За исцарапанным иллюминатором, видавшего виды АН-24, медленно проплывали нескончаемые и какие-то безбровые, заснеженные гольцы. Даже с высоты чувствовался беспощадный, все пронизывающий холод, сковавший до звенящего окаменения и чахлую тайгу и, округлые меандры русел рек. Всюду, куда не глянь, был унылый, какой-то бесконечный, безмерно промерзший снег и нескончаемая, всепоглощающая стылость.
Бобровский в очередной раз зябко поежился от холодящих душу предчувствий и, с глубокой тоской вспомнил такой далекий, теплый и уютный домик в мондинской экспедиции. Да, все познается в сравнении. Сейчас, из колымской дали, пыльные и неприютные Монды уже казались земным раем. Увы, к величайшему его сожалению, потерянным им навсегда. В тоскливом сознании ассоциативно всплывала фреска Мазаччо и картина Кокси «Изгнание из рая».
– Да, Адаму то с Евой было несомненно, лучше, думал с тоской убитый судьбой пассажир, - Там им было тепло даже с минимумом одежды из листочков и веточек, не то, что здесь. Последняя мысль его немного отвлекла от созерцания унылого пейзажа и, даже, увлекла. Представив свою грозную и грузную спутницу уже не в необъятной цигейковой шубе, а в миниатюрной, не скрывающей ничего тонкой зеленой веточке вокруг бедер. Пан было сладостно причмокнул, но охлажденный суровым взглядом супруги – лишь обреченно вздохнул.
А ведь все могло быть совсем иначе. И не надо было бы кочевать из оазиса уже наступившей весны в этот край вечной мерзлоты и морозного ужаса для всего живого. И для него, любимца просторов Тавриды.
А причиной такого страшного падения стала мимолетная расслабленность, в один миг разрушившая до основания так любовно выпестованное, сладкое и уютное житие.
В тот несчастливый день все развивалось по обычному, в деталях проработанному и не раз проигранному сценарию. Гости – геологи из камералки, сплоченной группой вальяжно расположились вокруг стола. Частично опустошенные бутылки болгарского вина уютно стояли в центре стола, лаская глаза окружающих своим внутренним содержанием. Всем было хорошо и уютно. Беседы текли полноводным свободным потоком. Эти часы рабочего времени в здании лаборатории хранения радиоактивных отходов были желанной отдушиной среди бесконечной череды зимних дней. Это был своеобразный и единственный на всю Тункинскую долину, а может быть даже и славную Республику, мужской элитный клуб по интересам. Несколько часов душевного отдохновения вдали от зорких глаз начальства и строгих супружниц, давали мужской части геологической службы экспедиции необычайный заряд бодрости и жизнелюбия. Каждый из тружеников ума и молотка с нетерпением и трепетом юного любовника ожидал заветного часа, бережно собирая денежные знаки на цели пополнения запасов винного погребка Пана Бобровского. Последний, на правах хозяина заведения и бессменного его председателя, формировал программу очередного заседания и устанавливал дату его проведения.
Вдруг, в самый разгар мероприятия, монотонный гул голосов прорезал резкий стук в дверь. Опытные гости резко прервали беседу и вопросительно глянули на Пана.
- Спокойно ребятки! - отозвался хозяин. - Это мой мальчик вернулся, бегал за сальцом домой. Откройте!
Но когда массивный засов освободил дверь, всех ждало удивление и неприятное разочарование: за дверь стоял разъяренный начальник экспедиции.
- Да, вот тебе бабушка и мальчик! – прокомментировал событие неунывающий горный мастер Валера. – А кто скажет, что это девочка, то пусть первый бросит в меня камень!!!
Впоследствии эта фраза, почему-то приписанная злым роком и начальником экспедиции пану Бобровскому, сыграла в его судьбе самую зловещую роль. Он был строжайшим образом разобран и обсужден на совместном заседании парткома, разведкома, женсовета и товарищеского суда. Затем был с позором изгнан с должности начальника хранилища р.о. и уволен «за организацию систематического распития спиртных напитков в рабочее время с широким привлечением ИТР поисковых и съемочных партий». Особо отягощающим обстоятельством, как следовало из постановления товарищеского суда, явилось «злостная и циничная пьянка, устроенная в день Всесоюзного ленинского субботника, нанесшая тяжелую моральную травму всем сознательным мондинским строителям светлого коммунистического будущего, а также подрастающему, неокрепшему беспартийному поколению».
То, что вся тяжесть административного гнева обрушилась на несчастную голову пана Бобровского, объяснялась весьма просто. Приближался полевой сезон и, карать геологов было крайне опасно и непродуктивно. Народ они своенравный, свободолюбивый, однозначно бы отреагировали на репрессии массовым весенним увольнением и, как говорилось - «встали бы на крыло». Обезлюдевшие геологические партии практически сразу бы прекратили свое существование, чем нанесли непоправимый вред производственным планам в целом и административному аппарату экспедиции - в частности. А Пан и его должность не влияли никак на полевые работы экспедиции и являл собой отличный объект для проявления праведного гнева.
И вот, бывший любимец геологического народа и убежденный поклонник Бахуса, а ныне изгнанник за убеждения - прибывал на негостеприимную Колыму. Этот длинный и утомительный путь из весны в зиму мог повергнуть в бездну уныния любого, даже самого жизнелюбивого человека. Как-никак край ГУЛАГА и бессрочных ссылок.
Пересохшие от долгого воздержания губы несчастного переселенца беззвучно и обреченно шептали:
И до весны, до корабля
Не доживу, когда-нибудь
Не пухом будет мне земля
А камнем ляжет мне на грудь….
Продолжение:
Начало истории про Пана Бобровского читайте тут: