнув в Максима глазами. — Какой взрослый! А я думала, вы нам тут всем врете про возраст.
Максим зарделся и неловко улыбнулся. Нина почувствовала укол раздражения. Ей не нравилась эта девушка. Не нравилась ее манера говорить свысока, ее оценивающие взгляды, ее вечная скука, написанная на идеальном лице. Но Максим был очарован. Он смотрел на Светлану так, как смотрят на фейерверк — завороженно и немного испуганно.
Их роман был стремительным, как весенний паводок на Белой. Через месяц Максим перестал ночевать дома. Через три объявил, что они женятся.
— Мам, пап, вы не понимаете! Она не такая, как все! — горячо доказывал он за ужином. Александр хмуро молчал, ковыряя вилкой в тарелке. Нина пыталась быть осторожной.
— Максим, сынок, мы же ее совсем не знаем. Может, не стоит торопиться?
— Не знаем? А что знать? Я ее люблю! И она меня любит! И… у нас будет ребенок.
Это был удар под дых. Александр тогда поднял на сына тяжелый взгляд:
— Ребенок — это ответственность. На всю жизнь. Ты готов?
— Готов! — счастливо выдохнул Максим. — Я ко всему готов!
Они расписались без торжеств. Светлана морщила нос от уфимских ЗАГСов, говорила, что «это все совок», и мечтала о фотосессии где-нибудь на Мальдивах. Она переехала в их трехкомнатную квартиру, заняв комнату Максима. С собой она привезла два огромных чемодана с нарядами и флаконами духов, которые заполнили квартиру незнакомыми, приторными запахами.
Нина, как медсестра с тридцатилетним стажем, сразу увидела то, чего не замечал ослепленный любовью сын. Светлана не заботилась о себе. Она курила тайком на балконе, ела что попало, жаловалась на токсикоз, но при этом могла полночи просидеть в телефоне, переписываясь с какими-то московскими подругами. Она не интересовалась ничем, что касалось будущего ребенка. Когда Нина приносила ей книги о материнстве или пыталась рассказать о грудном вскармливании, Света отмахивалась:
— Ой, Нина Викторовна, не грузите. Разберемся. Сейчас есть памперсы и смеси, не каменный век.
Она называла ее на «вы», даже живя в одном доме. Это была не дань уважения, а способ держать дистанцию.
Родился Лёша. Крошечный, сморщенный комочек, который оглушительно кричал. Максим был на седьмом небе от счастья. Он не спал ночами, качал сына на руках, менял пеленки, неумело, но старательно. Светлана же смотрела на младенца с плохо скрываемым отвращением.
— Он все время орет, — жаловалась она Максиму. — У меня от него голова болит. И вообще, я вся отекла, фигура испортилась.
Нина брала отпуск за свой счет, потом еще один. Она купала внука, гуляла с ним, пела ему старинные колыбельные, которые когда-то пела ей ее бабушка-башкирка. Ее голос, сильный и чистый, который она оттачивала десятилетиями в местном народном хоре, успокаивал малыша. Пение было ее отдушиной. Когда тревога и усталость сжимали сердце, она уходила в свою комнату и тихонько напевала. Мелодии уносили ее далеко от запаха детских смесей и глухого раздражения, которое источала невестка.
Александр, возвращаясь с завода, молча брал внука на руки и подолгу ходил с ним по комнате. Его большое, сильное тело было для Лёши целым миром — надежным и теплым.
Конфликт зрел. Светлана требовала денег на новые платья, говорила, что «зачахла в этой вашей Уфе». Она не прикасалась к домашней работе, оставляя за собой горы грязной посуды и разбросанную одежду.
— Максим, она же ничего не делает! — однажды не выдержала Нина, когда сын в очередной раз мыл за женой тарелки после полуночи. — Она даже к ребенку не подходит!
— Мам, она устала. У нее послеродовая депрессия, — повторял он заученную фразу. — Ей нужно время.
Но время шло, а ничего не менялось. Однажды Нина вернулась с репетиции хора. Она была в приподнятом настроении — их коллектив позвали выступать на городском празднике у памятника Салавату Юлаеву. Она вошла в квартиру и застала страшную картину. Лёша, которому было уже почти полгода, надрывался от плача в своей кроватке, а Светлана, надев наушники, громко смеялась, разговаривая с кем-то по видеосвязи.
— Ты что, не слышишь?! — закричала Нина, бросаясь к внуку. Малыш был весь мокрый и красный.
Светлана сняла наушники.
— Ой, а я и не слышала. Он все равно все время плачет, что такого?
В тот вечер у Нины состоялся тяжелый разговор с Александром.
— Саша, я так больше не могу. Это не семья. Это какой-то кошмар. Она его не любит. Ни Максима, ни Лёшу.
Александр долго смотрел в окно, на заснеженные огни проспекта Октября.
— Я поговорю с Максимом.
Разговор не помог. Максим встал на защиту жены.
— Вы просто к ней придираетесь! Вы ее с самого начала невзлюбили!
А через неделю Светлана исчезла. Просто ушла, пока все были на работе. На столе лежала записка, написанная на вырванном из блокнота листке: «Макс, прости. Я так не могу. Я не создана для пеленок и борщей. Уезжаю в Москву, пытаться жить, а не существовать. Не ищи меня».
Мир Максима рухнул. Первые несколько недель он был похож на тень. Он механически ходил на работу, возвращался и молча смотрел в одну точку. Он не подходил к Лёше, будто боялся увидеть в нем отражение ее предательства. Всю заботу о младенце снова взяли на себя Нина и Александр.
Это было самое тяжелое время. Нина разрывалась между работой в поликлинике, где нужно было улыбаться пациентам и сохранять спокойствие, плачущим внуком и сыном, погрузившимся в черную меланхолию. Александр замкнулся, стал еще более молчаливым и суровым.
Однажды ночью, когда Лёша особенно сильно кричал от колик, а Нина, качая его на руках, сама была готова разрыдаться от усталости, на кухню вошел Александр. Он выглядел измотанным.
— Дай его мне, — хрипло сказал он.
— Не надо, Саша, иди поспи, тебе завтра в первую смену.
— Я сказал, дай сюда, — он почти вырвал у нее внука. — Все на тебе! Работа, дом, этот… — он кивнул на комнату Максима, — и ребенок!
— А что делать? — устало спросила Нина. — Кто, если не мы?
И тут он сказал то, что стало для нее незаживающей раной на долгие годы. Он посмотрел на нее тяжелым, полным отчаяния взглядом и произнес тихо, но отчетливо:
— Иногда я думаю… лучше бы я тогда на тебе не женился. Жили бы спокойно. Не было бы всего этого. Ты его привела в наш дом, ты познакомила.
Он не кричал. Он сказал это буднично, как констатацию факта. И это было страшнее любого крика. Он никогда не говорил ей таких слов за тридцать пять лет совместной жизни. В ту секунду Нина почувствовала, как под ногами разверзлась пропасть. Он пожалел. Пожалел о них. О всей их жизни. Вся ее усталость, вся ее боль, вся ее любовь — все это показалось ей ненужным и обесцененным.
Она молча вышла из кухни, зашла в ванную, включила воду, чтобы не было слышно, и беззвучно зарыдала, вцепившись пальцами в холодный край раковины.
На следующий день Александр вел себя как обычно. Он не извинился. Они оба сделали вид, что этого ночного разговора не было. Но Нина помнила. Каждое слово отпечаталось в ее сердце. Она продолжала заботиться о семье, работать, петь в хоре, но внутри поселился холодный сквозняк. Муж пожалел, что женился на мне. Эта мысль стала ее тайной, ее болью, ее приговором.
Шли годы. Потихоньку все стало налаживаться. Максим медленно выкарабкался из своей депрессии. Однажды он просто подошел к кроватке, взял на руки уже подросшего Лёшу и сказал: «Привет, сынок. Прости меня». С этого дня он стал отцом. Настоящим. Он читал Лёше книги, учил его собирать конструктор, водил гулять в парк Якутова. Он повзрослел, заматерел. Улыбался он теперь редко, а в глазах навсегда поселилась тень разочарования, но он стал надежной опорой.
Лёша рос смышленым и ласковым мальчиком. Он звал Нину «баба Нина», а Александра — «деда Саша». Он был их общим солнцем в пасмурном уфимском небе. Он обожал слушать, как бабушка поет, и часто просил: «Ба, спой про курай!». И Нина пела, и ее голос лился свободно и чисто, смывая горечь и обиды.
Они жили своей новой, выстроенной на руинах жизнью. Спокойной, размеренной, немного печальной, но прочной. Нина почти смирилась с той ночной фразой мужа, списав ее на усталость и отчаяние. Почти. Но не до конца.
И вот теперь, пять лет спустя, призрак прошлого стоял в их коридоре, принеся с собой запах дорогих духов и талого снега.
***
— За сыном? — Нина с трудом заставила себя говорить. Голос не слушался. — Ты вспомнила, что у тебя есть сын? Спустя пять лет?
— Я была молодая, глупая, — Светлана развела руками, демонстрируя раскаяние. — Москва вскружила голову. Я совершила ошибку. Но теперь я все поняла. Материнский инстинкт, знаешь ли. Он проснулся. Я хочу забрать Лёшу.
В этот момент в коридор вышел Максим. Он уже оделся для работы — строгий свитер, брюки. Он изменился за эти годы. Ушла юношеская мягкость, появилась мужская жесткость в чертах лица. Он посмотрел на Светлану без удивления, словно ждал этого визита всю свою жизнь.
— Уходи, — сказал он тихо.
— Максюш! — Светлана шагнула к нему, пытаясь взять за руку. — Милый, я все осознала! Я хочу все вернуть! Нас, нашу семью! Лёшеньке нужна мать!
