— Глеб, ты понимаешь, что только что сделал?
Вероника стояла у окна, сжимая телефон так, что экран побелел под пальцами. За спиной гудел чайник. Март за окном был серым, мокрым, непрощающим.
— Ника, ну что такого? — муж опустился на стул, снял куртку. Сорок три года, а повадки как у школьника, которого поймали на двойке. — Мама просто спросила, как у нас дела. Я и сказал, что ты молодец, что накопила. Она же радовалась за тебя.
— Радовалась. — Вероника обернулась. Лицо её оставалось спокойным, но глаза были как два ножа. — Радовалась так, что уже успела рассказать своей Зое Петровне из третьего подъезда, а та — своей снохе. А сноха, между прочим, работает в той же клинике, что и Инга. Хочешь, продолжу цепочку?
Глеб виновато потёр переносицу. Жест усталый, привычный. Жест человека, который всю жизнь оправдывается.
— Я не думал...
— Ты никогда не думаешь. Ты просто говоришь. Как по команде. «Мама спросила» — ты ответил. «Мама попросила» — ты дал. Я уже жду, когда она попросит мои пароли от банка, а ты их продиктуешь по буквам.
Он поднял голову. В глазах промелькнуло что-то похожее на обиду, но быстро растворилось.
— Ты преувеличиваешь.
— Я считаю. Три миллиона сто шестьдесят четыре тысячи девятьсот рублей. Это я преувеличиваю? Или это пять лет моей жизни, которые я вкладывала в бизнес Инги, отказывая себе в отпусках, новой машине, нормальной мебели? Это ты сейчас преуменьшаешь, Глеб. Как всегда.
Она налила кипяток в кружку, бросила пакетик чая. Движения резкие, механические. За десять лет брака научилась скрывать дрожь в руках. Но не всегда получалось.
Вероника познакомилась с Глебом в две тысячи тринадцатом. Ей было двадцать восемь, ему тридцать два. Он работал инженером-конструктором, она бухгалтером в финансовой компании. Оба уставшие, оба одинокие, оба с багажом прошлого, который таскали за собой, как чемоданы без колёс.
Глеб был спокойным. Не кричал, не требовал, не давил. После череды мужчин, которые либо исчезали, либо пытались управлять её жизнью, это казалось глотком воздуха. Он говорил: «Как скажешь» и «Мне всё равно, решай сама». Она думала, что это уважение. Оказалось, что это просто отсутствие позиции.
Они поженились через год. Свадьба была скромной. Людмила Сергеевна, его мать, плакала в углу за столом и говорила всем, что «наконец-то у сына будет семья, а то он совсем один пропадал». Вероника тогда ещё улыбалась. Думала: бедная женщина, переживает. Не понимала, что это была репетиция. Людмила Сергеевна всю жизнь играла роль жертвы, и делала это профессионально.
На следующий день после разговора о деньгах пришла она. Без звонка, без предупреждения. Просто появилась в дверях с сумкой, в которой лежали домашние пироги, термос с компотом и выражение лица человека, который пришёл по важному делу.
— Никочка, я только на минутку. — Людмила Сергеевна прошла в кухню, не снимая пальто. — Глеб сказал, что у тебя дела хорошо идут. Молодец, я всегда знала, что ты умная девочка.
Вероника стояла в дверях, скрестив руки на груди. «Никочка». Она ненавидела это уменьшительное. Ей тридцать девять лет, у неё две вышки и бизнес, который приносит доход. Она не «Никочка».
— Спасибо, Людмила Сергеевна. Чай будете?
— Ой, не надо, я сама. Ты садись, устала небось. — Свекровь достала из сумки контейнер. — Вот, пирожки с картошкой. Глебочка любит.
Вероника села. Молча наблюдала, как свекровь суетится по чужой кухне, как открывает шкафы, достаёт чашки, расставляет всё так, как ей удобно. Территория захвачена без выстрела.
— Ты знаешь, я вот думаю... — Людмила Сергеевна наконец села напротив. — Зоя Петровна из нашего подъезда в Турцию съездила. На пенсию копила три года. Говорит, красота неописуемая. Море, солнце, фрукты. А я вот сижу, на свои двадцать семь тысяч живу. Как-то обидно, правда ведь?
Вероника медленно отпила чай. Горячий, обжигающий. Как этот разговор.
— Обидно. Но многим обидно. Кому-то на зарплату семью кормить приходится, кому-то кредиты выплачивать.
— Ну да, конечно. — Людмила Сергеевна кивнула. — Только вы же молодые. У вас всё впереди. А мне — когда, если не сейчас? Глебочка говорил, что вы копите на квартиру. Это правильно, конечно. Но может, небольшую сумму... ну, тысяч сто... одолжите? Я верну обязательно. Просто очень хочется хоть раз в жизни пожить красиво.
Тишина. Не долгая, но тяжёлая, как груз на плечах. Вероника поставила чашку. Посмотрела свекрови прямо в глаза. Там читалась уверенность. Уверенность человека, который привык получать своё.
— Нет, Людмила Сергеевна. Мы не одолжим.
— Но...
— Это мои деньги. Я их зарабатывала пять лет. Я вкладывалась в бизнес, рисковала, считала каждую копейку. Это не семейный бюджет. Это моё. И я не собираюсь их ни одалживать, ни дарить.
Лицо свекрови изменилось. Тёплая маска соскользнула, как снег с крыши. Под ней оказалось что-то холодное, острое.
— Ты понимаешь, что говоришь? Ты замужем за моим сыном. Это значит, что вы — семья. А в семье делятся.
— В семье уважают границы. А вы их не уважаете. Вы даже не спросили, удобно ли мне сейчас это обсуждать. Вы пришли, заняли мою кухню и начали требовать. Это не просьба, Людмила Сергеевна. Это ультиматум.
— Ну вот, началось. — Свекровь встала, громко отодвинув стул. — Я так и знала, что ты такая. Глебочка мне всегда говорил, что ты добрая, отзывчивая. А ты просто жадная. Деньги твои важнее, чем мама твоего мужа. Ты вообще понимаешь, что я для вас делала? Кто вам на свадьбу помогал? Кто Глеба поднимал одна? А ты теперь: «моё, моё».
Вероника встала тоже. Медленно, контролируя каждое движение.
— Выйдите из моего дома, пожалуйста.
— Это не твой дом. Это съёмная квартира.
— Именно поэтому я и коплю. Чтобы был свой. Где меня никто не будет учить жить. Дверь вон там.
Людмила Сергеевна схватила сумку, пироги, термос. Лицо её было красным, губы дрожали.
— Ты пожалеешь. Глеб меня любит. Он всегда был на моей стороне. И будет.
Дверь хлопнула. Вероника осталась одна на кухне. Села обратно. Руки дрожали. Она зажала их между коленей, закрыла глаза. Внутри всё кипело. Злость, обида, бессилие. Почему она должна оправдываться за свои же деньги? Почему её труд — это повод для чужих претензий?
Глеб пришёл поздно. Молчал. Разогрел ужин, сел напротив. Жевал долго, смотрел в тарелку.
— Мама звонила, — наконец сказал он.
— Знаю. Она была здесь.
— Ника… она плакала. Говорит, ты её выгнала.
— Я попросила уйти. После того, как она назвала меня жадной и стала требовать сто тысяч на отпуск.
Глеб поднял голову. В глазах была растерянность. Не поддержка, не возмущение. Просто растерянность.
— Ну… она просто хотела…
— Она хотела моих денег. Не попросила, а потребовала. Как будто это её право. А ты, Глеб, что думаешь?
Он долго молчал. Потом вздохнул.
— Я думаю, что она одна. Что ей тяжело. Что сто тысяч для нас — не смертельно.
— Для нас? — Вероника встала. — Глеб, это не наши деньги. Это мои. Ты в них не вложил ни копейки. Ты вообще в курсе, сколько я работала, чтобы их накопить? Сколько раз отказывала себе в элементарных вещах?
— Ты зарабатываешь хорошо. Я не спорю. Но мы же семья…
— Семья — это не банкомат для твоей матери. И если ты этого не понимаешь, то у нас проблемы.
Он встал тоже. Лицо его было усталым, жалким даже. Мужчина, который не может выбрать, потому что боится потерять обе стороны.
— Мне нужно подумать. Я поживу пару дней у Коли.
— Думай сколько хочешь. Я никуда не тороплюсь.
Он ушёл. Собрал вещи в сумку, взял зарядку для телефона, ключи. Даже не поцеловал на прощание. Просто закрыл за собой дверь. Тихо. Как закрывают дверь в комнату больного. Осторожно, чтобы не потревожить.
Вероника осталась одна. Села на диван. Посмотрела на телефон. Три миллиона сто шестьдесят четыре тысячи девятьсот рублей. Цифра, которая должна была означать свободу. А означала войну.
Инга приехала на следующий день. С вином, сигаретами и привычкой говорить правду в лицо.
— Ну что, отбила атаку? — она плюхнулась на диван, закинув ноги на подлокотник.
— Отбила. Но Глеб ушёл.
— И правильно сделал. Пусть подумает, кто для него важнее — мамочка или жена.
— Ты знаешь, какой будет ответ.
— Знаю. — Инга затянулась. — Поэтому я тебя и предупреждала. Мужики, которые не могут отрезать пуповину, — это диагноз. Неизлечимый.
Вероника взяла бокал. Пила медленно, маленькими глотками. Вино было терпким, горьким. Как вся эта ситуация.
