Я познакомился с Самиром зимой — в январе, когда Москва особенно похожа на холодильник без света. Снег не падает, а висит в воздухе, как пыль. Люди идут, не поднимая глаз. Кажется, что весь город живёт по привычке, как старая батарея — греет, но без души.
Я стоял в очереди в миграционном центре, чтобы оформить документы для статьи, и увидел его: худой, смуглый парень в дешёвой куртке, с папкой под мышкой. Лицо уставшее, глаза — будто он не спал несколько лет. Он повернулся и сказал с акцентом:
— Это очередь или декорация?
Я рассмеялся:
— Скорее спектакль без антрактов.
Так и познакомились. Позже, в кафе у метро «Сокол», он сказал:
— Я Самир. Пенджаб.
— А я Игорь. Москва, — ответил я.
— Москва… ужасна, — сказал он с тяжёлым вздохом и улыбнулся, будто извиняясь.
— Почему ужасна? — спросил я, решив, что сейчас будет жалоба на погоду.
Он посмотрел в окно — там шёл серый снег, который не успевал стать белым, и сказал тихо:
— Потому что всё здесь против меня.
Я хотел возразить. Сказать, что в России все равны, что труд — уважаем, что у нас гостеприимная страна. Но Самир поднял глаза, и я замолчал. Он начал рассказывать.
— Жильё, — сказал он. — Это как лабиринт, только без выхода. Сначала звонишь по объявлениям — всё хорошо, приглашают посмотреть. Потом слышат голос и спрашивают: «А вы откуда?» Я говорю: «Из Индии». Пауза. «А, вы индус?» И вдруг квартира уже "сдана". Иногда не стесняются: «Только славянам».
Он достал телефон, показал переписку. Я прочёл: «Вы не русский? Тогда нет, не вариант.»
— Один раз хозяйка прямо сказала: «У нас дети, им будет страшно». Я спросил: «Почему страшно?» Она ответила: «Ну, вы же тёмный».
Я хотел возразить — что это редкость, что не все такие. Но Самир улыбнулся беззлобно:
— Я понимаю. Просто в Индии, если к тебе кто-то приехал издалека, ему дают кров, чай и еду. А здесь — подозрение. Наши этнические черты — гостеприимство и терпение, но они тут бесполезны. В итоге я живу в подвале.
— В подвале?
— Да. На окраине, у шоссе. Комната на четверых, три узбека и я. Сырость, плесень. Крысы бегают. Но зато недорого — двадцать пять тысяч рублей.
Он сказал это спокойно, без обиды. Просто как факт. Я пил чай и не знал, куда деть глаза.
— Работу найти сложнее, — продолжал Самир. — Я учил русский три года. Думал, язык — это ключ. Оказалось, ключ не подходит к замку. Я прихожу на собеседование, улыбаюсь, говорю грамотно. Они кивают и спрашивают: «А у вас разрешение?» Я показываю. Тогда спрашивают: «А вы точно не нелегал?»
Он пожал плечами.
— Мне двадцать четыре, а я уже чувствую себя стариком. Работаю грузчиком. Двенадцать часов на складе. Сорок тысяч в месяц. В Пенджабе я помогал отцу на ферме, знал всех по именам. Здесь я — просто номер в табеле.
Я хотел защитить Москву. Сказать, что у нас и русские работают на складе. Что жизнь тяжёлая для всех. Но слова застряли.
— Знаете, — продолжал он, — в Индии есть касты. Это несправедливо, я знаю. Но в Москве — свои касты. Только не по фамилиям, а по цвету кожи. В метро женщины прячут сумки. В магазине охранник идёт за мной. В автобусе стараются не садиться рядом.
Я не удержался:
— Может, тебе кажется? Люди просто настороженные, у нас так сейчас бывает.
— Настороженные? — он усмехнулся. — Я один раз ел дал в перерыв, принёс в контейнере. Коллеги шептались: «Фу, воняет». У нас запах специй — как музыка детства. А здесь — преступление.
Он достал из рюкзака маленький мешочек, пахло карри, куркумой, дымом.
— Когда я чувствую этот запах, я живой. Когда его нет — я как тень.
Я молчал. Пахло чем-то родным и далёким одновременно.
— Девушки, — сказал он вдруг. — Отдельная тема.
Он усмехнулся.
— Я уважаю женщин. У нас в семье мать — святое. А здесь я улыбаюсь девушке, и она говорит: «Отойди, воняет карри». Один раз в кафе я попросил номер телефона. Она сказала подруге: «Нищеброд пристал». Я не нищий. Я просто другой.
Я вздохнул:
— Не все такие. Есть добрые, нормальные.