— У Лёши есть семья, — отрезал Максим, отстраняя ее руку. — Это я, баба Нина и деда Саша. Тебя в этой семье нет. И никогда не было.
Нина смотрела на сына с гордостью и болью. Ее мальчик вырос. Он научился видеть людей насквозь.
— Я твоя жена! — в голосе Светланы появились визгливые нотки. — Мы не разведены! И Лёша — мой сын! Я пойду в суд, в опеку! Я докажу, что вы — старые люди, а ты — отец-одиночка, который не может дать ему полноценного воспитания! Я заберу его!
Она говорила уверенно, видимо, уже продумав все ходы. Она смотрела на них свысока, как на провинциалов, которых легко запугать судами и бумажками. Она видела, что ее слова попали в цель — Нина побледнела, Александр сжал кулаки так, что побелели костяшки.
Максим помолчал секунду, глядя ей прямо в глаза холодным, изучающим взглядом. А потом сказал то, чего не ожидал никто.
— Хорошо. Иди в суд. Только для начала давай сделаем одну простую вещь. Экспертизу ДНК.
Светлана замерла.
— Что? Зачем? Ты сомневаешься, что это твой сын?
— Нет, в этом я не сомневаюсь, — спокойно ответил Максим. — Я сомневаюсь в тебе. В том, что ты вообще имеешь к нему хоть какое-то отношение, кроме биологического факта, который мы на всякий случай и проверим. Вдруг ты за эти пять лет в Москве что-то перепутала? Знаешь, столько событий, новые знакомства… Память может подвести. Мы просто хотим быть уверены, что ты требуешь именно этого ребенка. Это ведь серьезный шаг. Юридически, так сказать, закрепим твое право требовать.
Это был гениальный в своей жестокости ход. Он не ставил под сомнение свое отцовство. Он ставил под сомнение ее, как явление, как факт. Он превращал ее угрозу в абсурдный бюрократический фарс, предлагая ей доказать, что она — это она.
На лице Светланы отразилась целая гамма чувств: от недоумения до ярости. Она поняла, что проиграла. Этот холодный, чужой мужчина перед ней был не тем наивным мальчиком, которого она когда-то бросила. Он научился ее же оружию — бить по самым больным точкам. Она поняла, что никакой легкой победы и возвращения в устроенную жизнь не будет. Будет долгая, унизительная и, скорее всего, проигрышная война. А к этому она была не готова.
— Ты… ты пожалеешь об этом, — прошипела она. В ее голосе уже не было уверенности, только бессильная злоба.
— Я уже жалел. Пять лет, — ровно ответил Максим. — Хватит. Дверь там.
Светлана бросила на них всех полный ненависти взгляд, развернулась и, стуча каблуками, выскочила из квартиры, громко хлопнув дверью.
В коридоре повисла тишина. Тяжелая, звенящая. Лёша, разбуженный шумом, высунул заспанную мордочку из своей комнаты.
— Ба, а кто это кричал?
Нина шагнула к нему, обняла, вдыхая родной запах его волос.
— Никто, мой хороший. Ветер за окном шумел. Айда умываться, деда уже, наверное, блинчики испек.
Максим молча ушел в свою комнату. Александр все так же стоял рядом с Ниной. Она чувствовала, как дрожит его рука у нее на плече.
Когда шум в квартире утих, и слышно было только веселое щебетание Лёши на кухне, Александр повернул Нину к себе. Он заглянул ей в глаза. В его взгляде, обычно таком строгом и сдержанном, плескалась такая боль и нежность, что у Нины перехватило дыхание.
— Нина… — начал он хрипло. — Нин… Я тогда… пять лет назад… на кухне… Я был в отчаянии. Я нёс чушь от бессилия. Я видел, как ты разрываешься, и ненавидел себя за то, что не могу тебе помочь, что мы вляпались в это…
Он замолчал, подбирая слова.
— Я никогда… Слышишь, Нина? Никогда не жалел, что женился на тебе. Ни одной секунды за все эти годы. Если бы не ты, я бы не справился. Никто бы не справился. Ты — наше сердце. Всегда была им. Прости меня, если сможешь.
Он сказал это. Спустя пять лет он сказал эти слова. И ледяной сквозняк, гулявший в душе Нины все эти годы, наконец-то стих. Она посмотрела на своего мужа, на его уставшее, родное лицо, на морщины у глаз, и увидела в них всю их общую жизнь — и радость, и боль, и бесконечную, молчаливую любовь.
Она положила свою ладонь поверх его руки.
— Я знаю, Саша. Я все знаю.
За окном в сером, пасмурном небе вдруг появился разрыв. Тонкий, неуверенный луч зимнего солнца пробился сквозь тучи и на мгновение осветил их маленькую кухню, где пахло блинчиками и начинался новый, обычный день их непростой, но настоящей жизни.