— Я не жадная?
— Нет. Ты умная. И это тебе не простят. Ни свекровь, ни муж. Потому что умная женщина с деньгами — это угроза. Для всех, кто привык управлять чужой жизнью.
— А может, я правда неправа? Может, надо было дать ей эти деньги?
— И что бы изменилось? Она бы съездила в Турцию, потом захотела бы в Европу. Потом на лечение. Потом на новый телевизор. Ты бы не жену Глеба стала, а спонсором его матери. Ника, запомни: когда ты начинаешь давать из чувства вины, это никогда не заканчивается.
Они сидели молча. За окном шёл дождь. Тяжёлый, мартовский. Вероника смотрела на капли, которые стекали по стеклу, и думала, что жизнь похожа на этот дождь. Начинается незаметно, а потом ты уже мокрая насквозь, и непонятно, когда это случилось.
Глеб вернулся через неделю. Пришёл вечером, позвонил в дверь. Стоял на пороге с виноватым лицом и пакетом из супермаркета.
— Можно войти?
Вероника молча отступила. Он прошёл в кухню, достал из пакета продукты. Хлеб, молоко, сыр. Домашний набор человека, который пытается сказать: «Я вернулся».
— Я думал, — начал он, не поднимая глаз. — И понял, что ты права. Мама не должна была требовать. Это твои деньги. Ты их заработала. Я не имею права распоряжаться ими.
Вероника села на стул. Посмотрела на него. Ждала продолжения. Но его не было. Глеб просто стоял, переминаясь с ноги на ногу.
— И что дальше?
— Дальше… я хочу, чтобы мы жили нормально. Чтобы не ссорились. Чтобы ты не злилась на маму, а она на тебя.
— Глеб, это не про «не злиться». Это про то, что ты выбираешь. Меня или её.
Он поднял голову. В глазах была паника.
— Ника, ну зачем так радикально? Можно же как-то по-другому…
— Нельзя. Я устала быть виноватой за то, что у меня есть деньги. Устала оправдываться за то, что я работаю и зарабатываю. Твоя мать считает, что я обязана ей. Ты тоже так думаешь?
— Нет! Просто… она одна. Ей тяжело.
— Мне тоже одна. И мне тоже тяжело. Но почему-то никто об этом не думает.
Он сел напротив. Долго молчал. Потом тихо сказал:
— Я не могу выбирать. Она моя мать.
— А я твоя жена.
— Но она родила меня. Вырастила. Одна. После смерти отца. Она всю жизнь жертвовала ради меня.
— И теперь хочет, чтобы я жертвовала ради неё. Глеб, это не любовь. Это манипуляция. И ты в ней соучастник.
Он встал. Лицо было бледным, усталым.
— Тогда, наверное, нам не по пути.
Вероника не ожидала этих слов. Не от него. Не так быстро.
— То есть ты уходишь?
— Я не хочу разрываться между вами. Это убивает меня. Каждый день. И если ты не можешь понять мою маму, а она — тебя, то… наверное, это конец.
Он собрал вещи. На этот раз всё. Одежду, документы, зарядки. Вероника сидела на диване и смотрела, как из её жизни уходит человек, с которым она прожила десять лет. Уходит не со скандалом, не с криками. Уходит тихо, как всегда всё делал. Без драмы, без финала. Просто берёт сумку и закрывает дверь.
Она не плакала. Странно, но слёз не было. Было только пустое, глухое ощущение, будто внутри что-то сломалось, но так тихо, что и заметить не сразу.
Прошло три месяца. Развод оформили быстро, без дележа имущества. Съёмная квартира осталась за Вероникой, Глеб переехал к матери. Иногда он писал короткие сообщения: «Как дела?», «Документы я отправил», «Надеюсь, у тебя всё хорошо». Она не отвечала. Не из злости. Просто не видела смысла.
В мае Вероника нашла квартиру. Студия тридцать восемь метров в новом доме. Светлая, с панорамным окном, с кухней, где поместится только она и её мысли. Никаких пирогов от свекрови, никаких компромиссов, никаких «давай подумаем о маме».
Когда подписывала документы у риелтора, рука не дрожала. Три миллиона сто тысяч рублей. Остаток пошёл на ремонт. Впервые в жизни она покупала что-то только своё. Не «наше», не «семейное». Своё.
Новоселье отметила сИнгой. Вино, суши, разговоры до утра.
— Ну что, свободная женщина, как оно? — Инга подняла бокал.
— Странно, — честно ответила Вероника. — Будто я всё получила, о чём мечтала. А внутри пусто.
— Это нормально. Ты десять лет жила в клетке. Теперь клетки нет, а ты не помнишь, как летать.
— Может, я и не умела никогда.
Инга посмотрела на неё долгим взглядом.
