Дембельский поезд прибывал на вокзал в пять утра, и в этом был свой жестокий символизм. Возвращение в гражданскую жизнь должно было начаться в предрассветных сумерках, в этом липком, безвременном промежутке между ночью и днем. Я стоял у окна вагона, вцепившись пальцами в холодный металл ручки, и смотрел, как проплывают мимо знакомые, до боли родные пейзажи окраин моего города. Два года. Семьсот тридцать дней, каждый из которых я проживал, как последний, с одной-единственной мыслью: вернуться к ней. К Лике. Ее письма, зачитанные до дыр, ее фотография, которую я прятал от прапорщиков в голенище сапога, ее обещание ждать — были тем кислородом, которым я дышал в аду казарменной жизни. Я выдержал все: и дедовщину, и унижения, и бесконечные учения, и тоску, разъедающую душу, как ржавчина. Я выдержал, потому что знал — в конце этого пути она. Моя Лика. Мой якорь. Мой единственный и нерушимый маяк.
Я сошел на перрон с огромным, уродливым армейским чемоданом, в котором болтались мои дембельские «300 секунд» и пара гражданских вещей, купленных на последние деньги. Вокзал был пуст и пах тем же, чем и всегда: пылью, остывшим кофе и одиночеством. Никто меня не встречал. Я специально не сообщал точной даты приезда. Я хотел сделать сюрприз. Представлял, как подойду к ее двери, постарюсь, как в дурацком голливудском фильме, и она выбежит на мой звонок, в своем растянутом домашнем худи, с растрепанными волосами, и бросится мне на шею. Я ловил такси, давал адрес и не мог усидеть на месте, нервно барабаня пальцами по потрескавшемуся кожзаму сиденья. Сердце колотилось где-то в горле, бешено и радостно. Вот он, мой день. День, ради которого я жил все эти два года.
Подъезд ее дома показался мне каким-то постаревшим, обшарпанным. Дверь с табличкой «23» была та же, но на коврике рядом с парой женских ботинок стояли мужские кроссовки. Большие, сорок пятого размера. Мое сердце на мгновение екнуло, но мозг тут же услужливо подсказал: наверное, брат приехал. Или сантехника вызывали. Я отшвырнул чемодан в угол, поправил дембельскую куртку, глубоко вдохнул и нажал на звонок. Где-то внутри заурчало, зазвенело. Послышались шаги. Не легкие, быстрые, ликины, а тяжелые, мужские. Мои ладони вдруг стали ледяными. Дверь открылась. И в проеме стоял он. Серега. Мой лучший друг. С того самого детского сада. С которым мы пол-жизни оттрубили вместе. Он был в мятых домашних штанах и майке, в руке он держал кусок бутерброда с колбасой. Его глаза, широко распахнутые, отражали точно такое же недоумение и шок, что были и в моих.
«Алех? — выдавил он, и кусок бутерброда выпал у него из руки на пол. — Ты… что ты здесь…» Он не договорил. Позади него, из глубины квартиры, появилась Лика. В том самом растянутом худи, о котором я мечтал. Только теперь оно обтягивало явно округлившийся живот. Она шла, неся на руках маленькое, розовое одеяльце с каким-то пищащим комочком внутри. Увидев меня, она ахнула и замерла, прижимая сверток к груди. Щеки ее залились густым, багровым румянцем. В воздухе повисла тишина, густая, как кисель, и такая тяжелая, что ею можно было подавиться. Я смотрел то на Серегу, то на Лику, то на этот сверток, и кусочки пазла в моей голове с грохотом складывались в одну ужасающую, чудовищную картину. Но мой мозг все еще отказывался ее принимать.
«Лик?.. — произнес я, и мой голос прозвучал хрипло и чуждо. — Что… что происходит?» Я смотрел на нее, умоляя взглядом опровергнуть то, что уже было так очевидно. Но она опустила глаза. А Серега, мой лучший друг Серега, кашлянул и неуверенно положил руку ей на плечо. Защищающий, владельческий жест. «Алексей… — начал он, и его голос дрогнул. — Мы… мы не знали, как тебе сказать. Мы ждали…» — «Мы поженились, Алеша, — перебила его Лика, подняв на меня глаза, полные слез. И в них я прочитал не раскаяние, а страх. Страх и просьбу не устраивать сцену. — Это случилось быстро. Я не планировала… Мы не планировали… Но так вышло».
Мир не рухнул. Он замер, как плохой кадр из фильма. Я видел каждую пылинку, парящую в луче света из прихожей, каждую морщинку на Серегином лбу, каждую слезинку на ресницах Лики. Я слышал тихое похныкивание ребенка. Этого ребенка. Я чувствовал запах кофе и свежей выпечки, доносящийся из квартиры. Пахло уютом. Пахло семьей. Пахло моей жизнью, которую они у меня украли. Пока я маршировал на плацу, отдавал честь начальству и мечтал о ней, они здесь, в моем городе, в моем будущем, строили свою. Моя невеста и мой лучший друг.
«Когда?» — единственное, что я смог выжать из себя. Мой голос был плоским, безжизненным.
«Полгода назад, — прошептала Лика. — Я написала тебе письмо… Я отправила его…»
Письмо. Вспомнился один-единственный конверт, который пришел месяца три назад. Короткое, казенное письмо, где она писала, что «так получилось», что «мы должны отпустить друг друга» и что она «надеется, что я пойму». Никаких объяснений. Никаких намеков на правду. Я подумал тогда, что она просто не выдержала ожидания, что встретимся — и все наладится. Оказалось, все уже «наладилось» и без меня.
Я посмотрел на Серегу. Моего брата. Человека, которого я покрывал в драках, с которым мы делились последней пачкой рамена в общаге, которому я доверил самое ценное, что у меня было, уезжая в армию — свою девушку. «Присмотри за Ликой, брат», — сказал я ему на перроне два года назад. И он присмотрел. Так присмотрел, что она стала его женой и матерью его ребенка.
Во мне что-то оборвалось. Не гнев. Не ярость. Не боль. Это было что-то другое. Полная, тотальная пустота. Ощущение, что меня стерли ластиком с рисунка моей же собственной жизни. Я посмотрел на них — на счастливую семью в дверном проеме, на их общий испуг, на их сплетенные в единый фронт против меня жизни — и понял, что я здесь чужой. Посторонний. Призрак из прошлого, который некстати явился в их настоящий, устроенный мир.
Я молча развернулся. Со стороны это, наверное, выглядело странно: солдат, отдавший долг родине, приезжает к невесте, видит ее с ребенком и лучшим другом и просто… уходит.
«Алеша, подожди!» — крикнула Лика.
«Алексей, давай поговорим!» — голос Сереги прозвучал фальшиво.
Я не обернулся. Я поднял свой уродливый чемодан и пошел вниз по лестнице. Шаг за шагом. Тяжело и медленно. Я вышел на улицу. Рассвет только-только начинался, окрашивая небо в грязно-розовый цвет. Я стоял на пустом тротуаре и не знал, куда идти. Домой? К родителям? И что я скажу? «Здравствуйте, я вернулся. А моя невеста тем временем родила от моего лучшего друга»?
Я пошел просто вперед, не разбирая дороги. В голове стучала только одна, идиотская мысль: а ведь у них даже тапочки в прихожей были парные. Две пары. Его и ее. И детские пинетки. Идиллия, блять.
Я шел по просыпающемуся городу, и меня охватило странное, почти мистическое ощущение дежавю. Все вокруг было знакомым, но при этом абсолютно чужим. Магазины, скверы, остановки — все осталось на своих местах. Изменился только я. И мое место в этом мире. Оно оказалось занято. Занято моим же другом.
Спустя несколько часов я очнулся на скамейке в том самом сквере, где мы гуляли с Ликой, где целовались впервые, где я по-идиотски, на колене, просил ее ждать меня. Телефон в кармане вибрировал. Сначала Серега. Потом Лика. Потом снова Серега. Потом смска от него: «Алексей, пожалуйста, давай встретимся. Я все объясню. Я должен тебе объяснить».
Я не стал отвечать. Что он может объяснить? Как он утешал ее, когда ей было грустно? Как это утешение переросло во что-то большее? Как они решили, что их счастье важнее данной мне клятвы? Я знал этот сценарий. Он старый, как мир.
Я пришел домой к родителям. Мама расплакалась, увидев меня, обняла, стала расспрашивать. Я отшучивался, говорил, что устал с дороги. Про Лику и Серегу не сказал ни слова. Не мог. Эти слова просто застряли у меня в горле колючим, остекленевшим комом.
Встреча состоялась через неделю. Серега сам пришел ко мне, нашел меня в гараже, где я копался в старых вещах, пытаясь найти хоть какой-то смысл в этой новой реальности. Он стоял на пороге, похудевший, осунувшийся.
«Ну, что, герой-любовник?» — спросил я, не отрываясь от ящика с инструментами.
Он вздохнул. «Не надо так, Алеха. Я пришел извиниться».
«Поздно, — бросил я. — Вы уже все за меня решили. Оформили. Ребеночка завели. Молодцы».
Он рассказал свою версию. Версию о том, как сначала просто помогал ей по хозяйству, как они вместе скучали по мне, как потом что-то «пошло не так», как она плакала и говорила, что не может больше ждать, что боится одиночества. Как он ее понял. Как его «занесло». Как она забеременела, и они решили, что это знак.
«Знак? — я горько рассмеялся. — Знак чего? Что вы оба — сволочи?»
Он не спорил. Он принял все мои оскорбления, стоял, опустив голову, как провинившийся школьник. И в этом не было никакого удовлетворения. Была лишь тошнотворная пустота. Он был жалок. А я был жалок вдвойне, потому что единственное, что я мог сделать — это орать на него.
В конце он сказал: «Я знаю, что ты меня ненавидишь. Имеешь право. Но… он родился семимесячным, понимаешь? Слабенький. Мы чуть не потеряли его. И я понял в тот момент, что ничего важнее него нет. Ни нашей дружбы, ни всего остального. Прости. Если сможешь».
И он ушел. Оставив меня наедине с этим «прости». С этим осознанием, что есть нечто большее, чем наша дружба и мои чувства. Есть жизнь этого ребенка. Его хрупкое, малюсенькое существование, ради которого они оба пошли на предательство.
Я не простил. Я не смог. Но я и не возненавидел. Все чувства просто выгорели, оставив после себя плотный, тяжелый пепел. Я устроился на работу, начал новую жизнь. Избегал тех мест, где мог их встретить. Иногда видел в соцсетях их общие фото: счастливая молодая семья, улыбки, прогулки с коляской. Они жили. Они были счастливы. Без меня.
Спустя год я встретил другую девушку. Хорошую. И мы как-то разговорились о прошлом. Я рассказал ей эту историю. Без эмоций, просто как факт. Она выслушала и сказала: «Знаешь, а ведь они, возможно, спасли тебя. Представь, вернись ты к ней, женись… а потом узнай, что она тебя все равно любила другого, твоего друга. Было бы еще больнее».
Может, она и права. Не знаю. Я знаю только одно: я вернулся из армии домой. Но дома того, прежнего, для меня больше не существовало. Его разобрали по кирпичикам и выстроили из них новый дом, в дверь которого мне уже никогда не постучаться.