— Наверное, — кивнул он. — Только я их не встречаю. Москва большая, но чужим в ней тесно.
— А как с документами? — спросил я.
Он рассмеялся.
— Документы — это спорт. Каждый день новый забег. В миграционке потеряли мою бумагу — я стоял там с шести утра до вечера. Один чиновник сказал: «Приходите завтра». Я пришёл. Другой сказал: «Нужно новое фото». Я сделал. Третий сказал: «Не та форма».
Он наклонился ко мне и добавил:
— Я платил за переводы, за регистрацию, за медосмотр. Всё легально. Только живу как преступник.
Я просто слушал.
Он ел свой суп и говорил:
— В Индии тоже бюрократия, но там я знаю, кому дать чай, кому улыбнуться. Здесь никто не хочет разговаривать. Всё через окно, всё «следующий». Человек превращается в справку.
Я записывал каждое слово. Самир рассказывал спокойно, без злобы, будто говорил о погоде.
— Я праздновал Дивали один, — сказал он вдруг. — Купил маленькую лампу, поставил у окна. Зажёг. Сосед постучал: «Выключи, воняет». Воняет! От света! Я потушил. Сидел в темноте.
Он рассмеялся, но глаза остались грустными.
— Язык выучил. Говорю почти без ошибок. Но акцент — как ярлык на лбу. Везде чувствую стену. Москва учит выживать, но не жить.
Мы вышли на улицу. Снег падал редкими хлопьями. Он остановился у перехода, глядя на серые машины.
— Почему не уедешь? — спросил я.
— Куда? Назад нельзя. Семья ждёт денег. Там — безработица. А здесь хоть что-то.
Он посмотрел на меня и добавил:
— Москва как учитель, который бьёт, но не учит. Я держусь, потому что индийцы не сдаются.
Мы стояли у светофора, и над нами мигал красный свет. Я хотел переубедить его. Казалось, он горит не для машин, а для нас — стоять, дальше нельзя.
Через неделю я поехал к нему в подвал. Узкая лестница, сырые стены. Комната — четыре койки, лампа без абажура, чайник, пахнущий карри и плесенью. Он улыбался:
— Добро пожаловать домой.
Я сел на табурет и спросил:
— Ты не думаешь, что всё когда-нибудь изменится?
Он пожал плечами:
— Может, изменится. Только не для меня.
Он достал термос и налил чай — густой, пряный.
— У нас чай — как обряд, — сказал он. — Когда пьёшь, даже одиночество терпимо.
Я пил, и в голове звучали его неприятные слова: «Москва ужасна».
Но теперь в них не было злобы — только усталость. А ведь я сам искренне люблю этот город.
Через месяц я написал статью. Без имен, без подробностей. Просто о том, что видел и слышал. Комментарии под публикацией были предсказуемы:
«Понаехали!»
«Если плохо — уезжай!»
«Мы никого не звали!»
Самир позвонил через неделю.
— Видел твою публикацию, — сказал он. — Читал комментарии. Знаешь, ты был прав. Москва — не для слабых.
— А ты слабый? — спросил я.
— Нет, — ответил он. — Просто человек.
Весной я снова встретил его у метро. Он стал худее. Работал всё на том же складе. Сказал, что копит на билет домой.
— Может, уедешь?
— Нет, — улыбнулся он. — Пока нет. Москва меня не любит, но и не отпускает.
Почувствовал деньги.
Он пошёл по улице — один, среди серого снега, людей и рекламы. Я смотрел ему вслед и думал: он неправ.
Я был недоволен. Не им, а его тоном — этим спокойным, безысходным фатализмом, будто он один знает правду, а я — просто привилегированный абориген с чашкой кофе. Он говорит: «Москва ужасна», а я хочу ответить: «А ты попробуй тут быть во время всех проблем». Попробуй жить в этом бетонном красавце, где каждый день — борьба за квадратный метр и место у батареи. У многих подвал, просто у кого-то с окном. Мы все платим одинаково — только валюты разные: он платит жалобами на жизнь, я — тружусь в поте лица.
Да, у нас бывают грубость, бюрократия, холод. Но это наша жизнь, наш язык, наш снег. Мы не должны извиняться за то, что чужим тут трудно. Москва не обещала любви — она никому её не даёт. Здесь даже вороны смотрят с подозрением. И всё же я не могу принять его жалость, этот иноземный укор, как будто страна обязана быть матерью, а не мачехой. Никто никому ничего не должен.
После его рассказа я вышел на улицу и долго стоял у перехода, глядя, как люди бегут через дорогу. Лица те же — но не уставшие, не злые, не равнодушные.