— Знаешь, в чём твоя проблема, Ник? Ты всю жизнь боялась быть как твоя мать. Слабой, зависимой, без денег. Ты так боялась этого, что стала противоположностью. Жёсткой, закрытой, с деньгами, но без людей. А люди, они как-то важны, понимаешь?
Вероника молчала. Потому что Инга была права. Мать умерла пять лет назад. Так и не увидев, как дочь стала успешной. Жила на две работы, экономила на всём, умерла в больничной палате, куда Вероника не успела. Тогда она поклялась себе: никогда не будет такой. Никогда не будет зависеть от мужчины, от денег, от обстоятельств.
И вот она независима. Совершенно. У неё есть квартира, бизнес, счёт в банке. Она не должна никому объясняться, не должна просить, не должна терпеть. Она свободна.
Только свобода оказалась похожа на эту студию. Красиво, светло, современно. Но когда закрываешь дверь вечером, становится очень тихо. И эхо твоих шагов отдаётся в пустоте, которую не заполнишь мебелью.
Через полгода Инга предложила расширить бизнес. Открыть вторую клинику. Нужны были новые инвестиции.
— Ты готова?
Вероника посмотрела на выписку из банка. После покупки квартиры и ремонта осталось немного. Но этого хватало на её долю.
— Готова.
Она вложилась. Снова. Потому что это было понятно. Деньги, проценты, отчёты, прибыль. Это можно посчитать, проконтролировать, предсказать. Это не предаст, не уйдёт, не скажет, что мама важнее.
Вторая клиника открылась осенью. Успешно. Инга сияла, клиенты записывались на месяцы вперёд. Вероника стояла на открытии, улыбалась, принимала поздравления. Внутри было пусто.
Вечером того же дня, когда гости разошлись, она сидела в машине на парковке. Смотрела на вывеску с подсветкой, на своё имя среди учредителей. Всё получилось. Она добилась. Она победила.
Телефон завибрировал. Сообщение от Глеба. Первое за полгода.
«Мама умерла. Сердце. Хороню в субботу. Не приглашаю, просто хотел, чтобы ты знала».
Вероника перечитала три раза. Людмила Сергеевна. Шестьдесят восемь лет. Так и не съездила в Турцию. Умерла в своей однокомнатной квартире, с пенсией в двадцать семь тысяч и обидой на неблагодарную невестку.
Ехать на похороны Вероника не стала. Какой смысл? Разыгрывать скорбь перед людьми, которые всё равно её осудят? Стоять рядом с Глебом, который выбрал мать и теперь хоронит её один?
Но ночью не спалось. Вероника лежала в своей новой кровати, в своей квартире, смотрела в потолок и думала. Людмила Сергеевна требовала сто тысяч. Хотела увидеть море. Один раз. Просто один раз в жизни пожить красиво. А получила инфаркт в квартире, где даже обои не меняли двадцать лет.
Сто тысяч. Для Вероники сейчас это ерунда. Можно было дать. Просто дать и забыть. Не из любви. Из человечности. Но она не дала. Потому что боялась показаться слабой. Потому что защищала свои границы. Потому что это были её деньги, заработанные потом и кровью.
И вот теперь Людмилы Сергеевны нет. А деньги остались. Квартира осталась. Бизнес остался. Только зачем всё это, если внутри — ледяная пустота?
Утром Вероника встала, приготовила кофе. Посмотрела на себя в зеркало. Тридцать девять лет. Успешная. Независимая. Свободная.
И абсолютно одна.
Не потому что рядом нет людей. Инга звонит каждый день, коллеги приглашают на ужины, мужчины знакомятся в кафе. Одна внутри. Там, где когда-то была способность доверять, уступать, прощать. Там, где должна была быть любовь, осталась только таблица Excel с доходами и расходами.
Она выиграла. Отстояла свои деньги, свою независимость, своё право жить, как хочет. Только победа оказалась пустой, как эта студия, когда закрываешь дверь и понимаешь, что ждать тебя никто не будет.
Вероника села у окна с кофе. За стеклом шёл дождь. Осенний, холодный. Она смотрела на город, на огни, на людей, которые спешили куда-то. У всех была цель, направление. А у неё был только счёт в банке и квартира, в которой эхо её шагов звучало, как приговор.
Свобода стоила дорого. Дороже, чем три миллиона. Она стоила Глеба, человечности и последнего шанса остаться собой. Той Вероникой, которая когда-то умела любить. До того, как деньги стали важнее всего остального.
Телефон завибрировал. Уведомление от банка. Поступление на счёт. Прибыль от клиники. Вероника посмотрела на цифры и ничего не почувствовала. Просто цифры. Которые не греют, не обнимают, не говорят, что всё будет хорошо.
Она допила кофе. Холодный. Горький. Как всё, что осталось в её жизни.