Тишина лавки «У забытых теней» после истории с книгой была густой, как чернильная клякса. Она впитала в себя все слова, все истории, вытянутые из Артема. Аглая чувствовала под пальцами пульсацию книги, живую и ненасытную. Каждый артефакт на полках был сыт, доволен и оттого опаснее прежнего. Они были сосудами, переполненными украденными эмоциями, временем, судьбами. И любое равновесие, даже столь зыбкое, когда-нибудь рушится.
Ее взгляд, скользя по полкам, остановился на маленьком, забытом зеркальце в серебряной оправе. Овальное, размером с ладонь, оно было покрыто такой густой патиной времени, что казалось слепым. Никто не видел в нем своего отражения десятилетиями. Но в тот миг, когда мутно-янтарные глаза Аглаи коснулись его поверхности, в глубине стекла что-то шевельнулось. Не отражение комнаты, а нечто иное, темное и копошащееся, будто рой черных муравьев под пленкой старой пленки.
Аглая почувствовала не жажду и не ритм. Она почувствовала голод. Не для потребления, а для замещения. Это зеркало не хотело показывать истину, как фонарь. Оно хотело заменить реальность. Оно было дырой в мир, где не было ничего, кроме бесконечно копирующихся, искаженных отражений. Оно жаждало разбить границу между призраком и оригиналом и поглотить все в свою бездну.
Скрип двери прозвучал как последний аккорд перед тишиной. В лавку вошла пожилая женщина, Элеонора. Бывшая актриса, чья красота поблекла, а слава осталась в прошлом. Она жила воспоминаниями о своем величии, терпеть не могла собственное отражение в настоящем, находя в нем лишь морщины и упадок. Она искала предмет, который вернул бы ей иллюзию молодости.
Ее взгляд упал на зеркальце. В его старинной оправе ей почудилось нечто аристократичное, соответствующее ее былому статусу.
— Какое изящное, — прошептала она, протягивая руку.
Аглая на мгновение заколебалась. Она ощущала нестабильность в лавке, гулкую переполненность. Но цикл был законом. Она молча кивнула.
Элеонора взяла зеркальце. Она не стала его протирать. Она просто заглянула в него, надеясь увидеть сглаженные патиной черты, которые покажутся ей моложе. И она увидела. Но не себя. В мутной глубине стояла она сама — но в расцвете лет, в бальном платье, с сияющими глазами. Идеальное отражение ее прошлого.
Восторг Элеоноры был так силен, что она не заметила, как отражение улыбнулось ей с холодной, нечеловеческой ласковостью. Она не заметила, как пальцы отражения медленно потянулись к ней из глубины стекла.
В лавке что-то щелкнуло.
Это был не один щелчок, а множество. Словно сработали все замки сразу. Метроном на полке вдруг сорвался с места и застучал с бешеной скоростью, ускоряя время в самой лавке. Воздух заплыл маревым. Ключ в груде металлолома повернулся сам по себе с громким скрежетом. И Аглая почувствовала, как в самых стенах, в фундаменте лавки, открываются те самые двери, которые не должны были быть открыты никогда.
Начался хаос.
Тень от волчьей трости сорвалась с полки и принялась рвать в клочья призрачные ткани теней, выпущенных шкатулкой. Фонарь с матовым стеклом вспыхнул ослепительным белым светом, выжигая тени и выворачивая наизнанку сущности предметов. Сундук с железными оковками распахнул крышку, и из него хлынула абсолютная, немая тьма, которая начала поглощать все вокруг — свет, звук, саму материю. Книга в кожаном переплете раскрылась, и ее страницы зашептались тысячами голосов, сплетая новую, хаотичную реальность, которая накладывалась на старую, разрывая ее на части.
Аглая вскрикнула, пытаясь восстановить контроль. Ее руки взметнулись, пытаясь поймать убегающие тени, заткнуть уши от шепота книги, захлопнуть крышку сундука. Но она была лишь смотрительницей, архивариусом. Ее сила была в поддержании хрупкого баланса, а не в борьбе с вышедшим из-под контроля штормом. Артефакты, переполненные украденной жизнью, обрели собственную волю. Они больше не нуждались в ней. Они пожирали друг друга и пространство вокруг.
Зеркальце в руках Элеоноры стало эпицентром катастрофы. Оно треснуло, и из трещины хлынул поток отражений. Отражений, которые жаждали стать реальными. Они вытекали, как черная жидкость, поглощая пол, стены, потолок. Элеонора исчезла первой, с криком восторга и ужаса, слившись со своим молодым отражением в одном вихре.
Аглая стояла в центре бури. Она видела, как полки рассыпаются в пыль, как предметы теряют форму, сливаясь в кашу из света, тени, времени и памяти. Сундук поглотил фонарь, но не смог переварить его свет и лопнул, выпустив наружу тьму, смешанную со слепящей вспышкой. Книга сгорела в пламени, которое вырвалось из недр метронома, ускорившего горение до мгновения.
Все происходило и вечность, и одно мгновение. Потом наступила тишина. Не та, живая тишина лавки, а абсолютная, мертвая тишина небытия.
На том месте, где когда-то стояла лавка «У забытых теней», не осталось ничего. Ни щепки, ни пылинки. Даже земля на этом клочке была гладкой и стерильной, будто здесь ничего и не стояло никогда. Аглая исчезла. Не как ее жертвы, поглощенные артефактами. Она растворилась, как концепция, чье время истекло.
Но энергия никуда не девается. Она лишь преобразуется.
В тот же миг, на другом конце земли, в узком переулке старого европейского города, зажегся неоновый знак. Он изображал дергающегося за ниточки клоуна. Вывеска гласила: «Карнавал забытых смехов». Витрина была заставлена странными, чуть пугающими игрушками: куклой с фарфоровой головой, которая медленно поворачивалась, заводным метрономом, отстукивающим странный ритм, и маленьким зеркальцем в серебряной оправе, в глубине которого, если приглядеться, можно было разглядеть женщину с глазами цвета мутного янтаря.
Дверь в магазин была приоткрыта, словно кого-то ждали.
Но это уже совсем другая история.